Счастливые люди не плачут

$uicide boy$ — kill yourself. На улице начало января, когда Ваня впервые решается выйти за границу высокого серого забора больницы. Блестящий на солнце снег под ногами хрустит, когда Ваня вдыхает морозный воздух, кутается в вязаный красный шарф и причудливо перепрыгивает с ноги на ногу. Это немного необычно — находиться за пределами палаты с лампой на тумбочке и расшатанной кроватью, но Ваня надеется привыкнуть. Это начало января, и люди только отходят от праздников. У Вани тоже были праздники. С ним был Даня, «Один дома» и куча еды. Врачи говорили, что лучше пока воздержаться от долгих прогулок, а отец не слишком стремился забрать его домой. Отцу стыдно — думалось Ванечке. А отцу и правда было стыдно. Потому что, отвернувшись от собственного сына, он предал Ваню. А Даня не отвернулся. Даня вообще удивительный. Даня любимый, абсолютно непередаваемо занудный и самый интересный одновременно. Даня любит сладкие мандарины, советские фильмы по субботам и перечитывать взахлёб «Преступление и наказание». Даня говорит: «Все достойны прощения»; Ваня отца простить не может. Это начало января, и это так странно — жить. Жить без страха, без опасности. Жить с любовью к самому лучшему человеку в сердце. Жить, зная, что он тебя спас. И это совсем нормально — бояться.

***

Ваня впервые чувствует себя ненужным в доме. Вроде бы, мама обнимает его и, не сдерживаясь, смаргивает слёзы в уголках глаз, отец неловко и очень аккуратно — так, как только он умеет — хлопает по спине, а Ваня пытается улыбнуться. Пытается — потому что отвык улыбаться кому-то ещё, кроме Дани. А потом он видит абсолютно незнакомых ему людей. И вспоминает. И понимает. Его родные родители стоят чуть поодаль, не вписываясь в роскошь интерьера со своими мятыми рубашками и дешёвыми платьями с отвратительными цветочками. Цветы жёлтые, кстати. У Вани на спине приятным теплом согревают синие нарциссы, как знак вечности и неизменности. Мама-Лида (которая не мама, вообще-то) пытается сгладить неловкость, обнимает, но Ваня в ответ просто стоит, тупо разглядывая их. Он здесь не нужен. Никому из них. Антон и Полина ему абсолютно чужие и за полгода полностью отвыкли от присутствия Ивана. Эти биологические родители, имена которых Ваня безбожно прослушал, его знать не знают, и только, наверное, материнский инстинкт на ушко что-то твердит этой женщине в уродливом платье из секонд хэнда. У Вани четверо родителей, но в реальности нет ни одного. И Ваня это понимает.

***

Сначала было сложно. Свыкнуться с тем, что он теперь не живой смертник, а нормальный, почти здоровый подросток, оказалось не так уж легко. Ваня жил смертью. Ване казалось, что он должен умереть. Но умирать не хотелось до боли под ребрами, и это призрачное спасение в виде цветущих нарциссов стало чем-то вроде подарка судьбы. За подарки нужно расплачиваться. И, сидя в комнате, которую отдали Дане, перебирая струны старенькой, спрятанной глубоко в шкафу гитары, Ване хочется напевать Курта Кобейна. Smells like teen spirit, да? И хочется заплакать. От несправедливости. От боли. От того, что, Господь, ты серьёзно? И когда ты успел стать таким ранимым маленьким мальчиком, В а н е ч к а? — Счастливые люди не плачут, — выдыхает куда-то в макушку Даня, обнимая поперёк груди и становясь сзади. Даня — это личный пиздец. Это сумасшедший коктейль из эмоций. Это та самая, непередаваемая и желаемая, скромно зовущаяся именем существительным из шести букв. — Я и не плачу, Дань. Тот в ответ хмыкает, вдыхает полной грудью запах чужих волос, а после говорит: — Всё будет хорошо, Вань. Обещаю. Нарциссы вторят этим словам, согревая своими лепестками, а Ване отчаянно хочется верить. И он верит. Ну, это же Даня, да.