uroboros

      Перекинутый через небольшую речушку мост протяжно скрипит при каждом шаге двух молодых нолдо. Подметки сапог отстукивают медленный мягкий ритм о старое, ссохшееся дерево.       Небо почти полностью затянуто тучами, и воздух пахнет подступающей осенью. Ветер шуршит в зарослях камыша и ветвях плакучей ивы, которая растет у самого моста, так близко, что можно протянуть руку и коснуться длинных, опадающих до самой воды ветвей. И рука одного из юношей тянется к зеленым занавесям ивы.       – Майтимо, – заговаривает он и с задумчивой медлительностью пропускает меж пальцев гибкие ветви. – Мне все сон этот покоя не дает…       Юноша останавливается и облокачивается о перила моста, что были темны от времени и местами поросли мхом.       – Так почему же ты мне его не расскажешь, Финьо?       Маэдрос в очередной раз вздыхает, зная, что на некоторые вещи кузену нужно время, и он это время, конечно, дает — не может не дать. Потому вот уже битый час они молча гуляют по округе: Фингон отрешенно смотрит то куда-то вдаль, то себе под ноги, жует губы и почти не обращает внимания на своего спутника.       Фингон вернулся из чертогов Мандоса лишь четыре дня назад. Маэдрос случайно нашел его ранним утром стоящим посреди главной площади Тириона и растерянно оглядывающегося по сторонам, хмурящегося и ничего не понимающего. Маэдрос и сам вернулся некогда таким. От воспоминаний, оставленных ему Намо, мутило, как от запаха болотной жижи. Они все были размыты, но оттого не менее болезненны. Разве что одно воспоминание — дорога к дому Финголфина. Там он до сих пор и жил, не находя в себе сил вернуться в Форменос, что принадлежал ему и другим феанорингам по праву. А Финголфин и не настаивал на его уходе, даже, кажется, наоборот — хотел бы, чтобы племянник, сын брата его, Феанора, остался здесь, подле него, с его семьей. И не столько потому, что тосковал он по своему старшему сыну, да и Маэдрос был для его сына самым близким из всех, ближе, чем родные братья, сколько потому, что знал глава Второго дома, что старшему брату его никогда не вернуться сюда, а Маэдросу нужна будет поддержка и забота семьи. Второй сын Финвэ слишком хорошо представлял, через что проходишь, возвращаясь к жизни из чертогов Смерти. Да и то, что пришлось пережить эльдар за предыдущие эпохи, изменило каждого живущего в Амане, наложив печать вечной скорби и научив веками недостававшему им состраданию, словно все пролитые слезы Ниэнны были нынче испиты жителями этих земель месте с водой.       – Ты же знаешь, что после всего этого… – вновь начинает Фингон и осекается, чуть вздрогнув от касания к ноге ивовой ветви, качаемой ветром.       Маэдрос хмурится на его слова и встает рядом с братом, касаясь его локтя своим.       – Там я стоял на какой-то высокой скале. Было все вокруг белым, дул сильный ветер где-то совсем рядом, где обрыв. Я стоял лицом к лесу на этом обрыве, у самого его края. А из леса вышел ты. И в руках держал красные ликорисы. Одни соцветия, без стеблей…       Глаза Фингона застыли глядя куда-то перед собой, но не видя ни бледного света, сочащегося меж ивовых ветвей, ни носящихся над рекой птиц. Перед взором его снова был зимний лес, обрыв и любимый брат с кровью, с гибелью в руках.       – Они лежали у тебя на ладонях и ты нес их мне. Вокруг бушевал ветер, но ни тебя, ни меня он не касался. И ты подошел ко мне и протянул эти цветы. И смотрел так виновато… и страшно.       Маэдрос вздрогнул то ли от порыва холодного ветра из чужого сна, то ли от услышанного. Своими руками он принес брату цветы вечной разлуки, цветы смерти. И это было правдой. Той, которую не хотелось бы открывать — и без того тяжесть прошлого, тяжесть оставленного клока памяти давит на плечи. И не важно, что теперь Фингон стоит рядом с ним, живой, а не изувеченный, с изуродованной половиной лица и слипшимися от крови волосами — тот Фингон, что являлся во снах и видениях, создаваемых незнающим покоя и прощения, отравленным ядом вины сознанием. Слишком хорошо помнил он расколотый череп, мертвую серость обмороженной кожи и остекленевший глаз, что глядел и глядел на него с тем же, что и раньше, в их светлые валинорские деньки, доверием.       Испугавшись собственных мыслей, Маэдрос тряхнул головой и повернулся к кузену: золотистые ленты в косах, легкий румянец, совершенно искусанные, красные, как спелая черешня, губы. И то же доверие в глазах, о предательстве которого теперь думать страшнее всего. Страшно причинить теперь хоть каплю боли Фингону. Тот ужас, что феаноринг испытывал перед этим, был масштабнее, глубже ужасов собственной гибели.       – Прошлое нас не отпустит уже, оно так и останется внутри нас, оно никогда полностью не уйдет.       Голос Маэдроса дрожал. Как дрожали и руки его, порывисто ухватившиеся за пальцы Фингона. Теплые.       – И я понимаю, кажется, почему, – продолжает он, – Чтобы мы не совершили тех же ошибок впредь. Да только как тяжела эта память…       Маэдрос чуть сжимает длинные, узловатые пальцы брата, пытаясь унять собственную дрожь, и гладит подушечкой большого по костяшкам, привыкая заново к их гладкости, когда тактильно помнил лишь шрамы на огрубевшей коже.       – Но будь она легка, не смогла бы она уберечь нас от повторения того, что сотворили мы однажды.       Маэдрос замолкает, опуская взгляд на руки кузена. В горле стоит соль. Дурная память нашептывает ему, как обещал он, что после всего, когда все войны закончатся, они с Фингоном будут вместе, вдвоем жить где-нибудь подальше ото всех, вдвоем, залечивать друг другу раны и заново возвращать себе потерянную в битвах жизнь. И Фингон верил ему. Но говоря тогда все это, Маэдрос знал, что обещает несбыточное, что отправляет кузена на гибель. Знал, но все равно говорил, стараясь вселить в него надежду, чтобы тот выступил в бою. Ибо Клятва должна быть исполнена любой ценой. Даже ценой жизни того, кого любил он света больше. Да только что за клятва это была, зачем он так держался за нее — Намо не оставил ни одного воспоминания.       – У всех нас руки в крови. И все больше мне кажется, что у меня они в крови по самый локоть, – на грани слышимости довершает свою речь Маэдрос и глубоко вздыхает.       Дышать будто и правда стало чуть легче, будто эти слова немного освободили его от тяжести совершенного им, хотя на деле — он это понимал — груз все так же лежит на его плечах. Пусть и прощенным он вернулся из Мандоса, сам себя он не простил до сих пор.