uroboros

      Ветер трепал длинные черные волосы нолдо и задувал под высокий ворот его туники, пока стоял он на балконе башни и глядел в удаляющиеся спины своих сыновей — родного и принятого по велению совести. Он глядел на них, теряющихся среди деревьев и высоких кустов, и было ему радостно видеть их снова вместе, как раньше, до всех произошедших с ними бед, но и чувствовал он боль за каждого из них, ибо знал, что шрамы на их душах все равно будут ныть и ничто их не изгладит полностью. Даже время. Даже это почти забвение, посланное то ли в знак прощения, то ли как назидание. Он видит это в каждом из них, в каждом вернувшемся.       Всем известно, что Детям Илуватара дано бессмертие, но никто не знал, как это бессмертие выглядит и чем оно обернется. Никто об этом просто не думал. Но сейчас мысли об этом занимают — Финголфин уверен — не его одного. Ведь в начале времен их рождение не являлось первым шагом на пути к смерти, а мир не был закольцован постоянной сменой созидания и разрушения, движением от перерождения к гибели — и так по кругу, по бесконечному циклу. Или же был, да только они не понимали, не чувствовали этого, смотрели на мир, но не видели его сути? А если и вправду не был, то что же тогда стало точкой отсчета? Когда змея укусила свой хвост, и круг замкнулся?       Да только вот замкнулся этот круг не для всех. Его старший брат, Феанор, исчез, ушел в Пустоту и растворился там, словно и не было его никогда и нигде, словно не был сотворен он Илуватором. И такая участь постигла не его одного. Почему же для них была конечная черта? Почему для них круг разорвался? И можно было бы сказать, что это плата, это наказание за неискупимое зло, но неужели и другие нолдор настолько провинились перед Эру? Едва ли. Да и как можно говорить о неискупимости сотворенного зла, если Моргот не был уничтожен, когда сделал много больше, чем тот же Феанор, упрямо сопротивлявшийся ему, но все же попавший под его губительное влияние. Может быть, Эру создал это все не случайно? Может, таким и был его великий замысел? Или же он был иным, но что-то, пусть и созданное им, изменило своей изначальной сути и обрело иные, искаженные черты? Прямо как Моргот. С него ли это все и началось? Но если так, то мог ли Эру уничтожить одних, но оставить других, творящих то же самое? Едва ли. Непоследовательностью Создатель не отличался. По крайней мере тем, что непоследовательностью называли эльдар — существа, увы или же к счастью, не разумеющие замысла его.       Но почему же тогда явилось откровение во сне о том, что не вернется Феанор из Мандоса, ибо нет и не будет его более в мире и за его пределами? И не один Финголфин получил такое откровение. Что же тогда это означает? Мог ли это быть их осознанный выбор? Выбор уйти в Ничто, в Пустоту. Никто не ответит. Никто не ответит, почему одни движутся по кругу, а кто-то канул в небытие; не ответит, что благо из этого, а что проклятие, и разорвется ли круг и для них однажды.       Глядя на тропу, по которой недавно шли Фингон и Маэдрос, Финголфин безмолвно благодарит Эру за то, что они вернулись из Мандоса, как бы эгоистична радость его ни была. Это похоже на ностальгию, словно он смог еще раз окунуться в то прекрасное время, в которое ему глубоко в душе всегда хотелось вернуться. Но отрешиться от реальности невозможно все равно, и потому глава Второго дома отчаянно ищет счастье здесь и сейчас, и находит его в любимых занятиях и своих вернувшихся, пусть и в ином составе, сыновьях.       Финголфин чувствует, как отеческое сердце его наполняется мягким теплом всякий раз, когда он видит улыбку своего недавно вернувшегося первенца, когда говорит с ним, когда слышит его смех. И радуется, искренне радуется, что в душе Фингона меньше ноющих болью шрамов. Меньше, чем у Маэдроса, на которого смотреть все еще тяжело.       Помнит Финголфин, как четыре дня назад утром ранним привел Маэдрос домой его старшего сына. Помнит он бледное, будто посеревшее даже лицо его, обрамленное медными волнами волос, и нервически дрожащие, сузившиеся до точки зрачки — ничто более не выдавало степень его эмоционального напряжения. Кажется, Финьо даже не заметил всего этого. И голос старшего феаноринга звучал пугающе умиротворенно, пока рассказывал он, как и где встретил Фингона, пока говорил кузену что-то про лошадей… А когда Финголфин, отойдя на пару минут всего, вернулся из кухни с кружкой воды, выпрошенной мучимым жаждой сыном, нашел Маэдроса на коленях рыдающим перед испуганным, растерянным Фингоном и отчаянно прижимающим в поцелуях к губам его ладони.       Тогда и открылась Финголфину глубина вины, что нес в себе Маэдрос, — отпущенной ему свыше, но не отпущенной себе им самим. И замечал он теперь ее тень в каждом поступке сына Феанора, в каждом его взгляде на Фингона. Но видел также и огромную, расцветшую весенним садом любовь, силу которой не замечал до Исхода, словно тогда жила она в Маэдросе закрытым, еще охваченным зелеными створками бутоном пиона, а нынче распустилась, раскрылась пышным соцветием, нежным и благоухающим.       И глядя вот уже четвертый день на своих сына и племянника, который раз вспоминал Финголфин брата своего, которого особенно любил за его светлую душу и бо́льшую, коей сам обладал, мудрость, — Финарфина. Желание прийти к брату жило в нем с первого дня возвращения в Тирион, но до сих пор так и не ступила нога его на порог дома Финарфина. Чего так опасался и стыдился — а именно стыд испытывал Финголфин, — в точности, он понятия не имел. Все было смутно, размыто. Только помнил едва различимый в ночной темноте умоляющий взгляд его голубых глаз и тихое «пожалуйста, давай вернемся, брат», на которое лишь презрительно фыркнул.       – И чем же я лучше тебя, Маэдрос? – усмехнулся Финголфин, заметив вдали рыжую макушку, а рядом — черную. – Меня ведь тоже держит прошлое в ежовых рукавицах, как и тебя.       Двое нолдо возвращались обратно.       – Надеюсь, однажды мы оба сможем себя простить.