–
Едва ли Финголфин мог помыслить, что однажды страх сможет побороть стыд. День стоял бело-голубой, пронзительно светлый, но слегка морозный и ветреный. В этот день именно страх выгнал Финголфина из дому, оборвал все планы и погнал в направлении дома короля — его брата Финарфина. Как оказалось, Финарфин ничуть не изменился с тех времен, когда Финголфин видел его последний раз, там, в гавани, когда они оба сделали свой выбор; он остался тем же понимающим, заботливым и внимательным эльда, он остался прежним что внешне, что характером. И ни словом, ни взглядом не пристыдил давно воротившегося из Мандоса брата, но не казавшего к нему и носа столь долгое время. Он также тепло принял Финголфина в своем доме, как делал это всегда, и все расспрашивал и расспрашивал о тех, кто все еще оставался в Чертогах. – А почему папа до сих пор не вернулся? Финдарато ничего не говорит. Сказал только, что он там — и молчок снова. – Да, папа там. Я говорил с ним. Он сказал, что вернется нескоро. Сказал, что с нашей мамой у него будет много времени еще побыть, когда он вернется, но Мириэль возвращаться не собирается, поэтому он пока остается там, чтобы подольше с ней побыть. Он скучал по ней все это время. Ты же знаешь, он равно любит и нашу маму, и Мириэль. Не волнуйся о нем. А вот Феанаро… Финголфин осекся, сжав губы и нахмурившись. – А что с ним? Финарфин слегка наклонился, с зарождающимся беспокойством вглядываясь в лицо старшего брата, а тот все молчал, напряженно что-то обдумывая. – Тебе ничего не снилось сегодня? – наконец заговорил он. – Финдарато снился, – пожал плечами Финарфин и смущенно опустил глаза. – Вот как? Майтимо тоже ничего не снилось особенного. Ну, – Финголфин вновь нахмурился и будто бы ушел в себя, остекленело глядя себе под ноги, – только какие-то обрывки о прошлом. Вот что происходит, когда ты прощен Валар, когда ты исцелен, но не простил себя. Майтимо. А Финдэкано… Они оба по-своему страдают. Порой мне кажется, что Намо им оставил самые болезненные воспоминания. Только зачем? Финдэкано мне не говорит. Не хочет тревожить. Говорит, что они со всем справятся. Только время нужно. А на Майтимо поначалу смотреть было страшно… – Надеюсь, время излечит их раны. И твои тоже, Ноло, – Арафинвэ печально улыбнулся и коснулся рукой колена брата, но в глазах его, Финголфин увидел это, прямо как когда-то давно, еще до Исхода, сиял мягкий свет надежды. – Так что же с Феанаро? – вновь заговорил Финарфин. – Он снился мне сегодня. Я видел черную Пустоту за его спиной. Он прощался, Арьо. И кажется мне, что так все и есть, что он действительно ушел в Пустоту. Он не вернется сюда, – покачал головой Финголфин, с сожалением отведя взгляд. – Только вот не понимаю я одного, почему он пришел во сне именно ко мне? Не к Майтимо, ни к тебе, а ко мне. – Ты ведь понимаешь, что вы были по-особому связаны с Феанаро. Он бы не пришел ко мне прощаться уж точно. А к Майтимо… Едва ли Феанаро можно назвать плохим отцом. Он понимал, думаю, что его дети и без того страдают. Хотя… Никогда не узнаешь, что у него на уме, – все с той же печальной улыбкой проговорил Финарфин, глядя куда-то перед собой, будто прямо здесь, перед ним, и стоял Феанор — этот непостижимый, необыкновенный пламенный нолдо. – Ноло, ты скучаешь по нему? – тише, чем прежде, с осторожностью спросил Финарфин, искоса наблюдая за реакцией брата. Тот молчал, потерянно глядя себе под ноги, но позже все-таки кивнул. – Я надеялся, что после, когда он вернется, мы сможем начать все заново, иначе. Без боли, без ненависти. И раньше, несмотря на его поведение — про отношение истинное не знаю, но едва ли оно отличалось, — все равно я любил Феанаро. Как любил и тебя, Арьо. – Не знаю и я о его истинном отношении, но попрощался-то он только с тобой. Как бы то ни было, ты много значил для него. Вспомни все и поймешь, что это так. Финарфин взглянул на брата проникновенно и многозначительно, совсем по-отцовски, и у того по спине пробежали мурашки, словно легкий, но холодный ветер на миг влетел в комнату. Домой Финголфин вернулся при свете Исиль и в растрепанных чувствах. Всю дорогу он думал о Феаноре: что, если он ушел в Пустоту из-за того, что не простил себя? Дом был тих. В паре окон был виден свет масляной лампы — окно их с Анайрэ супружеской спальни и окно спальни старшего сына, в котором промелькнул силуэт Маэдроса. Того, кто все не может себя простить. И каждая мысль о нем вновь отсылает Финголфина к Феанору, к раздумьям о том самом «а если», от которого становится невыносимо, которое душит отчаянием, ведь он, Финголфин, не Фингон, да и Феанор — не Маэдрос, и едва ли смог бы он спасти, едва ли вылечил бы душу Феанора от вины, если все так. Но сделал бы все возможное, только бы он вернулся из Мандоса. Но ведь не вернется. Освободив коня от сбруи и закрыв загон, Финголфин заторможенно, как на деревянных ногах, выходит из конюшни, собирается затворять ворота, но замирает, вцепившись в металлический запор, и бессильно оседает на землю, сотрясаемый рыданиями. По дому Финголфин старается идти тише, чем обычно, поначалу стыдливо опуская голову и пряча красные, опухшие глаза. Не зажигая свечи, он в тусклом свете Исиль проходит коридор, зал, минует еще зальце и уже поднимается по лестнице, когда слышит на втором этаже шорох открывающейся двери и после — тихие шаги. Финголфин замедляется, пытаясь понять, кто это мог выйти. Меньше всего хотелось в таком виде попадаться на глаза своему первенцу. Наконец поднявшись, он едва не натыкается на растрепанного Маэдроса в просторной длинной рубашке и со свечей в одной руке и пустым кувшином — в другой. – Доброй ночи, дядя, – тихо приветствует его Маэдрос и слегка склоняет голову. – Майтимо? Голос звучит надломано, Финголфин сам это чувствует, а в мыслях снова Феанор и страшная догадка, хотя перед глазами — его рыжий растерянный сын в спальной рубашке. – Да, дядя? Что-то случилось? Я могу вам помочь? Финголфин горько усмехается и чувствует, как глаза снова начинает жечь от соли, но старается и берет-таки себя в руки. – Да, ты можешь мне помочь, Майтимо, – кивнул он и попытался улыбнуться, но губы дрожали. – Что бы ни было в прошлом, пожалуйста, прости себя. Валар тебя простили, твой народ тебя простил, Финдэкано тебя простил. Прости себя и ты, Майтимо. Я бы хотел видеть вас с Финдэкано счастливыми, а не страдающими от прошлого. Поэтому, пожалуйста, прости себя. Он погладил племянника по голове и прошел дальше по коридору в свои покои. – Доброй ночи, Майтимо, – пожелал он напоследок, и Маэдрос, так и оставшийся стоять недвижимым и ошеломленным, услышал как далеко у него за спиной с тихим и глухим стуком закрылась дверь в покои Финголфина.–
– … а здесь и вовсе кажется незнакомым, – весело говорит Фингон и щурится от клонящегося к закату Анар, чьи лучи искрами вспыхивают то в глазах, то на золоте его лент. Он делает несколько быстрых широких шагов, шумно выдыхая носом, и через плечо оглядывается на поспевающего за ним Маэдроса. – Иди сюда, скорее! Тот подбегает и хватает только развернувшегося к нему лицом Фингона за руки. – Майтимо, – зовет кузен, озорно улыбаясь, и крепче сжимает пальцы Маэдроса, – раскружись и закрой глаза. Сейчас! В голосе Фингона тонкой струной звенит то, что слышно было последний раз лишь до Исхода, здесь же, в благословенных землях, когда ничто не пыталось замутить кристальное озеро его души. Он и вправду начинает раскручивать их, смеется и закрывает глаза, наслаждаясь этим кружением. Маэдрос еще пару секунд позволяет себе посмотреть на такого необыкновенного в этот момент кузена, сочетающего в себе будто бы еще одного себя, но совсем ребенка, с которым некогда играл он, присматривая по просьбе дяди, и в то же время себя в юности, еще не вышедшего из подросткового возраста, и, конечно, нынешнего себя — того эльда, который преодолел вечные льды, пережил войны, прошел Мандос и теперь вернулся к исходной точке со всем этим багажом, который словно бы ничего на его плечах не весил. Или он настолько силен, чтобы с кажущейся легкостью нести на себе этот груз пережитого? Хотя, быть может, это все видит только Маэдрос, ощущающий на себе тяжесть своего прошлого, которую он все еще не посмел сбросить с плеч. Этот Фингон тихо смеется, щурится и слегка подпрыгивает, переставляя ноги все быстрее, чтобы раскрутить их карусель еще больше, совсем как будучи ребенком, о котором Маэдрос заботился чуть ли не больше, чем о родных младших братьях. Этот Фингон сжимает его руки крепко, как никто и никогда; он резко останавливает эту карусель и тянет Маэдроса на себя, обхватывает его как придется поперек талии и за плечи, и они оба, едва не падая и цепляясь друг за друга, делают неуклюжие шаги то в одну, то в другую сторону, борясь с головокружением, а когда оно проходит, и оба прочно стоят на земле, Фингон укладывает подбородок на плечо Маэдроса. – А теперь смотри: все кажется незнакомым, все смешалось, – тихо, все еще тяжело дыша, говорит Фингон. – И кажется, неизвестно даже, откуда мы пришли, – отзывается Маэдрос, задумчиво глядя на мелкие зубцы далеких потемневших елей за плечом кузена. – Будто всегда были тут. Или только сейчас здесь появились. И не было никакого «откуда», и нет никакого «куда». – Помнишь, как мы заблудились, когда пошли в поход с твоими братьями? – Помню. Ты даже не ворчал из-за этого, в отличие от Кано, – усмехнулся Маэдрос, вспоминая, как они переправлялись через реку и шли через не знакомый им еще лес. Наверное, именно тогда впервые так ярко себя проявила любовь Фингона ко всему новому, неизведанному, его любознательность первооткрывателя и бесстрашие. Не такие шалопайские и бестолковые, как у Келегорма, хотя тот был в полном восторге, что они все заплутали. – Здесь заблудиться не страшно, здесь это интересно. Мне нравится, что чего-то я не помню, что это можно пережить заново, пройти по тем же тропам будто в первый раз, найти нечто необыкновенное и восхититься этому снова, будто никогда не видел ничего подобного. Там, – кузен делает паузу, и Маэдрос чувствует ее горький привкус на губах. – Там это было страшно. Интересно, но все-таки страшно. Они едва ли представляли, что совсем недалеко, убегая чуть правее, лежит путь на Форменос, а огромный расколотый ясень — главный ориентир на пути в крепость — скрыт за молодой порослью на пологом спуске так, что и не различишь. А здесь, где они остановились, глядя в противоположные стороны света, было незнакомое им озеро, шум камыша да шуршание засохшей и подмерзшей уже осоки. Возвращаясь из Мандоса, никто из них и подумать не мог, что в эти края могут прийти настоящие холода, что здесь возможна зима, прямо как в Эндорэ. И сейчас воздух остро пах скорыми заморозками и ожиданием первого снега. Где-то справа на фоне заката и черных от ало-рыжего зарева позади деревьев будто ниоткуда возникли четыре фигуры в длинных развевающихся от ветра тяжелых плащах. Фигуры шли сюда, к ним. – Майтимо, – аккуратно зовет Фингон и касается холодными пальцами теплой ладони кузена. – Да, вероятно, – кивает тот в ответ, уловив ход мыслей Фингона, и перехватывает его руку покрепче — нервное движение и сжатие чуть сильнее привычного. – Видимо, пора уже. Мы и так слишком долгое время притворялись, будто не знаем о возвращении друг друга. А ведь мы братья. Последние слова прозвучали особенно горько и холодно — мерзло-полынный вкус вновь вернувшегося сожаления. Всякому в Тирионе было известно, кто среди отправившихся в Исход вернулся из Мандоса. Среди сынов Феанора вернулись четверо, включая Маэдроса, — больше, чем вернулось в семьи его младших братьев — Нолофинвэ и Арафинвэ. Слух о возвращении в Форменос близнецов обрушился на Маэдроса новой волной сожаления: он помнил, что не уберег младшего, не сосчитал всех, не понял, что одного брата не хватает, когда отец с остальными пошел жечь корабли, даже не обратив внимания на носящуюся средь нолдор рыжую макушку и одни и те же выкрики — «Амбарусса», а потом средь треска горящих кораблей то ли явно, то ли навеянные одурманенным сознанием доносились крики, высокие, отчаянные визги, которые слышал Маэдрос, так и не сдвинувшийся с места, которые слышал обезумевший от ужаса старший из близнецов, коего остальные братья всеми силами удерживали, пока он рвался к объятым пламенем кораблям. Спасать было поздно. А далее, уже по прошествии времени, что они пребывали во тьме, пока светоч не вознесся в небо и не озарил все вокруг, Маэдрос заметил и чудовищную пустоту в глазах младшего из братьев своих, и его осунувшееся, источенное горем лицо, и светло-серые, как разлетевшийся от сожженных кораблей пепел, пряди в копне рыжих волос. И если стыд перед Маглором был рожден лишь тем, что он, как старший из братьев, вернувшись в Тирион, не в Форменос отправился, а к кузену своему, а после этого и не показывался в родном имении, зная даже, что брат его вернулся, то стыд перед близнецами был совсем иным. Это был и стыд, и жгучее сожаление, и немое болезненное раскаяние: за невнимательность, за бездействие, за слабость; за то, что струсил, пристыдился, не посмел быть рядом, быть опорой и утешением для Питьо, что также сделал и отец, и другие братья. Только Маглор, помнится, все приглядывал за ним, поил отварами и крепко обнимал его ночами, от кошмаров кричащего. Догорающий закат высвечивал две огненно-рыжие макушки, черную и золотую. – Пойдем навстречу, – решительно потянул Фингон Маэдроса вперед, и только в это мгновение тот понял, что все это время стоял как истукан на месте. Чем ближе подходили, тем сильнее волнение и смущение охватывали Маэдроса. Вот уже вся четверка так близко, что можно разглядеть лица каждого и узреть то же волнение и то же смущение на них. И когда они остановились друг напротив друга, Маэдрос весь одеревенел будто и слова не мог вымолвить, и только взгляд его будто в панике метался от одного лица к другому. Немую сцену разрушили Финрод с Фингоном, сразу же раскрывшие друг другу объятия. – Финьо, мой дорогой брат, – с придыханием шептал Финрод и крепко сжимал плечи кузена, с неподдельно радостной улыбкой закрыв глаза. – Финадарато, как я счастлив видеть тебя, – с тем же чувством отзывался Фингон и все гладил мягкие золотистые волосы. Он разжал объятия первым. – А знаешь, мы ведь с Майтимо видели вас с Кано. Вы через площадь ехали, – с хитрецой глядел он на Финрода, придерживая его под локти, словно не желая так быстро отпускать. – Ты был в плаще Кано. Мне Майтимо сказал, в его любимом плаще. Финрод смущенно улыбнулся и обернулся к Маглору. Тот едва-едва растянул губы в неуверенной, кривоватой улыбке, наконец оторвав свой взор от Маэдроса, и поднял руку с кольцом из белого металла. Точно такое же было на пальце Финрода. – Ну что же… – взволнованно начал Фингон, обернувшись к Маэдросу, но замолчал: тот стоял еще бледнее прежнего и, кажется даже, будто испуганный. И молчал. Молчали и остальные. Близнецы стояли как спаянные, вцепившись друг другу в ладонь, и поразительно синхронно переводили пугливые глазенки с Маэдроса на Маглора, с Маглора на Фингона, минуя Финрода, и обратно. Мимику Маглора было трудно читать и до Исхода, и сейчас он стоял с непонятным выражением лица, как и близнецы бегая глазами по одной и той же траектории — Маэдрос, Финрод, земля под ногами Маэдроса. – Майтимо, – подал голос Фингон, с мольбой глядя на кузена. – Ты ведь так скучал по ним. – И трусил приехать или хотя бы написать, – после долгого молчания заговорил Маэдрос, тихо и глухо. – Не только ты, – отозвался эхом Маглор, нервно бегая взглядом вокруг, но не решаясь посмотреть на старшего брата. И снова молчание и шелест травы. – Каждый из нас многое пережил. Всем нам нужно было время, – решительно нарушает тишину Финрод и озвучивает их общее оправдание, которое у каждого было в той или иной форме в мыслях или застыло на кончике онемевшего от стыда и растерянности языка. Действительно, им всем — всем, кто вернулся — просто нужно было время, чтобы до конца пережить прошлое, пережить именно здесь, а не в Мандосе — там каждый уже пережил свое. Беседа завязывается кое-как, будто с незнакомцем: осторожно, неуверенно, примериваясь то к одной теме, то к другой. И лишь спустя время, слова и неспешным шагом пройденное расстояние, каждый снова начинает чувствовать друг в друге родное тепло: взгляд Маэдроса больше не мечется по сухой, примятой ветром траве, изредка, будто через силу возвращаясь к братьям, Маглор не поджимает угрюмо губы, безмолвно ища поддержки у Финрода, который, кажется, единственный — на пару с Фингоном — не поддавался этой тяжелой атмосфере неловкости, а близнецы не жались друг к другу, как замерзшие лисята, при каждой реплике, адресованной Маэдросу косясь друг на друга. Все будто и правда возвращается к тому естественному положению вещей, какое было до Исхода, до раздора меж семьями, до всех тех событий, отозвавшихся позднее болью и потерями; будто все ниточки связей, которые были разорваны, истерты, запутанны или изуродованы событиями прошлого, вновь завязались и завязались такими же, какими они были изначально, не омраченные и ничем не искаженные. Дневное светило полностью скрылось за горизонтом, оставив после себя алые разводы на тонких облаках у горизонта и темнеющую на востоке синь, что неотступно начинала растекаться по небу. Кто-то предложил развести костер. Понемногу натаскали хвороста, разожгли огонь. «Все как раньше, смотри!» – восторженно шепнул Маэдросу Фингон, прихватывая у вылезших из земли древесных корней сухую корягу, и глянул так по-детски счастливо, что пусть и ненадолго, но вытравил из сердца кузена черную горечь вины. И вновь все смеются, то обнимают друг друга, то шутливо пихают плечом, рассказывают забавные истории, случившиеся с каждым из них за это недолгое после возвращения время. И становится все как будто другим, словно время замедлило ход или исчезло вовсе. И «когда-то давно, когда мы были подростками» слилось с «когда перебрались в Форменос» и «сейчас» в одно «мы есть», застывшее в безвременье неозвученным, но ощутимым. Понемногу подбрасываются ветки в костер, у которого братья так и проводят всю ночь, кутаясь в теплые одежды, прижимаясь друг к другу, разговаривая о нынешнем и прошедшем и запекая на ветках немного перезрелые дикие яблоки, которыми были набиты карманы близнецов. Разговоры затихают лишь к рассвету, когда начинает одолевать сонливость. И с появлением на посветлевшем востоке размытой к горизонту полосы зеленоватого зарева — предвестника восхода Анар — время вошло в привычный темп. Костер дотлевал, отдавая утреннему морозному свой последний жар. Прощаться не хотелось. Финрод к этому моменту как-то незаметно притих и заснул, слегка завалившись на обнявшего его, чтоб не упал, Маглора. Заснули, прижавшись друг к другу Амбарусса. Маэдрос украдкой разглядывает своих братьев и понимает, что каждый цепляется за кого-то одного, за кого цеплялся и раньше, кто всегда был особенно близок, за того, кого любил. Маглор все время прикасался к Финроду: то за плечо тронет, то за руку возьмет, словно боится, что тот исчезнет, и видно, то же чувствует сам Финрод, тянувший всякий раз Маглору руку навстречу и подолгу сжимавший его холодные пальцы; цепляются друг за друга близнецы, которые из эпохи в эпоху оставались, что бы ни происходило, единым целым, вот и сейчас даже во сне не отрываются друг от друга. Маэдрос и сам ловит себя на том, что тоже постоянно прикасается к Фингону, и замечает, что тот так же неосознанно тянется к нему. Все они за кого-то цепляются. Но лишь за одного — невозможно цепляться за нескольких. Костер догорел. Прощался с братьями Маэдрос на этот раз с легким сердцем. В тот момент он особенно ярко ощущал, что никто из них больше не одинок в этом мире. Да, они все братья, они вновь есть друг у друга, но меж некоторыми из них есть нечто большее, и ему спокойно от совершенно простого понимания, что ни один из них не будет больше сидеть в одиночку за чашкой чая и тоскливо молчать. Потому что есть не только родители, сестры или братья, чаще далекие, чем близкие, а есть тот, кто всегда близок, кого можно коснуться в любой момент, чей голос можно услышать, стоит только позвать, кто обнимет после кошмарного сна и скажет, что это лишь сон... Маэдросу от последней мысли стыдно становится: он ни разу не обнял Фингона после его кошмаров, ни разу по-настоящему не утешил, не попытался прогнать эти кошмары. – Финьо, может быть, ты захочешь поспать со мной вместе?–
К полудню в дом Финголфина принесли письмо от Финарфина. «Дорогой мой брат, ты уехал от меня в расстроенных чувствах, и мне очень жаль этого. И жаль, что я не сказал тебе кое-чего о Пустоте. Вероятно, ты забыл о том, что еще в детстве нам рассказывал отец (он-то помнил это все, он это знал, а знания получил, как другие правители, от Валар). В Пустоте до появления айнур и создания нашего мира жили и живут ныне духи и разные сущности. А это значит, что Пустота — не совсем пустота; Пустота — и есть мир, который был до Арды, мир огромный, размеры которого, как и его обитателей, включая Эру, нам просто не постичь своим разумом, вероятно. Феанаро не исчез бесследно. Он там, в том внешнем мире. Но он есть. Мне не известно, как и отцу, были ли те духи и сущности тоже кем-то созданы или они жили изначально в Пустоте. Да и с чего все началось, нам тоже знать не дано — увы или к счастью. Да и было ли начало вообще? Существует ли такое понятие и такое явление как начало или это лишь выдумка айнур и эльдар, нечто нами созданное? Может быть мир на самом деле непрерывный цикл, у которого нет ни начала, ни конца? Может быть, даже Валар не известно это. А может быть, это не известно даже Эру. В отличие от времени до Исхода, до всех смертей, когда мы не думали над такими вопросами, сейчас они в головах у многих. Особенно у тех, кто вернулся. (И прости меня, Ноло, я тогда солгал: на самом деле я ужасно боялся за Финдарато. Не знаю, насколько похожи мои страхи на то, что испытываешь ты, узнав об уходе Феанаро в Пустоту, но, кажется, именно это я почувствовать и боялся так сильно. Впредь я не солгу тебе, даже желая успокоить. Прости меня.) Пережив все это, умерев и вернувшись, пережив цикл от рождения до смерти и придя к возрождению, узрев мир иным, получив время и для исцеления, и для размышления над прожитым, многие задумались о значении их деяний, о значении их жизней в этом мире. О смысле всего сущего. Мы можем только гадать о том, найдем ли мы ответы на все эти вопросы, найдем ли мы обоснование своему существованию — не мы, а они, вернувшиеся, ибо такие как я, как Эарвэн, едва ли чувствуют то же, пусть и понимают мысли вернувшихся. А вы — я это видел и в тебе, и в Финдарато, и в Ангарато — чувствуете все иначе теперь. Я никогда раньше не видел в глазах ни у одного из вас такой потерянности. Не хочу давать своими словами ложную надежду, но, быть может, однажды Феанаро вернется из Пустоты обратно в Арду, найдет путь сюда, ведь Пустота не пуста, и Феанаро не исчез бесследно. Помни, он есть. Твой любящий брат Арафинвэ». – Майтимо, вот и ты. Финголфин встал с софы, на которой сидел, ожидая племянника, за которым только недавно посылал сына. Тот стоял чуть позади по правую руку Маэдроса. – Финдэкано, пожалуйста, оставь нас наедине. Маэдрос с Фингоном немного взволнованно переглянулись, и последний все же сделал шаг к выходу. – Я буду ждать тебя в мастерской. Он тронул перед уходом локоть кузена и вышел, затворив за собой дверь. – О чем вы хотели со мной поговорить, дядя? Финголфин коснулся рукой софы рядом с собой. – Присядь. Он дождался, когда Маэдрос сядет, все это время продолжая нервно крутить в пальцах нежно-зеленую ленту, которой некогда было перевязано письмо, и лишь тогда заговорил. – Не знаю, Майтимо, правильно ли я сделаю, если дам тебе это письмо, но что-то подсказывает мне, что ты должен это знать, – тихо, но с давно забытой твердостью говорит Финголфин, протягивая Маэдросу свиток. Тот не медля развернул его и какое-то время просидел в безмолвии, безо всяких эмоций на лице вчитываясь в аккуратный, несколько витиеватый почерк своего дяди Финарфина. – Отец ушел в Пустоту, значит… – почти бесцветно пробормотал Маэдрос, отдавая свиток обратно Финголфину в руки. – Я допускал такой исход. Сюда он точно не хотел возвращаться. А ведь он был прощен Валар и получил дозволение вернуться в мир еще раньше меня. Но он отказался сначала, а теперь вот как… Финголфин сочувственно поджал губы, глядя на Маэдроса и слабо кивая в ответ, но не говоря ни слова. Тот вдруг нахмурился, чуть сощурил глаза и поднял голову, взглянув дяде в глаза. – Теперь я понял, почему вы мне сказали те слова ночью. И знаете, вы были правы насчет него — он так себя и не простил тогда, хотя все его простили. – Ваша болезненно чувствительная совесть, – вздохнул Финголфин и скрутил свиток, перевязав его нежно-зеленой лентой. – Могу представить, что будет чувствовать Финьо, если... – прервал вновь молчание Маэдрос, но так и не договорил. – Не хочу сделать его несчастным и в новой жизни. Финголфин как-то хитро улыбнулся и не моргая все глядел на Маэдроса. – Не все возвращается к исходной точке, как видишь. Да и пройдя один цикл и вернувшись к началу, прежним ничто не остается тоже. На кого-то ложится вечная скорбь, кто-то привыкает жить со знанием более великим, чем то, что дозволено было эльдар изначально, и искать смысл в этом всем, а кто-то, – Финголфин делает акцент на произнесенном слове и выдерживает небольшую паузу, – кто-то получает второй шанс на счастье и возможность наконец быть с любимым.