uroboros

      Вот уже вторая неделя миновала с того дня, как Фингон воротился в Тирион. Две недели, как он привыкает вновь к той жизни, что была им давно утрачена. И кажется, что ему удается с легкостью влиться в этот очередной цикл земного существования, но так ли все просто? Из Мандоса не возвращаются прежними.       Странные, страшные сны, от которых наутро остается навязчивое ощущение дежавю, пусть сознание и твердит, что все не так, не дают покоя Фингону. Только-только мир сложится в единую картинку, только получится не просто выдохнуть с облегчением, ощутив то самое, что называют «все хорошо», а уже даже начать вкушать прелесть вновь обретенной жизни, как все рушится, картинка искажается будто, и становятся заметны пустые дыры, где паззлы пропущены были, дыры, где чернеет необъяснимый, иррациональный страх, и ничем не замутненный свет меркнет, становится тусклым, как свет догорающей свечи, которой осталось лишь окончательно разлиться восковой лужей по столу и потухнуть. И в каждом сне был один и тот же образ, хоть и не всегда явно, не всегда четко, но все указывало только на него — на Маэдроса. Именно он толкнул Фингона в бурлящую реку крови, в которой молодой нолдо несся вниз по течению, ударяясь о камни и захлебываясь густой, отвратительно-соленой жижей. И особенно страшным было понимание, что это — кровь тех, кого Фингон знал лично, с кем говорил, с кем некогда сидел за одним столом, с кем сражался бок о бок; страшной была мысль, что еще вчера он говорил с ними, видел их лица, а теперь чувствует в горле вкус их гибели и гибнет сам.       Его, Маэдроса, волосы он видел в быстро текущей горной реке, что понемногу окрашивалась кровью, за пару мгновений до прыжка в воду. Фингон не о чем не думал, было только желание спасти любимого кузена. Но вот только Маэдроса он так и не ощутил рядом, лишь больше запутывался в густых рыжих волосах, казавшихся бесконечными. Понимание, что он был обманут, предан, пришло незадолго до того, как он в итоге захлебнулся, так и не сумев выпутаться и выплыть на поверхность.       Горло сдавил немой крик. Фингон подскочил на кровати, в панике цепляясь за простынь и с низким гортанным звуком втягивая воздух. Все тело колотит как в лихорадке, кожа, чувствуется, мокрая и холодная. Неужели правда нырнул?       – О Эру, – шепчет Фингон, а голос дрожит, дыхание неровно, – когда же это прекратится?       Он закрывает лицо ладонями, а за окном едва-едва занимается рассвет. Холодный и кроваво-алый.       За завтраком Фингон сидит хмур и молчалив, и Маэдрос уже понимает — еще один сон. В какой на этот раз форме Фингон видел его предательство? Не все сны рассказывал ему кузен, и оттого все больше волновался старший сын Феанора, что однажды его отвергнут, лишат доверия, все наконец поняв. Но пока еще этого не случилось, ибо после отчужденности все вновь вставало на свои места. Почти.       Может быть, отпустить свою вину было бы проще, если бы не тот факт, что Фингон его сам обвиняет — не осознавая, не помня ничего из этого конкретно, но обвиняет; подсознание, упрямо сопротивляющиеся клоки памяти Фингона, не желая умирать так просто, продолжали хрипеть, как пораженные мечами орки из битв далекого прошлого, что Маэдрос виновен, что Маэдрос предал своего возлюбленного, предал его чувство, предал — и это нельзя так просто забывать. Казалось, что братья Фэантури развлекаются, издеваются над ними обоими: один забирает из памяти что-то, а второй своими треклятыми видениями напоминает об этом. Ведь и Маэдроса не обошла та же напасть, время от времени и он видит то, что видеть не хотел бы: сцены сражений, то самое утро перед битвой и доверчивую улыбку Фингона, золотые ленты, обагренные кровью. И проклясть бы обоих Фэантури за эдакие жестокие игры, но довольно проклятий с них со всех. Хватило уже. И едва забытая ярость мешалась в груди Маэдроса с едкой виной, выжигала сердце его этой горючей смесью и затухала. Но правда, смог бы он простить себя быстрее, если бы не эти ненавистные сны? А смог бы вообще простить себя?       Ни он сам, ни Фингон не могли обеими ногами вступить в это настоящее из-за постоянно дергающего за рукав прошлого, требующего оглянуться. А ведь многое изменилось за столько веков. Не только изменился сам город, пусть и оставался столь же узнаваемым, лишь разросся, но и общество изменилось. Эльдар действительно научились принимать многое, относиться с пониманием, не осуждая. Они научились терпению и доброте. И даже узнав о том, что Финрод — этот всеобщий любимец, этот нежный и мудрый эльда, в котором всегда видели свет и надежду — не только вновь крутился вокруг всегда угрюмого Маглора — они всегда были вдвоем, как две противоположности, — как это было давным-давно, когда оба дружили, вместе постигали искусство музыки, но и ушел к нему с позволения отца, никто из горожан не рискнул упрекнуть во всем этом ни его самого и Маглора — за любовь и решение быть вместе, ни Финарфина — за благословение на этот непонятный никому союз. Да, союз их и правда был никому непонятен. Кто-то толковал, что они оба в глубокой тоске, потому нашли поддержку в друг друге и музыке, ибо натуры тонкие; кто-то говорил, что дело лишь в любви, которые оба питали друг к другу, а кто-то вовсе отмахивался, считая, что Маглору там с со своими младшенькими близнецами скучно, вот и позвал Финрода составить компанию и разогнать мрак Форменоса. Но правдой не владел никто, кроме самих менестрелей. Даже Маэдрос, с которым Маглор в свое время был ближе, чем с остальными из своих родных братьев. Старший феаноринг думал и приехать в Форменос, и думал написать, но ни один из вариантов пока не казался возможным по определенным причинам: приехать не мог, ибо Форменос стал тогда отправной точкой и будто хранил в себе эти мрачные тени прошлого, с которыми сейчас Маэдрос сталкиваться боялся, пусть и признавался в этом только себе; а написать не мог, ибо стыдно — и за страх стыдно, и за то, что из-за этого страха не может брата родного достойно посетить после столь долгой разлуки. Еще и Фингон… Да простит ему брат, но так не хотел Маэдрос даже ненадолго расставаться с Фингоном вновь!       Да и в общем-то, нежелание расставаться было, кажется, очень даже взаимным. Фингон сам все терся около Маэдроса: и в кузницу попрактиковаться вместе с ним шел, дабы поглядеть, как может теперь старший сын Феанора управляться и молотом, и щипцами — да всем вообще — обеими руками наравне; и на рынок вместе, и на поиски каких интересных самоцветов с ним бежал. И Маэдрос был счастлив столь часто видеть Фингона рядом, слышать его речи, смотреть, как он трудится рядом. Но счастье всегда было недолгим, и вместе с очередным сновидением кузена приходил разлад, разобщенность, холод и страх. Фингон отстранялся, был молчалив и предпочитал находиться больше в одиночестве. И сейчас Маэдрос наблюдал именно это. Еще вчера, наслаждаясь догорающим августом, они с Фингоном носились по лесу наперегонки, рвали только-только дозревшие дикие яблоки, и Маэдрос все смеялся с выражения лица кузена, когда тот грыз их, такие кислющие, утверждая, что они все равно вкусные. Еще вчера он мог вдыхать запах тела и одежды любимого кузена, мог мягко сжимать в ладони его тугие, тяжелые косы, переплетенные с грубой золотистой лентой, мог прижимать его к себе и, оторвав от земли, кружить под его потрясающе мелодичный, заливистый смех. Еще вчера все было так, словно они никогда не покидали Валинор, никогда не умирали, словно они так и остались теми юными нолдо, у которых это пресловутое «все впереди» будет еще бесконечно долго. С одним лишь отличием — Фингон видел в нем брата и друга, но едва ли возлюбленного.       Маэдрос искоса глядит на Фингона, бездумно пережевывающего салат и глядящего куда-то поверх плеча Аргона, и который раз задает непонятно кому один и тот же вопрос, ответа на который так и не получает: неужели Фингон не питает ныне тех чувств, что питал к нему раньше, неужели теперь любовь к нему останется невзаимной, только у него, у Маэдроса, сохранившись и в сердце, и в памяти, пройдя через Мандос?       Засидевшись в кузнице, подбирая украшения для браслетов и старательно выковывая и вытачивая мелкие детали, Фингон вернулся домой, когда уже стемнело. Уличный воздух в это время был особенно свеж и холодил влажную от пота спину и грудь.       Дом еще не спал — кое-где в окнах горел мягкий свет — где свечей, где масляной лампы. Фингон аккуратно, стараясь не привлекать к себе внимания, прошел в купальни. Вода все еще была довольно теплой и пригодной для мытья. Он не спеша стянул с себя один за другим все предметы одежды и забрался в огромный бронзовый чан с водой, где взялся за расплетание кос. Такое времяпровождение всегда помогало лучше сосредоточиться на своих ощущениях и мыслях, когда необходимо было разобраться в себе или принять решение в каком-то особо значимом вопросе. Он аккуратно, сосредоточенно развязывал узлы на лентах, раскручивал их, расплетая так каждую из множества кос. Когда кучка золотистых лент лежала рядом с чаном на бортике, где стояла масляная лампа — единственный источник света, а по воде в разные стороны растеклись причудливым черным цветком волнистые волосы, Фингон расслаблено выдохнул.       Фингон помнит, что Маэдрос всегда, с самого детства, был для него самым близким человеком и наравне с родителями и родными братьями самым значимым; помнит, что к нему всегда тянуло: маленького — к старшему, сильному брату, который был так заботлив, внимателен к нему; повзрослевшего — к другу и родичу, с которым весело, интересно, комфортно и легко. И вроде бы так и сейчас. Ему так же хорошо с Маэдросом, весело, уютно и приятно до мурашек, так же интересно, и все это ничуть не приедается, хоть они уже вторую жизнь, получается, проводят вот так бок о бок. Но эти сны, эти проклятые сны, из-за которых так не хотелось порой засыпать, зная, что после пары спокойных ночей с чернотой под веками или каким-то цветным мельтешением, которое Фингон наутро забывал, они не давали расслабиться, не давали снова окунуться в то прекрасное, что было раньше у них с кузеном и то, что появилось вновь, в новой жизни. Что он оставил связанного с Маэдросом в своем прошлом такого, что теперь это мучает его навязчивыми напоминаниями, не желая отпускать? Что у них в прошлом было такого? И все сны указывали на одно и то же — предательство. И каждый раз просыпаясь от кошмара, Фингон как минимум полдня не мог смотреть на Маэдроса — страшно. Страшно поверить, что это все было правдой. Страшно быть таким открытым, уязвимым с тем, кто однажды уже предал. Страшно, что он предаст вновь. Но долго это не длилось, потому что Маэдрос так или иначе был где-то поблизости, Фингон чувствовал его присутствие и… он таял. Таял как лед под весенним солнцем от всех этих взглядов украдкой, от расстроенных вздохов, от звучания своего имени в устах Маэдроса, когда он звал дабы побеспокоиться о состоянии Фингона. Сопротивляться не получалось. И тогда казалось, будто все сны, страхи и подозрения были лишь дурной шуткой воображения.       Сегодня Фингон сделал все, чтобы избежать встречи с Маэдросом и сохранить ясность мыслей, не попасть снова в капкан нежности, внимания и заботы кузена, в который неуклюже и безо всякого воспротивления сваливался каждый раз, и сегодня у него было достаточно времени, чтобы вспомнить каждый сон и попытаться понять его, чтобы сделать вывод из всего увиденного. И вывод приходил лишь один, другого он сделать не мог, как ни пытался, ибо его здесь нет и быть не может, сколько ни фантазируй: Маэдрос действительно его тогда предал, он своими руками толкнул Фингона в объятия смерти. Да только вот Фингон знал это тогда. Знал. Он сам принял из родных рук свою гибель, сам бросился навстречу неминуемому, направляемый дланью Маэдроса, но ради его же спасения. Фингон сам принял этот путь, он сам позволил предать себя, сам позволил Маэдросу погубить себя. И быть может, эти треклятые сновидения мучили его не просто так? Быть может, для чего-то нужно было это понять и принять именно вот так, не имея настоящих воспоминаний, а лишь складывая все из метафор, из аллегорических образов, собственными руками открывая для себя эти события прошлого?       Теперь Фингону осталось ответить себе на последний вопрос: имеет ли он, учитывая это все, право на обиду и страх сейчас? С этой мыслью он полностью погрузился в понемногу остывающую воду, обхватив руками колени. Когда воздух закончился, вынырнув, Фингон обнаружил, что уже не один. Маэдрос сидел на бортике, поставив подле себя подсвечник со свечой.       – Как ты меня нашел? – спросил Фингон, не поворачиваясь.       – Тебя долго не было. Хотел пройтись до кузницы, может, там найду. Ты даже на ужин не пришел… А тут свет заметил — ты дверь не закрыл плотно.       Голос Маэдроса был привычно мягок и тих, и сейчас в нем звучали растерянность и беспокойство, что, как гвоздем по коже, прошлось по чувствительному сердцу Фингона, и он был рад, что все для себя смог решить до появления кузена, в чьих почти мистических чарах снова утонет. Боковым зрением он видел, как Маэдрос протянул руку к чану для купания и провел пальцами меж длинных, черных прядей волос, растекшихся по поверхности воды. Фингон замер на пару мгновений, глядя на сочетание бледной кожи Маэдроса, уже у запястий покрытой редкими, но яркими веснушками, и своих черных волос, а когда рука брата аккуратно отвела сразу несколько прядей волос в сторону и пальцы коснулись плеча, Фингон шумно вдохнул, решая, что лучше говорить сейчас, пока может.       – Ты ведь знал, что меня там убьют. Но все равно послал туда. Почему?       Рука на плече дрогнула и одернулась.       – Почему? – через силу повторил вопрос Фингон.       За спиной прозвучал рваный выдох. Слышен был шорох одежды Маэдроса, его неуверенные движения и отчего-то так отчетливо слышимые задержки дыхания между ставшими неглубокими вдохами и выдохами.       Два шлепка босых ног о выложенный камнем пол.       – Финьо…       Фингон замер, испугавшись звучания голоса кузена.       – Это ничем не искупить, я знаю. Я бы все отдал, лишь бы только…       Речь Маэдроса вновь оборвалась, словно горло говорившего сжали руками, грозясь задушить.       Еще пара неуверенных шлепков ступней о пол — и шаги перешли в бег.       Фингон остался недвижим, пораженно глядя в полумрак перед собой широко распахнутыми глазами.       – Майтимо, – тихо позвал старший нолофинвион, приоткрывая дверь в покои кузена. Разрываясь между желанием скорее найти Маэдроса и объясниться и желанием хоть немного соблюдать приличия, Фингон явился в наспех надетых чистых штанах и тунике, но с так и не заплетенными, мокрыми еще волосами.       Дверь тихонько скрипнула, и Фингон застыл на пороге — Маэдрос собирался в дорогу. Волосы стянуты в косу, одежда на нем для поездки — грубой ткани штаны с кожаными вставками для верховой езды, плотная туника и плащ; за пояс заткнуты кожаные перчатки. От зова Маэдрос вздрогнул, поджал плечи, как провинившееся дитя в ожидании удара за проступок, но так и не обернулся к Фингону.       – Майтимо, зачем?       – Пожалуйста, позволь мне уйти.       Маэдрос звучал все так же тихо, мягко, но от горечи, которой был пропитан его голос насквозь, Фингон стал на мгновение сам себе ненавистен. Были в его словах непривычная для слуха спокойная решимость и покорность.       – Все из-за этой Клятвы... О которой я даже вспомнить ничего не могу уже! А когда-то она была для меня важнее всего. Важнее тебя даже. Увы, я не смог сохранить ни любви, ни ценности родства в этих битвах — войны все убили во мне. А я убил… тебя.       Фингон слушал тающий с каждым словом голос кузена, слышал в нем боль вины, слышал покаяние, с которым Маэдрос отдавал себя на его суд, наконец открывая то, что носил в себе все это пусть недолгое, но ставшее мучительным время.       – Майтимо, я знал на что иду. Я тогда прекрасно понимал, что скорее всего эта битва станет для меня последней. Поэтому прошу, не кори себя. Мы все делали, что могли, каждый из нас принес свои жертвы. Майтимо…       Маэдрос коротко и ломано засмеялся.       – Знал? А я был уверен, что ты ничего не осознаешь, и играл на твоем доверии. Понимаешь? Я врал тебе в глаза, чтоб использовать в военных целях. Я думал, что ты наивно веришь мне, веришь, что ты выживешь, что мы выживем, что у нас есть будущее, что потом мы правда сможем быть вместе…       Феаноринг оборвал свою речь и прикусил щеку изнутри. Все лицо его было напряжено: на виске четко проступила налитая кровью вена, кожа пошла красными пятнами, крылья носа раздувались словно от недостатка воздуха, который Маэдрос так отчаянно вдыхал, прежде чем заговорить снова.       – Финьо, это не может быть оправдано ничем. И мне здесь не место.       – Оно и есть у нас, это будущее! Оно уже настало! – Фингон в отчаянии повысил голос, но тут же осек себя, боясь быть услышанным. – Оно уже есть у нас, то будущее, что ты обещал. И оно всегда будет. Этот круг не разорвать, неужели ты не видишь? Для нас он не разорван. Мы всегда будем здесь, всегда вместе будем! Если ты не уйдешь вот так…       Маэдрос молчал, так и не обернувшись к брату, беспомощно сжимая в руках моток веревки, который, вероятно, собирался сунуть в походный мешок, что стоял перед ним на кровати. Фингон глядел на него, так ничего в итоге и не дождавшись — ни слов, ни действий. Он тяжело вздохнул, почувствовав укол обиды.       – То для тебя Клятва превыше всего, то собственная вина, даже когда ты прощен и Валар, и мной, – усмехнулся Фингон. – Майтимо, не повторяй прежних ошибок.       Шаги босых ног зашуршали по половицам.       – Если уж ты так хотел быть рядом, раз я настолько дорог тебе был и... если остаюсь таковым, то позволь себе хотя бы сейчас остаться. Ты же обещал, что у нас будет время, что у нас будет…       Фингон смутно представлял, что именно и почему тогда обещали они друг другу, но готов был пойти на многие ухищрения, ища лазейки, чтобы удержать дорогого кузена от очередной ошибки и новой боли, что она принесет, чтобы помочь ему наконец простить себя.       Он обошел Маэдроса со спины и, едва коснувшись плеч, уверенно провел пальцами по шее, нашарив фибулу и расстегнув ее. Плащ мягко скользнул на пол.       – Финьо?       Интонация сменилась, в голосе брата нежданно зазвучала надежда, и слыша это, Фингон позволил себе расслабиться, пусть и возможно, что раньше времени. Он аккуратно обхватил Маэдроса руками поперек груди и облегченно выдохнул, касаясь носом шеи где-то у самого основания толстой рыжей косы. Майтимо пах так же как и всегда — собой, и как же этот запах нравился Фингону. Кажется, всегда. Он дарил ощущение спокойствия и защищенности, ощущение, что все правильно, все хорошо. И Фингон пользовался моментом, откровенно вдыхая его полной грудью, пока Маэдрос аккуратно не расцепил его руки и развернулся наконец к кузену лицом. В его серых глазах была все та же нежность, что Фингон видел всякий раз, когда тот глядел на него, и к ней сейчас было примешано восхищение и совершенно ошалелая, отчаянная надежда.       Взгляд жадно метался по лицу Фингона, шее, его растрепанным и еще мокрым черным кудрям.       – Какой же ты красивый… – почти беззвучно, одними губами произнес Маэдрос, несмело касаясь пальцами щеки смущенно улыбнувшегося кузена.       – Исполни данное мне обещание, останься. Будущее нам уже дали, – вновь заговорил Фингон, едва не подставляясь под теплую, мозолистую ладонь Маэдроса. – А то сказал так, будто прощаешься...       Маэдрос на это лишь как-то неоднозначно улыбнулся и притянул Фингона за плечо к себе, обнимая и зарываясь лицом в его влажные, густые волосы.       – Ты ведь для меня много больше, чем просто брат, родич, – вновь, но уже тише заговорил нолофинвион, закрыв глаза, ощущая наконец родные объятия. – Ты мой самый лучший, самый близкий друг. Я…       Маэдроса словно подкосило вдруг, и он слишком громко для воцарившейся тишины засмеялся, уткнувшись лбом в плечо.       – Майтимо?       Фингон осторожно провел ладонью над лопаткой все еще смеющегося кузена.       – Финьо, ты серьезно? – отсмеявшись, спросил Маэдрос, так и не отстранившись. Он запустил пальцы в волосы на затылке кузена и аккуратно сжал их, в то время как другой рукой убрал кудри с его плеча. Прямо как тогда, в купальне. И Фингон напряженно замер.       – Друг?       Шепот коснулся ничем более не прикрытой шеи. Фингон рефлекторно откинул голову назад и вцепился в тунику на плечах Маэдроса, ощутив сразу после чувственные, влажные поцелуи на своей шее.       – Что ты…       Маэдрос не ответил. Он целовал, прикусывал кожу, исступленно выдыхая, и так откровенно касался ее языком, помня каждое чувствительное место на шее Фингона — у кадыка, над ключицей, под мочкой уха и аккурат за ним, а так же особенно то место, где сейчас так часто-часто бился пульс. Он приподнял голову, коснулся мягкими поцелуями линии челюсти, и не отрывая приоткрытых губ от щеки зажмурившегося Фингона, прошептал:       – Финьо, я знаю твое тело почти как свое: знаю, как и где к тебе прикасаться, чтоб тебе было приятно, знаю про четыре родинки у тебя на левом бедре, вот здесь, квадратом, – он опустил руку и почти у самого паха коснулся двумя пальцами внутренней стороны бедра Фингона, отчего тот вздрогнул. – Я знаю, как звучит твой голос во время занятий любовью… Так был ли я тебе другом, Финьо, зная это все? И могу ли им быть, если я до сих пор все это помню, будто только вчера мы делили ложе с тобой?       Фингон наконец раскрыл глаза.       Маэдрос отстранился и вновь провел подушечками пальцев по щеке кузена, глядя на свое отражение в черноте его зрачков.       – Я никогда не был тебе другом, Финьо. Я был для тебя возлюбленным.       Время растянулось патокой, оплело обоих эльда своими сладкими, липкими нитями. Фингон сосредоточенно отсчитывал ритм своего дыхания, боясь снова сбиться и задышать так часто, так взволновано, что выдал бы все с головой. Только что есть это «все»?       Он чувствовал руки Маэдроса на себе, чувствовал тепло его тела, дышал его запахом, глядел на его лицо, где щеки и нос были усыпаны частыми яркими веснушками, на его все еще влажные от слюны приоткрытые губы и чувствовал на своем лице его дыхание — совсем не такое, каким оно было сейчас у самого Фингона, старательно державшего себя в руках сам не зная, зачем — неконтролируемо-взбудораженное.       «Возлюбленный» — пробовал Фингон слово на вкус; медленно, стараясь лучше распробовать, произносил он это слово про себя и все глядел на Маэдроса, соотнося три составляющих — звуковую оболочку, что замирала на самом кончике языка, так и не будучи произнесенной вслух, смысл этого слова и картинку, что была перед глазами. «Возлюбленный» — вновь произносит про себя Фингон и тянет руку к бледному в рыжих брызгах солнца лицу. При касании Маэдрос на мгновение задерживает дыхание и на выдохе закрывает глаза. А Фингон будто заново узнает кузена, изучая его взглядом, прикосновениями к щеке, выводя линию густых изогнутых бровей, проводя средним пальцем по переносице и замирая подушечкой пальца на самом кончике носа, удерживаясь, как капля дождя на листке, прежде чем сорваться вниз — на губы. Их касаться пальцами было особенно волнующе — только что эти самые губы целовали его, и целовали так приятно, что колени готовы были в миг подкоситься. «Я знаю, как и где к тебе прикасаться, чтоб тебе было приятно», — прозвучало в памяти, и Фингон смутился, отнимая пальцы от теплых, мягких губ. Но руку перехватили, не дали отстраниться, и Маэдрос открыл глаза, снова глядя совершенно открыто, но с такой трепетной лаской, что от этого взгляда хотелось заскулить. Одна лишь мимолетная мысль о том, что в их прошлой жизни Маэдрос так смотрел на него когда… «Я знаю, как звучит твой голос во время занятий любовью…»       Щеки Фингона вспыхнули как у совсем юного нолдо, будто он вернулся в свое прошлое, когда едва только перешагнул черту совершеннолетия и был так же соблазнен старшим братом. Братом, который сейчас почти невесомыми поцелуями касается подушечек его пальцев. Он разворачивает кисть Фингона, проводит в противоположные стороны большим и указательным пальцем, раскрывая ладонь и, чуть склонившись, целует в самую ее середину. У Фингона дрожат ресницы, когда он прикрывает глаза от этого касания, но открывает их вновь, ощутив влажное тепло языка, скользнувшего к запястью. Маэдрос указательным пальцем, так и не отпуская руки Фингона, задирает манжет рубахи и на выдохе целует запястье, неотрывно глядя в глаза. Но взгляд его — все еще взгляд отчаявшегося, что стоит на краю обрыва и пытается принять окончательное, самое важное и, быть может, последнее свое решение в минуту, когда нутро разрывают два желания — умереть и жить.       Внезапно перед глазами у Фингона мутнеет. Лицо Маэдроса тускнеет, растекается в неясном мареве окружающей обстановки, сколько бы Фингон не моргал, пытаясь вернуть зрению былую ясность. Но ничего не выходит. Шум в голове постепенно нарастал, картинка перед глазами окончательно превратилась в бесформенное пятно непонятного грязного цвета, и Фингона все-таки выкидывает из реальности. Только неясно, куда. Взор вновь застилает дымкой, все плывет, но постепенно перед глазами начинают вырисовываться расплывчатые пятна факельных огней, городская площадь залитая светом древ в момент смешения, веселящиеся эльдар, музыка, пляски… Картинка становится четкой, сочной, правдоподобной, но звуки все заглушены. Фингон присматривается — похоже на праздник урожая. Вспышка. Темнота.       – А если бы я был в платье, ты пригласил бы меня танцевать? – слышит он собственный голос, словно через толщу воды. Видит рядом Маэдроса — растрепанного, с пылающими щеками и пьяного от фруктового вина. Он смеется в ответ. Вновь вспышка. Мрак. Картинка переключается, и после Фингон видит, как они с Маэдросом танцуют. Тот единственный танец, который можно было танцевать с кем угодно в паре, не вызвав при этом никаких подозрений или осуждения. Видит счастливую и немного смущенную улыбку Маэдроса, когда тот смотрит на него, пока они в танце описывают в три шага полукруг, положив руки на плечи друг другу.       – Мы должны бы руки в этот момент за спиной держать, – так же, как через толщу воды Фингон слышит голос Маэдроса, когда тот указывает взглядом на двух танцующих нолдо — да, юноши и правда держат при исполнении этой фигуры руки за спиной. На плечо одну кладут лишь танцующие в паре девы и влюбленные пары.       – А плевать я хотел, как должно! – негромко, но яро восклицает Фингон, делая поворот и вновь укладывая левую руку на плечо Маэдроса, – Они друзья, вот и пусть ручонки друг от друга подальше держат, – улыбаясь, говорит он, и щеки алеют. – А я люблю тебя.       Видение пропадает так же быстро, как и пришло, и Фингон растеряно хлопает глазами глядя перед собой. «А я люблю тебя», – повторяет его собственный голос из далекого прошлого, и в груди сладко заныло от воспоминаний о тех чувствах, о том танце, о том беззаботном счастье, что у них было. Он вновь вызывает в памяти образ раскрасневшегося от вина Маэдроса с его по-юношески озорной улыбкой и именно сейчас, совершенно произвольно, почти бездумно сравнив, кристально ясно вдруг понимает, что чувства-то кузен вызывает в нем одни и те же. Что тогда, во время танца, когда с губ Фингона сорвалось признание, что сейчас.       – Финьо? – озадаченно зовет Маэдрос, когда кузен слепо пробежался вздором по его лицу, будто и не видя его.       – Знаешь, – кое-как сморгнув морок и взяв себя в руки, заговорил Фингон, – ведь совсем скоро снова праздник урожая…