Загадки Красного Сфинкса

Глава IX. Пир победителей Начали мы, разумеется, со здоровья короля Людовика. Потом, конечно, выпили за мсье Армана и его чудесное спасение. – Яд, – задумчиво произнесла миледи, поигрывая бокалом, – как это по-женски… – И по-итальянски, – добавил Рошфор. И тут же поведал нам историю стопятидесятилетней давности, произошедшую, как я понял, во Флоренции. – Заговорщики напали на Лоренцо Великолепного в соборе, прямо во время службы, но ему удалось укрыться в алтаре, а потом убежать. Он жестоко отомстил своим врагам – Франческо Пацци он повесил прямо на окне его же собственного дворца да еще выпустил ему кишки прямо на мостовую. – С Медичи шутки плохи, – мрачно высказалась миледи. – Люсьен, не спи, наливай! Хотя Рошфор тут же вспомнил убийство герцога де Гиза, а миледи – о доминиканце Клемане, зарезавшем Генриха III, почему-то лучше всего я запомнил слова: «яд», «по-женски» и «Медичи», которые с той самой ночи связались у меня в голове воедино. Две бутылки скоро иссякли, и Рошфор добыл еще – в замке никто не осмелился ему перечить, так что граф с триумфом прибыл из винного погреба с бочонком на плече. Потом мы пили за здоровье – сначала мсье Армана, потом всех присутствующих по очереди. Потом тосты у нас закончились, и Рошфор предложил пить за родню. Моей нам хватило надолго, но мы не дошли и до половины моих племянниц и племянников. Я не помню, как заснул, но проснулся от пинка в лицо. Я почему-то обнимал сапог графа, лежа валетом к нему спиной, а лицом к стене. На сундуке, служившем мне кроватью, мы как-то уместились втроем – лучше всех устроился граф: его нос утопал в декольте миледи, а щекой он придавил ее прекрасные золотые волосы, не давая ей пошевелиться. Миледи уткнулась ему в макушку и обхватила рукой за талию. Им, наверное, было тепло, а вот я замерз, хотел отлить, пить, да и руку вдруг начало дергать. Когда я вернулся из отхожего места, Рошфор сидел на кровати, держась руками за голову. – Скажи, о Ганимед, у нас осталось вино? Я проверил бутылки – все были пусты. – Нет, монсеньер, не осталось. – Сухо, как в пекле! Я бы отдала душу дьяволу за глоток бургундского! – простонала миледи, открывая глаза и страдальчески морщась. – На сей раз я спасу вашу душу, – раздался вкрадчивый голос Монсеньера. – Утреннее отсутствие горячительного свидетельствует о доверительных отношениях между пьющими, не так ли? – Да, монсеньер! Вы не оставляете нас пастырским попечением, – миледи припала к руке его высокопреосвященства. Монсеньер протянул Рошфору бутылку. – Шамбертен, – с поклоном произнес граф, откупорил и разлил. Мне все казалось каким-то нереальным, но я так утомился событиями предыдущих суток, что не мог даже удивляться. – Собирай все, Люсьен, мы уезжаем через час. В карете выспишься, – и его высокопреосвященство шагнул в светлый проем, дзимарра взметнулась за его спиной подобно крыльям взлетающего орла. Сравнение это, как оказалось, пришло в голову не только мне. – Орел наш кардинал, – одобрительно сказал Рошфор. – Выспрь быстро, как птиц царь, вспарил на Геликон… – подхватила миледи. – Кому на Геликон, а кому и в Тартар... – Аминь. Обменявшись этими малопонятными словами, граф и миледи последовали за Монсеньером, на прощание Рошфор одобрительно кивнул мне, а миледи потрепала за ухо: – Молодец, мальчик! Я торопливо умылся и поспешил к монсеньеру. – Умываться, завтракать, ваше высокопреосвященство? – Ничего не надо, – монсеньер вскинул на меня глаза, горевшие сухим, неистовым блеском, – немедленно съешь яблоко. – Да, монсеньер! – от меня, видимо, разило как из бочки, так что я уже сам догадался переменить рубаху и куртку, когда закончил укладку багажа. Одежду мне выдал мэтр Шико в первый же вечер моей службы: четыре пары полотняного нательного белья – рубахи и штаны, серую суконную куртку и серую бомбазиновую. А также шесть пар нитяных чулок – пять черных и парадную белую пару, короткие серые кюлоты и серую же широкополую шляпу. У всех слуг Монсеньера была такая одежда, вкупе с серым шерстяным плащом это составляло роскошный гардероб для любого слуги, включая даже королевских. Следующий день мы провели в пути, делая остановки только на время, потребное на смену лошадей. Наверное, весь Париж съежился в страхе, ожидая прибытия его высокопреосвященства. Всю дорогу он работал, не отрываясь от бумаг и лишь иногда прерываясь для разговора с тем или иным таинственным незнакомцем, которые забирались в карету вдали от оживленных мест, задерживались для тихих разговоров с кардиналом – то на пару минут, то на час – и так же незаметно нас покидали. Жутковатое, наверное, зрелище представляла наша карета – несущаяся сквозь страну, пряча в своих недрах самого могущественного человека во Франции, притихшей в ожидании арестов и казней… – За эту поездку ваше высокопреосвященство приобрел верных союзников, – елейно начал какой-то очередной временный спутник на исходе нашего путешествия. – Его высокопреосвященство за эту поездку приобрел геморрой величиной с Папскую область! – отрезал Ришелье. – А дураков у нас на два века припасено, – он не уставал поражаться, насколько дерзость покушения не соответствовала нелепости исполнения. Скоро должен был показаться Париж, когда мсье Арман наконец-то заснул: не забыв сложить и убрать бумаги в бювар, только вот перо уже само выпало из его тонких пальцев, за последние два дня, кажется, еще более истончившихся, как и его лицо, на котором, несмотря на выступившие скулы и общую изможденность, сейчас гуляла победная усмешка. Я боялся шевельнуться и молил Господа о ровной дороге и чтоб Париж подольше не начинался: Монсеньер велел сразу доставить его в Лувр. Так что нормально пообедать и выспаться он смог только на пятые сутки. Конечно, он заболел.