Загадки Красного Сфинкса

Глава ХХIII. Милость его величества К счастью моему и кота, мэтр Шико был у себя. – Кто тут у нас? Кот припал к куртке и вытаращился на медика, который бесцеремонно производил осмотр. – На боку ожог, левая нога – закрытый перелом, правая – тоже перелом, но старый и неправильно сросшийся. В общем, ничего страшного я не вижу, животное молодое, сильное, хоть и истощено. Я обработаю бок и наложу шину на ногу. Кормить и убирать за ним будешь сам. – Спасибо, мэтр Шико! Не знаю, как вас и благодарить. – Я знаю – перемоешь мне все пузырьки. Зверь оказался терпеливым: не кусался, не царапался и не бился, пока мэтр Шико накладывал лубки и перевязывал ему бок. Рошфор предложил свою помощь, но держать раненого особо не требовалось, и граф покинул лазарет. Обмотанный поперек туловища несколькими слоями полотна, кот стал напоминать епископа в черной сутане, не хватало только пилеолуса. Я подобрал комочек корпии, сплюснул и, положив коту на голову, прыснул – сходство стало полным. – Какой ты еще мальчишка, Люсьен, – вздохнул медик. – А ведь тебе уже… сколько тебе лет, кстати? – Двадцать три, пятого числа исполнилось. – Я в двадцать три года был вторым хирургом при осаде Амьена, – мэтр Шико провел красной ладонью по коротко стриженным седым волосам и задумчиво глянул куда-то вдаль. – Мэтр Шико, а расскажите! Амьен – это во Франции? – Да, в Пикардии, на севере. В 1597 его взяли испанцы – и так хитро! Граф Фуэнтес послал к воротам города своих лучших бойцов, переодетых крестьянами, с корзинами орехов и яблок. Капитан гвардии был большой любитель фундука, он разрешил им войти. Ему разбили голову шестопером, которым он колол орехи… – А потом? – А потом наш добрый король Генрих Четвертый взял Амьен в осаду. В начале осады я сделал свою первую ампутацию, а через полгода, после штурма, – сотую. – Вы столько рук отрезали? – Почему рук, мальчик? Ног! Ты до сих пор думаешь, что на войне людей губит сталь и порох? Зараза их губит, вот что! Чума, холера, лихорадка, гангрена от стертых ног – уносят больше жизней, чем лучшая испанская кавалерия… Натер солдат ноги, раны загноились, заражение крови – и привет, апостол Петр. Или, скажем, отхожие места рядом с колодцами – кровавый понос у половины состава. Герцог де Люинь под Лонгвилем умер от кровавого поноса. – Страсть какая, – поежился я. За всю осаду Ла-Рошели я не мог припомнить таких ужасов, правда, Монсеньер не все время находился в ставке, как и король, курсируя между Ла-Рошелью и Парижем. – Так не зря отец Жозеф и его капуцины солдат каждую неделю мыться гоняют! – словно прочел мои мысли мэтр. – Образцовая война, как хочет его высокопреосвященство. Однако ты мне зубы не заговаривай: пациент требует заботы. Ходить будет под себя первое время, укороти ему сразу шерсть на животе и на задних лапах, чтобы удобнее было чистоту наводить. Только накорми сначала. Я принес миску молока и кусок фаршированной перепелки – остаток от завтрака мсье Армана. Кот затрясся, опустив в миску морду, и опустошил ее в два счета. Так же бодро он управился с перепелкой, потом блаженно зажмурился и замурлыкал на всю палатку. Я осторожно обстриг длинную шерсть у него под хвостом, на основании хвоста и на задней части лап. Кот не пытался помешать, да широкая повязка и не дала бы ему это сделать. Ни одной светлой шерстинки не обнаружил я у этого зверя! И усы были черные. Я расчесывал длинную косматую шерсть, когда в палатку вошел Монсеньер. – Что тут происходит? – сухо осведомился он, окидывая нас пронзительным взглядом. «Не в духе», – понял я. Но Монсеньер увидел нашего пациента и лицо его дрогнуло. – Откуда здесь кот? Мэтр Шико молча указал на меня пинцетом с зажатым куском корпии. – Я его нашел, – заторопился я, молясь, чтобы мсье Арман не заинтересовался всеми обстоятельствами находки. – У него обожжен бок и лапа сломана. – Вторая тоже была когда-то сломана, – добавил медик. – Животное живучее, но хромое. – Прекрасно, – тихо произнес Монсеньер. Его глаза улыбались. Он стянул перчатку и погладил кота, одними пальцами, распутывая свалявшуюся шерсть на шее. Кот мгновенно раскрыл свои большие янтарные глаза, уставился в лицо мсье Армана и увеличил громкость, сотрясаясь от мурлыканья всем телом. – Надо бы его окрестить, раз уж вы, мэтр, даете гарантию, что он будет жить. – Молодой, выкарабкается. – Ты нашел – тебе выбирать имя, – озадачил меня хозяин. – Пушок? – предложил я. Мсье Арман закатил глаза. – Nigrum, – сказал медик. – Тогда уж Nigrum felis catus**, – хмыкнул Монсеньер. – Говорите, он останется хромым? – Да, так сросся старый перелом, – развел руками медик. – Тогда пусть будет Люцифером! Мэтр Шико ушел собирать мне все пузырьки, требующие мытья. Монсеньер стоял и смотрел, как я глажу кота. Стал гладить тоже, зарывая пальцы в длинную шерсть, пока не нашел мою руку и не накрыл своей, сохраняя на лице бесстрастное выражение. Мы стояли над раненым, соприкасаясь руками, под громовое мурчание, меня кинуло в жар и я подумал, хоть это и грешно, что за это прикосновение я мог бы убить дюжину голодных ла-рошельских мальчишек. Мэтр Шико за нашими спинами грохнул металлом, уронив лоток со скальпелями. Кардинал еще раз провел рукой по шее Люцифера, развернулся и вышел. Я хотел было помочь мэтру Шико, но тут же понял, что поворачиваться мне не стоит. Какое-то время. За которое я успел разобрать коту все колтуны, отчего его шерсть даже слегка залоснилась, обещая в дальнейшем превратить эту несчастную кучу костей в красивого домашнего зверя. Люцифер уже вовсю бегал, правда, на трех лапах – но берег старый перелом, а на вторую лапу, благодаря искусству мэтра Шико, наступал свободно, – когда Ла-Рошель пала. Город был обречен, это понимали и защитники, и осаждавшие. Ни самые прочные в Европе бастионы, ни доблесть и стойкость жителей, ни поддержка английского флота, самого могучего в мире, – ничто не могло противостоять гению Ришелье. – Что требует Гиттон на сей раз? Опять сохранения политических свобод, свободы от налогов, помилования всем защитникам? – полюбопытствовал его величество. – Только помилования, сир. – Чтобы его колесовать, достаточно того, что он вообще чего-то требует, а не смиренно просит! Срыть все бастионы! Взорвать все башни! Если там останется хоть одна непойманная крыса и одна несъеденная пара сапог – их тоже сначала привести к мессе, а потом – в Бастилию! Или на плаху! – Ваше величество, бастионы Ла-Рошели доказали свою прочность и прекрасные фортификационные качества, с верным гарнизоном – это прекрасная защита нашей береговой линии… – Это верно. Недаром их так и не удалось проверить на прочность к пороху. Как ваша подрывная группа смогла заблудиться в чистом поле – не представляю. – Сир, скорее это было болото, а назвать болото чистым – как назвать Бэкингема живым… Упоминание поверженного герцога привело его величество в сносное настроение, как всегда. – Да уж, пусть на адской сковородке разбрасывается своими жемчугами! – Сир, жители Ла-Рошели так и не открыли ворота Бэкингему, все это время они благословляли ваше имя… – Да, ла-рошельцы стойкие ребята, этот паркетный хлыщ им не по нутру, – его величество оторвался от созерцания своих сапог и поднял на Монсеньера слегка заблестевшие глаза. – А что предлагаете вы, кузен*? Помиловать этих гугенотов? – И протестанты и католики – смиренные подданные короля Людовика Справедливого, – поклонился Ришелье. – Это главное. Французская лилия в лице вашего величества объединяет нас всех больше, чем манера молиться. О сохранении политических свобод не может идти речи, но свободу вероисповедания даровал им еще ваш отец… Если в городе возобновятся католические богослужения, Святой Престол будет удовлетворен. – А что делать с Гиттоном? – Он храбрый и стойкий человек, опытный моряк – такие люди, под правильным руководством, могут принести большую пользу нашему флоту. – Тон его обращения дерзок. Пусть посидит в Бастилии и немного охладится для службы нашему величеству. – Ваша мудрость, сир, сравнима только с вашей добротой. Любой узник Бастилии сейчас ест лучше, чем несчастные жители и жительницы Ла-Рошели… – Да, кузен, вы говорите, что там из тридцати тысяч осталось в живых не более пяти? Там же женщины, дети… – Увы, сир, из-за упрямства отцов города их дети умирают голодной смертью. – Пусть наши пекари работают день и ночь. Мы желаем видеть счастливых накормленных подданных. Мы несем мир и порядок, а не караем. Они сами себя покарали бунтом против законной власти. – Они будут благословлять имя вашего величества, – кардинал вновь склонился в поклоне. – Отныне и во веки веков. – Следующая винная порция да будет Святым причастием, полученным из ваших рук в главном соборе Ла-Рошели! Весь католический мир смотрит на нас и ликует, – его величество небрежным жестом отстранил бутылку шамбертена, которую я поднес, чтобы наполнить его кубок. – Мы принимаем капитуляцию Ла-Рошели и желаем войти в город первого ноября, в День всех Святых. Счастьем прислуживать его величеству королю Франции я обязан Монсеньеру, заявившему: – Я не хочу ни минуты своего времени тратить на мысли о том, куда ты забредешь в следующий раз. Будешь у меня на глазах. Думаю, ты достаточно твердо стоишь на ногах и увидишь, когда его величеству или мне надо будет наполнить бокалы. Так что накануне я целый час чистил сапоги и платье, хранившее следы крови, грязи и пороха. «Вот кончится осада – попрошу у Монсеньера новые ливреи всем слугам! А то что же это – даже у Шомберга все ходят с разрезными рукавами, а мы все в гладком. Можно сделать лиловые разрезы, с серым будет очень красиво, – размышлял я, – и сапоги новые». Так что я, из всех людей Монсеньера, находился наиболее близко к его величеству, за спинами троих собеседников. Впрочем, мсье де Сен-Симон, королевский фаворит, в беседе участия не принимал, привычно, как мне показалось, придав своему лицу выражение полного безразличия, напомнив этим Жюссака. Сен-Симон и внешне походил на нашего начальника охраны – только волосы чуть темнее – не пшеничные, а темного золота, и усы короче. Но за столом он был почти так же неподвижен, как Жюссак на посту у входа. Его величество бросил на меня мимолетный взгляд своих печальных матово-черных глаз, и некоторое время затем изучал лицо Монсеньера, протягивавшего последнее письмо ла-рошельского мэра. На его величестве была черная шляпа с черными и белыми перьями, отделанная узкой полоской золотой тесьмы. Такая же золотистая ткань украшала прорези его черного шелкового камзола, черные же плащ, штаны и сапоги выглядели довольно скромно, и только очень широкий воротник и манжеты оживляли его костюм. Сен-Симон тоже был в черном, но его тонкое лицо было красиво даже при столь простом наряде, а оттенок волос был точно таким же, как отделка костюма короля. «Интересно, в каком наряде его величество будет принимать капитуляцию Ла-Рошели?» – думал я. Я и не предполагал, что эта честь полностью будет принадлежать моему хозяину. *Кардиналы имели право называться кузенами монарших особ. Со времени осады Ла-Рошели это обращение Людовика к Ришелье стало обычным. **Nigrum felis catus (лат) - черный домашний кот.