Загадки Красного Сфинкса

Глава XXIV. Плоды победы – Кого седлать – Зевса или Ахилла? – услышав этот вопрос, Монсеньер едва заметно улыбнулся: ответ был очевиден, но настолько хорош, что не грех было и озвучить прописную истину. – Белого. Зевс был отличный конь – мощный, послушный, но для триумфального въезда в Ла-Рошель белый Ахилл, брат жюссаковского серого Аттилы, подходил больше. – Монсеньер, а можно… – Можно. Возьми Купидона, – ответ мсье Армана вознес меня на вершину блаженства – караковый жеребец Купидон был украшением конюшни наряду с Зевсом, Аттилой и Идальго. Изящный, со смоляной шерстью, на которой пламенели рыжие подпалины у ноздрей, под мышками и в пахах, жеребчик был огненного, норовистого склада. Рошфор таких лошадей обожал, мсье Арман же предпочитал спокойных гигантов. – Вкуси и ты плоды победы. Так что я не стал скромничать и нарядился в красный дублет. Утро капитуляции мсье Арман встретил в красной шелковой сутане, красных ботфортах и, кроме того, пожелал надеть доспех. – Быстрей. Позови Рошфора на помощь, – отрывисто бросил он, не отрываясь от изучения текста капитуляции, поданной ему секретарем, красноглазым от бессонной ночи. Я передал Рошфору нагрудник, а сам взял заднюю часть кирасы и приложил к спине Монсеньера. Рошфор приладил нагрудник на место, ловко продев ремни в пряжки на спине и затянув с первой попытки, хотя мсье Арман ничуть не помогал, а даже мешал, ставя на весу росписи в бесконечных приказах. – Гвардию Гиттона арестовать всех до единого. Никаких воинских соединений в городе, кроме армии его величества. Я продел ремень со спины, Рошфор протянул вперед, плотно фиксируя обе половины кирасы на поясе. Кираса надета. – Приказ на арест Гиттона. Я взял правый наруч, откинув его на петлях наподобие раскрытой книги, и стал прилаживать к руке, лишив мсье Армана возможности писать. Пока я продевал шнуры, притачанные к рукаву сутаны, в отверстия наруча, Монсеньер попытался расписаться левой, но не преуспел. – Приказ на выдачу хлебной порции всем горожанам. Я затянул узел, сложил половины наруча и соединил штифтами на внутренней поверхности плеча – подмышкой и у локтя. Взял со стола нижний наруч и налокотник, но мсье Арман раздраженно махнул рукой – не надо! Я, собственно, на это не рассчитывал, но надеялся. Даже в сражении на дамбе, под огнем английского флота, Монсеньер ограничился кирасой и защитой плеча. А мне бы хотелось увидеть его в полном доспехе. Рошфор завязывал узел, крепя левый верхний наруч: – Только вы, ваше преосвященство, имеете на рукавах сутаны крепления для доспеха, – но Монсеньер возразил: – Почему же, Ла Валетт тоже носит сутану с кирасой. – Больше не носит, она ему мала, в боках жмет, – сказал я. Толстогубый жизнерадостный Ла Валетт к концу осады действительно раздобрел. Не то что его отец, старый герцог Д’Эпернон, – тот делался все суше и суше с годами, сохраняя тонкость черт, до сих пор напоминающую о его былой славе первого красавца и архиминьона Генриха III. – Приказ о назначении преподобного де Сурди епископом Ла-Рошели. Надев поверх кирасы орден Святого Духа на голубой ленте, Монсеньер увенчал свой наряд черной широкополой кардинальской шапкой, пробитой осколком и порядком выцветшей. Я грустно посмотрел на новую бордовую шляпу с белоснежными перьями, но счел за лучшее промолчать. Но разве что-то могло от него укрыться? – Я возвращаю Ла-Рошель не только в лоно закона, но и под сень Католической церкви. Пусть мой наряд несет знаки принадлежности не столько к армии, сколько к духовенству. – Думаете, Урбан VIII за это простит вам союз с протестантскими Нидерландами? – в дверях возник отец Жозеф. – Он не простит мне даже помилование ла-рошельцев, хотя тех, кто в состоянии держать оружие, осталось не более двухсот человек. – Как всегда. Протестанты обвиняют вас в том, что вы истребили почти все население города, «святоши» – в том, что не полностью всех. – Его величество проявил истинно христианское милосердие в отношении заблудших овец. Бассомпьер, Шомберг и Марийяк будут строжайше следить за порядком, не допуская ни малейшего насилия и грабежа. – Старая герцогиня де Роган может не опасаться за судьбу своего драгоценного столового серебра, – осклабился капуцин. – Вчера она вкушала с него тушеную мышь и бульон из конской сбруи. – Из поводьев? Или из подпруги? – осведомился кардинал. – Сведения нуждаются в уточнении, виноват, – поклонился отец Жозеф. – Ничего, сегодня все, все утолят голод… Дух свежего хлеба сопровождал въезд победителя Ла-Рошели в покоренный им город. Сладковатый запах тления, скопившийся внутри крепостных стен за четырнадцать месяцев осады от массы непогребенных тел, сопротивлялся свежему ветру с Атлантики, проникшему в распахнутые ворота, но не смог устоять перед союзом природы и пекарей его величества. Я ехал далеко позади и Монсеньера на белом коне, и герольдов, барабанщиков, пажей, и маршалов Бассомпьера, Марильяка и Шомберга со свитой, позади элитного полка мушкетеров, – рядом с Виньи и остальными солдатами под командованием Жюссака. Шарпантье тоже был тут, подавленный и удрученный. Так что именно секретарь сказал мне, что этот лысый широколобый бородач, мрачно внимающий капитану мушкетеров – адмирал Гиттон, непреклонный мэр Ла-Рошели. Подчиняясь аресту, он снял шпагу, отстегнув ее не с левого, а с правого бока. Я сразу узнал в нем человека из «Красного быка», с которым когда-то столкнулся – его лицо похудело и словно покрыто было темным маслом, но ничуть не утратило решимости. Он тоже заметил меня и в бессильной ярости окинул взглядом с головы до ног, перед тем как развернуться и проследовать под арест, а затем – прямиком в Бастилию. От взгляда Гиттона даже Купидон забеспокоился, заплясал на месте, выгибая шею и косясь на меня влажным, как новорожденный каштан, глазом. Я потрепал коня по лоснящейся шее и успокоил. На перчатке не осталось ни одной шерстинки – конюхи трудились не за страх, а за совесть. Другая встреча стала куда более приятной – прямо на телеге с хлебом сидел мальчишка, въедаясь в громадный мягкий кус, еле удерживая его тонкими ручонками в слишком широких рукавах потертой коричневой курточки. Его золотистый хохолок трясся, когда он откусывал слишком много. Держа его за полу куртки, рядом шла маленькая горожанка – одна. Она плакала навзрыд, но все звуки перекрывал победный марш барабанщиков. – А они не объедятся до смерти? – спросил я у Шарпантье. Он успокоил меня: – Капуцины следят за этим. Войскам поручено убрать мертвых с улиц, предупреждать насилие и мародерство и поддерживать порядок в выдаче хлеба. Монсеньер приказал развернуть два полевых лазарета. Город был пустынен – почти все жители были на улицах, встречая Монсеньера и хлеб. Мертвые тоже были на улицах – лошади осторожно переступали через тела, словно высохшие после смерти. У горожан не было сил погребать своих мертвецов, когда наступил голод, и похоронной команде работы было хоть отбавляй. Белые стены и бастионы, черная земля, где выщипана каждая травинка, черные одежды жителей, бледные их лица – от всего этого гугенотского, мрачного, исступленного фанатизма мне стало нехорошо, несмотря на барабаны, улыбки и крики, восхваляющие короля и кардинала. Тут еще посыпался мелкий противный снежок, и я был рад, когда оказался под крышей – Монсеньер выбрал своей резиденцией особняк Гиттона – сложенный из того же белого тесаного камня, что и большинство зданий в Ла-Рошели. Внутреннее убранство удручало крайней скудостью – голые беленые стены, черный зев камина, ни одного гобелена на стенах, ни одного ковра на полу. С другой стороны, хоть потайных дверей нет, сразу видно. Жюссак закончил осматривать спальню, не забыв проверить камин, и дал добро располагаться. С Симоном, Безансоном и двумя солдатами, прикомандированными Жюссаком, мы едва справились к ужину с вещами и посудой, снуя буквально под ногами у маршалов и полковников, прибывающих на военный совет. Поздравления и славословия лились рекой. К въезду короля город надлежало привести в мирный и даже праздничный вид – нелегкое дело, однако главное действующее лицо – хлеб – в достаточном количестве присутствовал на авансцене, и все остальное казалось уже не таким страшным. Совет закончился, я убирал со стола последние бутылки, мсье Арман диктовал секретарю распоряжения по поводу количества причетников для мессы в День всех Святых. – Не хватает – так пусть пришлют из Бордо! На сегодня достаточно, Шарпантье. – Монсеньор, еще тридцать писем из Лувра. – Идите спать, у вас глаза красные, Лувр подождет. Нам теперь все можно, мы победители. И вы, мсье, занимаете в наших рядах достойное место. – Благодарю вас, монсеньер. – Выспитесь уже наконец, – мсье Арман проводил взглядом секретаря, который действительно шатался от усталости, и повернулся ко мне. – Победителям можно все – вы согласны, Люсьен? – Да, мсье Арман. Ноги у меня подкосились, а душа взмыла куда-то к черным потолочным балкам. Он приблизился ко мне вкрадчивой кошачьей походкой, протянул руку и расстегнул первую пуговицу моего дублета. Его медленные движения, мягкая улыбка, немигающий взгляд ввергли меня в сладостное оцепенение. Я не шевелился и смотрел, как Монсеньер расстегивает пуговицы, развязывает тесемки, повелительным жестом пресекая мою слабую попытку поучаствовать в действе, он легкими ласкающими движениями снял с меня всю одежду, стянув и сапоги сильными, но плавными движениями. Я стоял перед ним совершенно обнаженный, мне было жарко, я изнемогал от желания. Монсеньер наконец-то придвинулся вплотную, привлек меня к себе, прижав к кирасе – он-то оставался так, как был, только от шпаги и шляпы избавился – и его губы соединились с моими в долгом поцелуе, от которого я задрожал. Моя дрожь передалась ему. Он сотрясся в столь крупном ознобе, что у него даже зубы стукнули. Руки его резко развернули меня спиной, а зубами он вцепился мне в шею, швырнул на кровать и придавил всем телом. Которое было облачено в кирасу! А бриллианты на ордене Святого Духа прошлись по спине не хуже терки. Он продолжал кусать меня за спину, руки его стискивали до боли, он тяжело, со всхлипами, дышал и недвусмысленно разворачивал так, чтобы войти в меня. Не то чтобы я имел что-то против, просто такого раньше никогда не случалось, и сейчас я вообще не узнавал сдержанного и ласкового Армана, но я был рад – он так редко трогал меня за время ла-рошельской кампании, что я возбудился до предела, несмотря ни на что. Уронив меня на постель, он рывком вздернул мои бедра вверх и начал входить. Судя по стальной хватке, Монсеньер хотел именно так, а значит, по-другому вряд ли выйдет. Я постарался до предела расслабиться, но все равно было адски больно. Боль стала острой, а потом он наконец-то вошел. Видимо, из разрыва потекла кровь, выполнившая роль смазки, и дальше дело пошло проще. Монсеньер крепко держал меня за бедра, глубоко и быстро двигаясь во мне, ощущение собственного бессилия и покорности было так велико, что странным образом сделалось приятным. Я был захвачен его порывом, его ритмом, его страстью, боль отошла куда-то далеко, и я чувствовал лишь желание еще полнее отдаться, покориться, забыться, я еще сильнее прогибался в пояснице, и был вознагражден – что-то горячо и сладко прострелило все мое тело, и я повис в руках Монсеньера, запятнав простыни семенем. Он выскользнул из меня и принялся слизывать пот с моей спины, лишь немного ослабив объятия, напоминавшие тиски. И я хотел, чтобы он сегодня надел полный доспех? Тогда б от меня лоскуты остались – спина горела, задница горела, на бедрах наливались синяки. И тут я почувствовал, что Монсеньер опять желает продолжения. Его член, хоть не прошло и четверти часа – я даже отдышаться не успел – опять прижимается к моему заду, горячий и твердый как копье. – Мсье Арман, я не хочу, мне больно, – предупредил я. Никакого ответа. Наоборот, он сделал движение, от которого меня прошило болью. – Нет! – крикнул я, вырываясь из его блокады. Его зрачки затопили радужку, лицо восторженное и безумное. Бах – у меня вышибло дух от удара под ложечку – я не успел заметить замаха. Он подмял меня под себя, но уже не кираса пугала меня сейчас – я боялся, что он меня надвое разорвет, если я не сбегу. Я опять рванулся и выдрался, но он швырнул меня, как котенка, на столбик балдахина, я затормозил лбом о балясину черного дерева. Сопротивляться я не мог, просто от удара соскользнул с кровати на пол. – Я покрою весь мир! – раздался громовой рев. – Я жеребец, я бросаюсь в бой при звуках трубы! Он вскочил с постели и рванул ко мне, по пути лягнув высокий шандал с кучей свечей. От удара бронзовая махина повалилась на пол, но он даже не заметил – ни шандала, ни падения, ни огня на деревянном полу. – Кто запретит мне скакать и ржать? Я рванулся тушить, но он схватил меня за ногу, уронив и потащив к себе. Уж не знаю, как насчет коня – он был похож на громадного орла, а мне отводилась роль дичи. Я понял, что не слажу с ним, и просто швырнул в него, что попало под руку. Это был мой дублет. Он небрежным взмахом отбил его в полете, не замедлив своего движения. На полу лежало что-то еще. Я кинул в Монсеньера маленький мягкий комочек, попав прямо в грудь – да что такое? Мсье Арман рухнул как подкошенный, к счастью, на кровать. Только орден тяжело загудел о кирасу. Я набросил на огонь покрывало, радуясь отсутствию ковра на полу. Тяжелая ткань сразу погасила пламя, я пришел в себя и осознал, что в дверь стучат. Подойдя к двери, я сказал: – Нужен мэтр Шико. Мэтр стоял тут же, он вошел, быстро прикрыв дверь: – Ранен? – Ерунда. С Монсеньером припадок. – Буйный? Конем себя называл? – Д-да… – А почему сейчас тихо – ты что, его вырубил? – Нет, мэтр, клянусь! Он кричал, а потом упал – и лежит. С ним все хорошо? – Пульс хороший, – ответствовал медик, – он спит. Давай-ка тобой займемся. Да что же это такое – он тебя резал, что ли? – Это кирасой. И орденом, наверное. – Бедняга. Так… ну это понятно, отчего. Болит? – Нет. Спина больше. – Сейчас я тебя обработаю. Спину протру, там само заживет – но если будет сильно болеть или сильно кровить – сразу же скажи, Люсьен! А вот бровь придется зашивать. – Может, не надо? – Рассечение во избежание заражения лучше зашить. Через минуту я грыз руку, чтобы не заорать от боли – мэтр Шико быстро зашил мне бровь и сказал: – Ты одевайся, а я попрошу льда – приложить, чтобы отек не спустился на глаз. Мэтр приоткрыл дверь, распорядившись насчет льда, и мы занялись нашим жеребцом. Он лежал такой красивый, с разгладившимся лицом, ему что-то снилось, судя по нежной улыбке, наверное, клевер или соловая кобыла Астарта королевы-матери. – Надо его раздеть, все-таки. – Начнем с сапог – если примется лягаться, хоть не так опасно. Облачать Монсеньера утром было гораздо более приятным занятием, нежели расстегивать на нем, спящем, кирасу и снимать ее, стараясь не поранить. – Так это не первый раз с ним такое? – Нет, Люсьен, не первый. Последний раз он буйствовал, когда его назначили кардиналом. Как правило, буйные припадки длятся по два-три дня и он вообще не спит. Мне приходилось его связывать – стреноживать, применительно к диагнозу. – А мне никто ничего не сказал. Твари вы все, все-таки. – И не говори. Рубашку на нем оставь. Так, вот и лед, – медик вернулся с куском льда в миске, взял полотенце, завернул в него лед и протянул мне: – Держи у брови, завтра будешь как новенький. Люсьен, я могу просить тебя об одолжении? – Да, мэтр Шико. – Ты бы поспал с ним вместе эту ночь, а? Мало ли что… Если что – звони в его колокольчик, я тут же появлюсь. Не хочу напрасно обнадеживать, но наш пациент, похоже, завтра проснется в полном здравии. Медик ушел, забрав с пола покрывало, вернув на место шандал и распинав по углам разлетевшиеся свечи. В полутьме, освещаемой лишь сполохами из камина, в чужой слишком просторной и слишком голой комнате, я почувствовал, что счастлив. Сейчас лягу в постель с Монсеньером, и никто мне ничего не скажет. Я опустил полог, поправил одеяло и устроился у левого бока Монсеньера, уткнувшись ему в подмышку. Под щеку попало что-то мягкое. Это был кисет с четверговой солью, забытый в кармане бархатного дублета с Бог знает какого времени, а сегодня выпавший, улетевший в Монсеньера, развязавшийся и осыпавший его своим содержимым. Последнее усилие перед тем как заснуть я потратил на то, чтобы сдуть с мсье Армана соль и насколько возможно стряхнуть ее с простыней.