Загадки Красного Сфинкса

Глава XXXII. Орлиное гнездо (август 1629) Из кабинета Монсеньера к себе в комнату я мог попасть тремя путями: через смежную дверь в дальней стене, через потайной ход, начинающийся дверью-стеллажом, и через коридор. Последний путь был самым длинным, но именно им я и отправился, и не зря – у моих дверей стоял мажордом. – Ох, мсье Лоран, как я рад вас видеть! – он попытался было улыбнуться, но сморщился, сдерживая слезы. – Как вы похудели. А как Монсеньер похудел! Я жестом пригласил его войти. Пока я зажигал свечи, Огюстен присел в кресло и рассказывал о своей службе в качестве камердинера. – Я лучше наймусь к Марселине в прачки, чем еще раз его побрею. Верите ли – руки трясутся! Ноги подгибаются! Как вы выдерживаете? Подсвечивая шандалом, я продемонстрировал Огюстену причину своего молчания. Он побледнел и схватился за щеки. – Святая Мадонна! Как же это так? Очень болит? Я помотал головой, но мажордом смотрел на меня как на мученика. – Вы ведь, наверное, есть нормально не можете? Так я распоряжусь, чтобы вам бульон варили каждый день, да покрепче. А сейчас молока. Хотите молока? Я кивнул, и он позвонил в сонетку. Через минуту на пороге стоял лакей Безансон и ждал распоряжений. – Мсье Лоран ранен и не может говорить. Так что следи за его питанием – только жидкое, завтра подашь бульон, а сейчас принеси молока и соломинку, а еще приготовь бочку теплой воды для мытья. Безансон кивнул, стараясь не измениться в лице, но мой вид – крестьянская куртка при сафьяновых сапогах, в сочетании с немотой – здорово его озадачил. Подойдя к кровати, я увидел красиво разложенный новый костюм – ливрею из серого бархата, с разрезами из лилового шелка на рукавах, по краю разреза шла полоска бисера с нежно-белым жемчужным блеском. Я схватил мягкую ткань и повернул к свету, поворачивая так и эдак, наслаждаясь переменчивой игрой оттенков и бликов. Приложил к щеке – глухая матовая мягкость бархата и скользкая прохлада шелка ласкали кожу изысканным контрастом… – Примерьте, мсье Лоран! – попросил меня мажордом. – Мы без вашей санкции не переодеваемся. Я более чем охотно скинул свою суконную жуть и вытянул руки, помогая Огюстену облачить меня в ливрею. Пуговицы тоже были из муранского стекла – фиолетовые как сутана епископа, они отражали круглой поверхностью мягкий свет восковых свечей, сохраняя глубину чернильно-темной. – Камзол вам велик, – прошептал Огюстен, и губы у него запрыгали. – Что же с вами делали, мсье Лоран? Ливрея и впрямь сидела очень свободно, особенно в поясе, хотя я заказывал как обычно, приталенную в обтяг. Я снял со стены зеркало и вручил мажордому, чтобы тот повертел его, позволяя оценить обнову со всех сторон и боков. Прекрасно! Не век же мне быть таким худым. Отрезной по талии фасон выгодно подчеркивал и ширину в плечах, и тонкость в поясе. Штаны примерять не стал, не желая пугать Огюстена свежим шрамом. А вот ботфорты надел – очень уж хотелось избавиться от испанской чешуи. Меня тронуло, что сапог было две пары – из кожи и из замши, тонкой, бархатистой и мягкой. Такие можно вместо туфель надевать – как и Монсеньер, я всегда предпочитал туфлям ботфорты. Мое восторженное мычание Огюстен истолковал правильно и просиял, получив от меня кивок в ответ на вопрос, можно ли всей прислуге переоблачиться. Я всучил ему сафьяновые сапоги Дознавателя – на выброс, и приготовился выдержать досмотр мэтра Шико, столкнувшегося с мажордомом в дверях. Мэтр Шико схватил меня и повернул к свету, как муранскую бисерину – осматривая всего со всех сторон. – Открой рот. Да-а-а, воспаление налицо. Жара нет? Жара нет. Еще повреждения есть? Раздевайся. След на бедре его впечатлил. Он несколько раз провел рукой по шраму, тонкому и ровному, хранящему следы от ниток – по четыре с каждой стороны. – Ведь профессиональный шов, и зажило так хорошо… – задумчиво произнес он, завершая осмотр и протягивая мне халат. – Куда только не заносит жрецов Асклепия… Мэтр Шико подтвердил мою жидкую диету, предупредив, что жар еще может вернуться. – Монсеньер тоже почти ничего не ел, – ответил медик на мой невысказанный вопрос. – И почти не спал. Я ждал припадка, но обошлось. Хорошо, что ты вернулся, но не забывай о его геморрое, прошу тебя. И сам береги ногу, не ровен час рана снова откроется. Хотя шовчик чистый, красивый. А вот моих коллег-лакеев не волновала красота шва – лишь обстоятельства получения раны. Когда Безансон принес мне ужин и сообщил, что все для мытья готово, я уже так хотел спать, что решил совместить эти два занятия. Пытаясь справиться с молоком, я, в сопровождении Безансона, завернул за угол и попал в мыльню – с пылавшим очагом, плиточным полом и тремя громадными бочками-купелями. Чтобы оборудовать систему слива, пришлось выписывать отдельно архитектора-итальянца, что встало в целое состояние, но как это было удобно! Я отдал бокал Безансону, пока разоблачался, – под осторожными взглядами Симона, Дальбера, Леррена, Шаперона, Борье, Люке, Валарди и повара Бернара – всем срочно что-то понадобилось в мыльне, словом, встречен я был как герой. – Вам помочь, мсье Лоран? – подскочил Симон. Я кивнул, и он помог мне залезть в бочку, предложив намылить спину. Я снова не имел ничего против. Безансон вернул мне молоко, и я потягивал его через соломинку, пока Симон мыл мне голову и тер спину. Хорошо! – Подай полотенце! – прикрикнул он на Дальбера – самого молодого среди лакеев, только весной приехавшего из Пуату парнишку со светло-русыми, вечно торчащими во все стороны волосами. Дальбер помог мне вытереться, не отрывая испуганных глаз от моего шрама – большое дело! Видели б они Жюссака – на том из-за рубцов живого места не было, а мои отметины – это ерунда. Надо будет как-нибудь послать его потереть спину начальнику личной охраны – пусть увидит настоящие боевые ранения. Хотя Жюссак теперь – командир подразделения для особых поручений, – так он сказал, упомянув, что капитана гвардейцев зовут Кавуа. Интересно, Кавуа тоже из Пуату? Чтобы получить такую должность, он должен был вырасти в замке, прямо на глазах мадам дю Плесси и ее домочадцев. – Когда вам подать завтрак, мсье Лоран? – спросил Леррен. – Мэтр Клавье сказал, что у вас завтра выходной. Я показал лицом что-то неопределенное, подумав, что вряд ли я залежусь в постели после рассвета. Как я ошибался! Когда я проснулся, было уже за полдень. Если б не потребность отлить, я бы спал и дальше. Удовлетворив нужду, я собрался было одеваться, как вдруг меня качнуло, а перед глазами потемнело, так что я решил поваляться еще. Мне не хотелось есть, я чувствовал легкий приятный жар во всем теле – мэтр Шико, как всегда, оказался прав. Лежа на мягком тюфяке, на чистых накрахмаленных простынях, я набрался храбрости и поразмышлял о том, что было бы, не успей Рошфор вовремя. Жанна посадила бы на моей могиле самую красивую дикую розу – в этом я не сомневался. Интересно, влетело ей за мерина, еще и в полной упряжи, которым она героически снабдила наш маленький отряд? Зачем Жюссак ее поцеловал… Рассказать ему, что Жанна – дочь палача, или не рассказывать? Ведь все равно уже ничего не изменить. Интересно, а если бы Монсеньер узнал, где моя могилка, он бы тоже распорядился высадить там какие-нибудь цветы? Лилии, например. Хотя нет, лилии – это слишком, это геральдический цветок, символ королевского дома. Гортензии – нет, Монсеньер их не любит. Настурция, гвоздика, петунья, анютины глазки – мелочь, мак – очень красив, но так скоро облетает… Пион? Пион – роскошный цветок, щедрый, яркий, долго держит цвет – но у мсье Армана от пионов начинает болеть голова, так что ни в коем случае. Ирисы? Лиловые ирисы – изысканно, их прихотливые лепестки с плоеными краями слишком вычурны и не походят для такого простого человека, как я. Так и не выбрав цветы на свою могилу, я был прерван стуком в дверь. Какая, впрочем, разница – не лопух, и ладно. Да и лопух все лучше, чем ничего. Стучал мэтр Шико, обеспокоенный и рассерженный. – Совесть надо иметь! Мы же волнуемся. Тебе необходимо поесть, – он позвонил, и вскоре под его пристальным взглядом я расправлялся с крепким мясным бульоном с разболтанной сухарной крошкой. – Пить совсем не можешь? Я попробовал сделать глоток без помощи соломинки, но глотнул слишком много, и половина полилась обратно. Торопливо утираясь салфеткой, я помотал головой. – Монсеньер уехал в Лувр, и велел за тобой присматривать, следить, чтобы ты поел. Не знаю, когда вернется, сегодня же тезоименитство его величества Людовика, будет бал и фейерверк. После еды сил у меня прибавилось, жар спал, и я отправился в спальню мсье Армана, чтобы чем-то себя занять. Госпожа Мари-Мадлен, отец Жозеф, Рошфор, Шарпантье – все были на балу. Я решил разобрать украшения мсье Армана – все-таки для какого-то более трудоемкого занятия я не чувствовал в себе сил – какие уже пора отдавать в чистку ювелиру, где камень разболтался – это можно делать сидя. В спальне стояла тишина, даже огонь в камине погас, я не стал его разжигать без приказа – все-таки август, вдруг будет слишком жарко? Подобрав с ковра халат Монсеньера, я положил его на кровать, поправив новое покрывало – из лионского шелка с цветочным узором – золотые розы по багряному полю. На гобелене, закрывавшем стену, цвели такие же розы, только помельче – в спальне мсье Арман предпочитал гобелены мильфлёр*, в отличие от кабинета, украшенного ткаными Гераклами и Александрами больше человеческого роста. Открыв секретер флорентийской работы, я завел ладонь за верхний ящичек, нажимая на скрытый рычаг – поднялась крышка потайного отделения, из которого я извлек внушительного веса ларец с лиможской эмалью, изображающей переход через Красное море – центральное место занимал гневно бьющий копытом белый жеребец без всадника. Искусный мастер рельефом передал даже могучие мышцы на груди коня – я осторожно провел по эмали, снимая черный кошачий волос. Везде эта шерсть, чеши я Люцифера хоть два раза на дню. Нажав на обод, я откинул крышку. Сверху, небрежно брошенный, лежал рубиновый крест – подарок королевы-матери на взятие Ла-Рошели. Я сразу вспомнил разговор с госпожой Мари-Мадлен, произошедший незадолго до моего похищения. Я сидел за столом и затачивал перья, Мари-Мадлен приникла к окну, глядя вслед карете с красным султаном. Послышался тяжелый вздох на грани слез. – Вы знаете, куда он поехал? Вы не знаете, куда он поехал – на верфи, постигать разницу между шхуной и бригантиной! В то время как на ужине у маршала Бассомпьера его будет ждать вдовствующая королева! Он играет с огнем. Люсьен, ну почему мужчины – даже лучшие из них – так отвратительно эгоистичны? Дядюшка относится к Марии Медичи как к тяжкому кресту – хотя не будь ее, еще неизвестно, что с ним бы сталось. Я недоверчиво хмыкнул, не отрываясь от своего занятия. – Не хмыкайте, я и так прекрасно знаю, что вы всецело разделяете недовольство королевой-матерью. Кто я такой, чтобы быть недовольным? Вдовствующая королева – член королевского дома, мать нашего возлюбленного короля. И подарила мсье Арману рубиновый крест, еще крупнее и дороже того, что он продал, чтобы покрыть издержки Ла-Рошельской кампании, – после победы. А король присовокупил пять доходных аббатств. – Все говорят, что у королевы-матери ужасный характер, – осторожно заметил я. – Любой женский характер, если его удается обнаружить, априори объявляется ужасным! – гневно комкала платочек Мари-Мадлен. – Не ужасно только полное отсутствие характера! Да даже если королева-мать – тяжкий крест, не моему дядюшке, лицу духовному, сетовать на тяжесть. Мария Медичи – дочь великого герцога Тосканы, внучка императора Фердинанда, королевы Анны Ягеллонки, правнучка герцога Альбы! Ее сын правит Францией, один ее зять правит Испанией, другой – Англией, в конце концов, если мезальянс устраивает ее, то почему не устраивает его? – Здоровье не позволяет, – высказался я. – Здоровье позволяет ему спать в альпийском сугробе, не снимая кирасы – эта отговорка уже не работает. Да даже если не позволяет, – Мари-Мадлен обернулась ко мне, гневно сверкая по-фамильному выразительными глазами, – женщина всегда оценит искренность. А он ведет себя так, как будто стыдится связи с нею! Я тяжело вздохнул и составил перья в серебряную подставку с Пегасом. – И он лжет! Невозможно долгое время ни скрывать любовь, если она есть, ни имитировать ее, если любви нет. Его старания убедить, что с его стороны был только расчет, лучше всего доказывают – связь длиной больше десяти лет не могла не иметь в основе чувств! Только потому, что королева это понимает, мы до сих пор живы, – букольки на ее затылке запрыгали в такт рыданиям. Тяжелое чувство оставил этот разговор. Я сидел и смотрел на этот крест, не замечая, сколько прошло времени, пока рубины не отразили хвостатую вспышку – уже начался фейерверк, уже стемнело, из Лувра доносилась музыка. – Задумался? – за моей спиной возник Монсеньер. Я торопливо встал для приветствия. Его тонкое лицо сияло, подрагивали ресницы, улыбка открывала жемчужные зубы. Я почувствовал, как колени мои подкашиваются, но предчувствие, кажется, обмануло меня: Монсеньер поманил меня к выходу из спальни. В кабинете он, так же молча, откинул угол гобелена и открыл еще одну потайную дверь, приглашая войти. Там была узкая винтовая лестница в пять витков, а потом – еще одна тяжелая на вид, низкая дверь. Монсеньер нажал на цветок – часть украшающей дверь резьбы – и кивнул мне на вход, откуда приятно потянуло теплом и запахом яблок. Перешагнув порог, я очутился в роскошной комнате с бархатными красными стенами, толстым ковром под ногами, зажженным камином – и без окон. Свет лился из-под купола – не заслоняемый ничем, никакими строениями и деревьями, мы как будто вознеслись на небеса. Я понял, где мы – в ротонде, украшающей главное крыло дворца. «Орел в облаках», – вспомнил я девиз на печати Монсеньера, переведенный для меня Рошфором с латыни. Словно отвечая мыслям, взгляд мой упал на картину – огромное живописное полотно, на котором Зевс в образе орла предавался страсти с красивым юношей, – я почувствовал, что краснею. Картина висела напротив широкой кровати, застланной багровым шелковым покрывалом. На столе рядом стояло несколько бутылок вина, бокалы, блюдо с яблоками, мандаринами и виноградом и большой серебряный кувшин с крышкой. Туда же Монсеньер поставил подсвечник и повернулся ко мне. Страсть билась в его глазах, как Левиафан в сетях утлой рыбацкой лодочки. Я был готов ко всему, но мсье Арман не буйствовал, голод и алчность покинули его взор, уступив место нежности. – Ты лишен возможности говорить, так что я буду делать это за двоих, – тихо сказал он, кладя мне руку на грудь. Прямо на сердце. – Если согласен – кивай, и главное – крути головой, если против. Договорились? Я кивнул. Не снимая ладони с моей груди, он другой рукой сорвал с себя крест и не глядя бросил на ковер. Туда же отправился и пилеолус. Ленты его высокого кружевного воротника, украшенные бисерными кисточками, я развязал уже сам, не дожидаясь просьбы, лишь сверяясь по выражению его лица – все ли хорошо? Все было хорошо. Мы очень-очень медленно взаимно разоблачали друг друга – на ливрее пуговиц было меньше, чем на сутане, но у меня было больше привычки к этому занятию, так что закончили мы одновременно. Под сутаной у него, конечно, были не туфли, а ботфорты, да еще и со шпорами. Без знаков своего священства он опять выглядел военным – высокий, небрежно сильный и грациозный – вылитый герцог Эпернон, легендарный архиминьон Генриха Третьего. Мсье Арман был сейчас больше похож на него, чем собственный сын Эпернона – Луи де Ла Валетт. И улыбка его была сейчас улыбкой победителя, штурмом берущего желаемое – сквозь ресницы, сладкая, обольстительная – он приблизил лицо и коснулся моих губ своими – теплыми, ласковыми, сладкими от яблочной помады. Его язык осторожно прошелся по моим сомкнутым губам – не надавливая, не вторгаясь, а лаская и пробуя на вкус. Мягкие усы чуть щекотались, я провел рукой по его щеке, пригладив шелковистые волоски. Он поймал мою руку и начал целовать запястье, подобравшись к обшлагу, расстегнул его и избавил меня от ливреи, а потом – осторожно и неторопливо – от рубашки. Я взялся за его рубашку – в первый раз снимая ее не как слуга, а как любовник. И как любовник – бросил на ковер, а не развесил как следует. Пора было переходить к сапогам – я подтолкнул Монсеньера на край постели и взялся за носок – даже сквозь кожу ботфорта я чувствовал тепло его тела. У Монсеньера был высокий подъем – проблем со снятием обуви с высоким голенищем, от которой немало страдают слуги, у нас сроду не было. Чулки, кюлоты и исподнее так же полетели на ковер. Надо было снять все чуть пораньше – на члене опять остались следы от швов… Я быстро поцеловал пострадавшее место, насладившись теплом, запахом и тихим стоном. Он взялся за меня. Я знал, что сейчас будет. Дойдя до штанов, он замер, увидев свежий рубец. – Люсьен… Вы опять пострадали из-за меня… – он помрачнел. Что я мог сделать? Запустив пальцы в его густые волосы, я заставил его поднять голову и увидеть мою умоляющую улыбку. «Я жизнь отдам за вас, что говорить о том, что уже прошло?» – он внял моей немой мольбе и решительно завершил мое разоблачение, переплетя пальцы с моими, утянул меня на кровать, откинув покрывало и открывая белоснежные батистовые простыни, украшенные кружевом и вышивкой. В первый раз за пять лет – с начала нашей связи – мы оказались в постели обнаженные, готовые к любви, находясь оба в здравом уме и твердой памяти. Монсеньер похудел, и мышцы его столь отчетливо вырисовывались под кожей, что внушали мне робость. Хорошо, что кровать без балдахина. Он, словно подумав о том же, бережно поцеловал мой шрам над бровью, затем белый след от пули на руке, а потом мне стало трудно дышать, ибо его губы прошлись по свежему шву на бедре, а волосами он задевал мой налитой член, готовый разорваться. – Я предлагаю избавить тебя от напряжения, – тихо сказал мсье Арман, – полагаю, это не последний твой раз за сегодня. Он глядел на меня снизу вверх, дожидаясь моего ответа, и от этого я чуть не кончил, не дожидаясь, пока его губы накроют мое возбужденное естество. Он изогнулся надо мной, то целуя головку, то выпуская и обводя длинным искусным языком – я не мог долго выдерживать этой сладчайшей пытки и закричал, закинув голову, – насколько позволял мне распухший язык. Прямо в небеса я кричал его имя, первый раз осмеливаясь назвать его просто по имени – его изысканному, аристократическому, накрахмаленному, кружевному имени – не как господина, а как любовника, как лучшего друга, кричал невнятно, но он понял меня. Я лежал, откинувшись на высокие подушки, весь в испарине, в блаженстве, в благодати, и думал о том, что хочу пить. Арман тут же – меня это уже не удивляло – откупорил бутылку шамбертена и наполнил один бокал. Сделав глоток, он приник к моему рту, осторожно делясь со мной вином, не пролив ни капли – точно зная, сколько я могу вместить, поил, словно орлица – орленка. Я не мог на него наглядеться, хотелось навсегда запечатлеть это прекрасное сильное тело, гладкую белую кожу, холеное лицо, на котором, если б не седина, почти незаметны были следы времени. Я изучал и запоминал его глазами, руками, и жалел, что не могу сделать этого языком. Я ждал, что он захочет взять меня, но он объяснил: – Я не сторонник проникновения, это слишком… по-звериному… – я вскинулся в тревоге, но он положил мне палец на губы, пояснив: – Сам я желал бы быть принимающей стороной, но не хочу увеличивать количество повреждений в этой комнате. Твоих рук вполне достаточно. Лечи свой язык, мальчик, у меня на него большие планы! – низко и бархатно прошептал он и лизнул меня в ухо – отчего я немедленно был готов во второй раз. А потом в третий, в четвертый… К утру простыни были залиты семенем – его и моим, мы расплескали вино, раздавили мандарин, катаясь по постели, но никакой крови, никакой боли не было в этом орлином гнезде, наполненном его вздохами и моими стонами. *Поле, усыпанное цветами, – особый вид гобелена XV– XVI вв.