Загадки Красного Сфинкса

Глава XXXIII. Дипломатия, брак и любовь (сентябрь 1629) Через месяц я снова мог говорить. На языке, по бокам, остались почти незаметные следы от зубов. Возможности как следует поесть я радовался больше, чем вновь обретенной речи. В запасе у человека есть много возможностей донести свое мнение до других – боковой пожимкой губ, поднятием бровей, закатыванием глаз… Вот еще только ушами я шевелить не научился во время своей вынужденной немоты. Совсем не обязательно говорить, чтобы быть понятым – лица бывают и податливые для понимания, и нет – вот у Жюссака, например, лицо как Ла-Рошельский бастион – крепкое, гладкое и невозмутимое. Гнев, радость, разочарование, тревога – никакое чувство не оставляет следов. Разве что в крайней ярости его пышные пшеничные усы приподнимаются над губой, обнажая крепкие зубы – и горе тому, кто стал свидетелем столь редкого зрелища – скорее всего, этот оскал – последнее, что несчастный увидит на этом свете… У Монсеньера, напротив, лицо крайне выразительное: чуткие брови, веки, ноздри, губы – всегда в движении, внутренняя жизнь мсье Армана отражается в его чертах, как в ночной воде – огненная пляска костра. В гневе в его глазах полыхают пожары, палят артиллерийские батареи, рвутся брандеры. Рошфор говорит, что мсье Арман дает себе труд сдерживаться только перед королем, предоставляя остальным смертным себя в первозданном, так сказать, виде. А вот Рошфор – такой человек, который может одним движением брови выразить столько, на что простому смертному потребуется потратить уйму времени, слов и жестов. А может – превратиться в мраморную статую, и ничего не прочтешь. И хоть расшибись – ничего не выведать. В последнее время граф именно с таким лицом возвращался со своих прогулок в Люксембургском саду – иной раз с оборванным кружевом на манжете, сломанным пером, а однажды – с треугольной прорехой на рукаве, которую я безошибочно опознал как оставленную дагой – кинжалом, без которого не обходилась ни одна дуэль с тех достопамятных времен, когда миньоны Генриха Третьего «изрубили друг друга в мрамор», причем один из них не посчитался с отсутствием кинжала у своего противника и нанес девятнадцать ударов, сам отделавшись царапиной. Встретив мой взгляд, граф хищно оскалился: – Не всем стрелы Амура попадают в желудок, друг мой. – Как бы вас не защитили от этих стрел стенами Бастилии, – не остался я в долгу: Монсеньер насчет дуэлей лютовал, казнь графа Бутвиля, оставившего беременную первенцем жену, до сих пор вспоминали среди придворных. – Хотите, зашью? – предложил я. – Так залатаю – искать будете, не найдете! – Заметано! Монсеньер с вечера уехал на заседание Королевского совета, где должны были обсуждать испанские дела. В зависимости от резолюции, он мог вернуться в очень разном настроении, так что следовало поторопиться. Зайдя ко мне в комнату, граф оккупировал единственный стул, расстегивая аметистовые пуговицы и стягивая облегающий камзол традиционно лилового цвета. Расхристанный ворот его рубахи, не сдерживаемый теперь верхним платьем, обнажил ключицы – и багровый след на коже, напоминающий отметину Амура, а не Ареса. Еще один след цвел на груди графа, у самого соска, полускрытый батистом. Теперь я заметил и легкую синеву под глазами, и распухшие губы, и сильный запах пачулей – хотя сам граф всегда предпочитал фиалковый корень – аромат, тоже считающийся мужским… Сильнее всех на моей памяти пах пачулями молодой шведский посол – Якоб Делагарди* – высоченный белокурый забияка самого отъявленного поведения, после его визитов мсье Арман всегда долго проветривал кабинет и жаловался на подступающую мигрень. – Люксембургский сад – не самое удачное место для прогулок с графом Делагарди, – мстительно сообщил я Рошфору, наслаждаясь сменой выражений его лица. Какая там мраморная маска! Он чуть со стула не упал. – Откуда ты… – он взял себя в руки и парировал: – Ротонды у меня нет, знаешь ли. И вообще, я укрепляю дипломатические связи с потенциальными членами антигабсбургской коалиции! – Пусть ваш член антигабсбургской коалиции распространит на вас дипломатическую неприкосновенность, – пожал я плечами. – Сейчас я на тебя что-то другое распространю, – начал закатывать рукава граф. На предплечье, ближе к локтю, у него тоже была пунцовая отметина. – А камзол штопать вам посол будет? – Еще одно слово – и штопать придется тебя! – Поспите, если хотите, – предложил я ему миролюбиво, указывая на кровать. – Дел не меньше, чем на час. – Благодарю, мой друг, – сменивший гнев на милость граф вытянулся на кровати, и через миг уже спал, даже не прикрыв глаза от света рукой. Я со своей шкатулкой перебрался за стол, в круг света от пяти восковых свечей. Порез, к счастью, был чистый, без следов крови, в дюйм длиной. Я отпорол на рукаве подкладку, из шва осторожно вытянул десяток лиловых ниток и приступил к штопке, подложив яйцо из оникса, чтобы как следует натянуть тафту. Я клал стежки вдоль, потом перевивал поперек, имитируя работу ткацкого стана. Мне повезло, тафта – ткань с простым переплетением, как у полотна. Да еще прореха рассекла вышитый поверху цветочек, что было мне на руку. Закончив штопку, я вдел новую нитку и отполировал свое рукоделие залихватским бутоном, стараясь закрыть вышивкой побольше пострадавшего куска. Теперь снова зашить подкладку потайным швом… И можно будить, пока Монсеньер не вернулся. – Принимайте работу, граф, – я осторожно потряс его за плечо. Он открыл сонные, счастливые глаза, потянулся и принялся разглядывать камзол, поднесенный мной на вытянутых руках, опять порадовав меня недоумением, проступившем на лице. Он даже глянул на левую руку, сверяясь с прорехой на рубахе, какой именно рукав был порван. Недоумение сменилось удовлетворением. – Ты сущий ангел, Люсьен! – он чмокнул меня в щеку в порыве чувств и стремительно покинул комнату, застегивая на ходу камзол. Словом, Шарпантье, столкнувшийся с ним в дверях, был впечатлен. Секретарь со дня моего вызволения ходил сам не свой. Вот уж чье лицо можно читать без переводчика! Обычно бледный, он то и дело оживлял цвет лица распухшими глазами, покрасневшими не от усталости, а от слез. Я давно хотел устроить ему допрос, меня сдерживала немота, а потом косноязычие, вызванные увечьем – на кривой козе к Шарпантье не подъедешь – он человек тонкой настройки. И вот человек тонкой настройки сам пришел для разговора. – Вы позволите, мсье Лоран? – он робко остановился, едва шагнув за порог, его глаза, чтобы не встречаться с моими, обследовали пол, потом стену, а потом на пути попалась кровать, и я с удовольствием ждал, как он покраснеет, рассмотрев смятое покрывало и подушку, явственно хранящую отпечаток головы Рошфора. Секретарь не обманул ожиданий – краснота затопила его лицо неумолимо, как весеннее половодье. Он застыл как парализованный, лишь на глазах выступили слезы. Да что же это такое! Я сел на кровать и взял его руку в свои. – Что случилось, ваша милость? Он вздрогнул, как будто в него выстрелили. Как подкошенный, он рухнул на кровать и зарыдал, свалившись мне на плечо. Стискивая мою руку, он рыдал долго и громко – как маленькие дети, до изнеможения, моя ливрея промокла на плече. Я не прерывал его, лишь осторожно гладил по спине. Постепенно рыдания перешли в судорожные всхлипы, потом во вздохи, а потом он опять замолчал, закаменев спиной. Я убрал руку и ждал. – Понимаете, мсье Лоран… – отважился он, – когда вас похитили… Мы не знали, что с вами, не знали даже, живы ли вы вообще… Я ждал. – И Монсеньер… он был такой несчастный, просто страшно за него было. – Я понимаю, – мсье Арман мог быть весьма пугающим, даже когда молчал, даже когда не двигался – просто наполняя воздух своим неистовством. – Я знаю, что это страшный грех, но я боялся, что он… вы понимаете… За него боялся. Мы все боялись. Я понимал: руки на себя Монсеньер бы, конечно, не наложил, вот уж глупость несусветная, но вот припадок мог выдать пуще всего прежнего. – И вы решили ему как-то помочь? Шарпантье вскинул заплаканные глаза: – Да, мсье Лоран! Дело в том, что я… Что я… – он набрал побольше воздуха, зажмурился и выпалил: – Я тоже… питаю сердечную склонность к Монсеньеру. Я не знал, что ответить – что полагается говорить в таких случаях, что вообще можно сказать? И я просто его опять обнял. – Я признался ему… в своих чувствах, – продолжал секретарь, – сказал, что на все готов ради него. На все, – он судорожно втянул воздух, сотрясаясь от озноба всем своим тщедушным телом. – И что же Монсеньер? – мне стало интересно. Мой вопрос вызвал лавину новых рыданий. – Он… он сказал, что… ы-ы-ы… что сочувствует мне, но не может ответить на мои чувства – по очевидной нам обоим причине! – секретарь опять уткнулся своей бедовой головушкой мне в плечо. – А потом сказал, что мне надо жениться! И дал год сроку, чтобы к следующему Успению я был уже женат. – Ну так женитесь, – обрадовался я. – Купите дом, выезд заведете, детки пойдут. Хорошо! – Какие де-е-е-ти, – опять завыл секретарь, выуживая из-за обшлага платок. – Я же не… я не… – Да бросьте, Дени, – затормошил я его. – Его величество тоже «не», однако ж Анна Австрийская потеряла первого ребенка, скинув беременность… – я торопливо помолился о ниспослании наследника. – Его величество смог – и вы сможете. И вообще у вас работа. А так будет все как у людей… – Монсеньер пообещал быть крестным моего первого ребенка, – тихо сказал Шарпантье. – Большая честь, – оценил я. – Вы, Дени, главное – скажите об этом жене, а она уж с вас не слезет, пока наследника не получит. – Вы мудрый человек, мсье Лоран, – вздохнул секретарь. – Люсьен, – поправил я его, а потом задал вопрос, который не пришел мне в голову вначале: – А зачем вы мне это рассказываете? Он смущенно отвел глаза, взял меня за руку и сказал: – А вы тогда можете называть меня Дени. Я рассказываю вам, потому что мадемуазель Антуанетта Ле Конт оказала мне честь стать моей женой. Полагается ведь вступать в священный союз, не имея тайн от будущей супруги, верно? – Верно, – я не понимал, к чему он клонит. – А так как я лишен возможности рассказать о своих грехах и своей невесте, и своему духовнику, то я выбрал исповедником вас. Прошу простить за это, но… вы понимаете, положение безвыходное… – Да мне не жалко, но почему вы не можете сказать об этом на исповеди? Тут пришел его черед смотреть на меня как на ребенка: – Вы бы знали, какой процент агентурных донесений составляют сведения, полученные на исповеди! – Понятно. Так пожалуйста, я к вашим услугам, Дени. Приходите, поговорим. Он промокнул глаза, поправил волосы и взялся терзать воротник. – Что? Спрашивайте уже, – прервал я его мучения. – Скажите, Люсьен… Простите, я лезу не в свое дело, но… что у вас делал граф Рошфор? Я видел, как он зашел к вам два часа назад… Я хохотал громко, долго и с наслаждением. Пока Дени не засмеялся вместе со мной. – Дени, просто подумайте, ну подумайте своей гениальной головой: а что можно сказать, увидев вас выходящим из моей комнаты? Для полноты впечатления я поднес ему к носу зеркало. – Да, действительно, какой ужас, – он тщетно пытался расправить измочаленное кружево. – Все можно истолковать превратно, но ведь очевидное – это удел ограниченных умов? – Ясное дело! Кстати, женитьба – это причина обновить свой гардероб, слышите? Соберетесь – я к вашим услугам. – Ах, Люсьен, вы просто ангел! – Дени покинул комнату в кардинально другом настроении, нежели два часа назад. *Автор в курсе, что упомянутый Якоб Делагарди не был послом, но лицо у него очень уж подходящее. И биография.