Загадки Красного Сфинкса

Глава XXXIX. Крах Я сидел в кабинете, разложив на кровати халат Монсеньера и убирал затяжки, оставленные когтями Люцифера – он обожал топтаться на коленях, выпуская когти, прежде чем успокоиться и лечь. Монсеньера затяжки не беспокоили – но кот сам стал цепляться за нитки и биться как черт под кропилом, не в силах выпутаться из самим же созданной ловушки. Монотонная работа хоть немного отвлекала от тревожных мыслей: Монсеньер с утра уехал к королеве-матери, и мы с Шарпантье не находили себе места. Секретарь раскладывал по датам письма от шведского короля Густава Адольфа, но я видел, что ему тоже не по себе: его пальцы дрожали, и уже второе упавшее письмо пришлось спасать от кота, вознамерившегося надрать из него лапши. Рошфора не было – он готовился к поездке в Стокгольм и все свое время тратил на совершенствование шведского языка и шведских обычаев – в обществе посла Якоба Делагарди. Комбалетта уехала нести службу статс-дамы Марии Медичи. Так что страдали мы почти в полном молчании, лишь иногда прерываемом вздохами секретаря и моим успокаивающим «Все обойдется, Дени» – новостей не было, но в воздухе было разлито ожидание катастрофы. Услышав грохот колес, мы бросились к окну, ожидая увидеть карету Монсеньера, но это был экипаж Комбалетты – четверка вороных неслась во весь опор, Жанно нахлестывал их, стоя на козлах во весь рост. Выскочив из кареты, едва та поравнялась с крыльцом, Мари-Мадлен кинулась внутрь, но мы успели увидеть мокрые скулы и покрасневшие глаза. «Началось!» – едва успел подумать я, как племянница ураганом ворвалась в кабинет и рухнула в кресло, закрыв лицо руками. Ее плечи и локоны затряслись от рыданий, я кинулся к ней, Шарпантье – за водой. – Не надо воды! – отвергла она стакан, вскинув ресницы, с которых в секретаря полетели брызги. – Вина. – Что случилось? – взмолился секретарь. – Королева-мать ринулась в бой – хотя слово «бойня» более уместно, – тяжело дыша, ответила Мари-Мадлен. – Невообразимый скандал! Она кричала мне такие вещи… Такие слова… Это немыслимо! – Во имя всего святого, где Монсеньер? – ломая руки, вскричал Дени. – Что с ним? – Он отправился укрощать эту фурию! Хотя она сегодня никого не принимает – у нее в кабинете его величество, и больше никого не велено пускать. – Так король это слышал? – Он это слышал! И видел! Он не смог успокоить королеву-мать, в такой раж она впала! – Заклинаю вас, расскажите подробней! Люсьен, принеси еще бургундского! – Она несла какую-то немыслимую ересь – что я за ней шпионю – это, впрочем, правда, что мсье Арман хочет выдать меня замуж за Гастона Орлеанского! Усадить меня на трон! Сообщила мне, что я шлюха, что меня надо высечь у позорного столба, задрав юбки – словом, пошла вразнос… Конечно, обвинила меня в том, что я сплю с дядюшкой, пользуясь своим положением вдовы, что я сплю с Ла Валеттом, и для полного комплекта – с дядюшкой Альфонсом, кардиналом Лионским! Все собрала, никого не забыла! – Мари-Мадлен стиснула в кулачке насквозь мокрый кружевной платочек. Для такого количества слез уместней был бы парус. Ее покрасневший носик был совершенно истерзан кружевом, и я сунул ей чистый платок Монсеньера, только что положенный в карман халата. – Люсьен, дядюшка до сих пор не появился – что с ним, что? – огромные глаза до краев налиты тревогой. – Я заклинала его не ходить к ней! – «Кто уклоняется от игры, тот ее проигрывает», – заметил Шарпантье. – Не в духе Монсеньера игнорировать брошенную перчатку. – Ах, Дени, его спина когда-то значительно лучше гнулась… И перед Марией Медичи, и перед Кончино Кончини и его женой… – Какая еще жена? – удивился я. По моему разумению, единственная женщина, могущая напугать мсье Армана, звалась Марией Медичи и никак иначе. – Ленора Галигаи, – ответила Комбалетта, и имя знаменитой ведьмы повисло в воздухе словно ядовитый дым, возжигаемый при сатанинском ритуале. Шарпантье побледнел так, что я впервые заметил веснушки на его носу и левой скуле, его кадык заходил вверх-вниз по худой тонкой шее, как будто секретарь пытался проглотить крик ужаса. Его глаза закрылись, а губы беззвучно задвигались. – Однако рассиживаться особо некогда, – имя Галигаи как будто отграничило время слез от времени действий. Напоследок высморкавшись, Мари-Мадлен спрятала платок за корсаж и совсем другим тоном сказала: – Шарпантье, если у вас есть документы для уничтожения в критический момент – имейте в виду, что момент может быть близок как никогда. – Люсьен, – голос ее прозвучал властно, – ты не оставишь Монсеньера? – Что вы, ваша милость! Я с ним буду. – Хорошо, Люсьен, – она взяла мою руку и крепко сжала. – Я думаю, ты ему нужен всегда. Я слышал от отца Жозефа, брат которого служил комендантом Бастилии, что знатным господам можно брать своих слуг с собой в заключение, и решил, что Монсеньер от меня не отделается даже в тюрьме, не приведи, конечно, Господь, а теперь жалел, что не расспросил капуцина подробнее насчет кормежки, мытья и прочего. – Приготовь его пилюли и мази. Теплое белье. Мыло и полотенца. Меховые вещи, шерстяные чулки, перчатки. И обязательно перо, чернила и бумагу! – Сейчас соберу, – получив приказ, я почувствовал себя спокойней и засновал из кабинета в спальню и обратно, иногда сталкиваясь с Дени, разгружающим секретер. Сложив в сундучок все, что назвала Мари-Мадлен, я подумал, что запас карман не тянет, и натянул на себя еще одну пару теплого белья. И сменил сапоги на старые, разношенные – на двое чулок. Решив сходить к мэтру Шико и выгрести у него все запасы, я был остановлен Мари-Мадлен. – Люсьен, – потянув за рукав, она утянула меня в мою комнату. – Шерстяные подштанники – вещь хорошая, но нужно запастись чем-то более существенным. С этими словами она разжала кулачок и на мою ладонь со сладким шорохом посыпались рубины. – Спрячь куда-нибудь. В подкладку, в шов, – приказала она, выуживая камни с бриллиантовой огранкой и оставляя антверпенскую розу и кабошоны. – Вот эти плоские – удобней прятать. Я залюбовался звездчатым кабошоном – словно капля голубиной крови, гневно кипящая на ладони – как смею я скрывать живой огонь в подкладке лакейской ливреи! Пока я зашивал дюжину камней в рукава – под бисер, обрамляющий разрезы – чтобы неровным шов казался из-за бисера, а не из-за спрятанных рубинов, прошел еще час. Я сходил к мэтру Шико, помог ему упаковывать маленькую передвижную лабораторию, выслушивая инструкции, от которых мне стало еще более нехорошо – а хозяина все не было. Я успел пожалеть о том, что так и не запасся – в отличие от стилета – новой цепочкой, поежиться от всех тех воспоминаний, что вызвала эта мысль, спрятал в карман заодно и клубочек белых и черных, намотанных вперемешку шелковых ниток с двумя иголками, и поразмыслить, не облачиться ли мне в третью рубашку – как во дворе загремел экипаж Монсеньера. Он стремительно вошел, держа голову низко, так что мы смогли рассмотреть его лицо только в дверях кабинета – дорожки от слез, страдальчески воздетые брови, потухшие глаза. – Монсеньер! – Дядюшка! – Мсье Арман! – игнорируя наши одновременно повисшие в воздухе возгласы, Монсеньер сделал два нетвердых шага и упал в кресло, покинутое кинувшейся к нему племянницей. Мари-Мадлен схватила его руку и прижала к своему сердцу. – Дядюшка! Дядюшка, вы видели короля? Эти слова вывели Монсеньера из оцепенения, и заставили его опять залиться слезами. – Король покинул меня, – глядя прямо перед собой остановившимися глазами, неверяще произнес Монсеньер. – Отрекся. Мария Медичи потребовала моей отставки, и король согласился с ней. Он прогнал меня. – Да как вы вообще попали к королеве – она же никого не принимает! Вы что, прорвались в кабинет силой? – сжав руку кардинала в своих, племяннице удалось добиться внимания. – Не забывайте, дорогая, что я все-таки интендант дворца королевы-матери и знаю там все входы и выходы. В кабинет есть потайной проход из часовни. Я предпочел не думать, кто и зачем проложил этот путь – хотя догадаться было несложно. Его прекрасные руки будто жили сейчас отдельной жизнью – левая терзала ручку кресла, а правая словно стремилась стать единым целым с Мари-Мадлен – так сплелись их пальцы, словно в пожатии перед эшафотом – переплетаясь и стискивая в ладонях последнее человеческое тепло. – «Самый неблагодарный человек на свете, лжец, мерзавец, вылезший из грязи, вы живете на деньги, которые дала вам я, вы ничтожнее судна, что стоит под моей постелью!» – это слова королевы! – произнес мсье Арман с каким-то странным выражением лица, по которому вновь заструились слезы. – А вы, дядюшка? – Я мог только коленопреклоненно умолять о жалости, – сообщил Монсеньер. – Королева заявила Людовику, что пришла пора выбирать: или мать, или кардинал. Я лишь молил, чтобы мне разрешили уехать из Парижа. – А король? – Король сказал: «Встаньте. И идите» – отвернувшись от меня! И я вышел, дожидаясь на лестнице, когда он покинет кабинет Марии Медичи, но король вновь прошел мимо меня, как сквозь пустое место! Это конец. – Это не конец, – возразила Мари-Мадлен. – Мы уезжаем. В Гавр. Под защиту крепостных стен. – Мы не доедем даже до Понтуаза! – мсье Арман сжимал и разжимал руки, оставаясь недвижим. – Нас схватят! – Мы погоним во весь опор, – племянница говорила с ним ласково, как с ребенком. Я решил все-таки поддеть еще одну пару белья, пока запрягают лошадей. – Мы не обгоним королевскую стражу! – в отчаянии произнес мсье Арман. – А когда народ узнает о моем аресте – меня растерзают. – Мари-Мадлен упала перед ним на колени, обнимая его за плечи, но он с мрачным отчаянием продолжал: – Помните Кончини? Который был фаворитом Марии Медичи, пока не подрос Людовик? После убийства с него сорвали одежду! Закопали! Откопали! Зажарили! И съели!!! – последние слова он не говорил, а кричал – криком раненого зверя, ползущего с перешибленными ногами в ожидании смертельного удара в спину. Я похолодел, несмотря на кучу одежды, и выпустил из рук укладку с перьями, чернилами и бумагой. – Что за вавилонское столпотворение? – спросил Луи де Ла Валетт, небрежным движением снимая свою красную кардинальскую шляпу и подходя к креслу. – Мой дорогой друг, вы зашли попрощаться? – на глаза мсье Армана снова навернулись слезы. Увидев это, Ла Валетт завладел свободной рукой Монсеньера, сжав ее своими, в перчатках из красной кожи. Теперь в комнате было два кардинала в красных мантиях – один тонкий и печальный, другой толстый и веселый. – Попрощаться? – с удивлением переспросил толстый. – Вы не уедете, по крайней мере, сейчас. – Это единственный шанс, – простонал тонкий. – Разве король приказал вам оставить Париж, оставить пост первого министра, оставить Францию? – Король не попытался мне помочь! – Оставайтесь, вышедший из игры проигрывает – сколько раз я слышал это от вас, дорогой Арман! – Но она проиграна! – в отчаянии вскричал Монсеньер. Однако Комбалетта задумчиво нахмурилась на слова Ла Валетта, и хотела что-то сказать, как ее прервали – на пороге возник красивый молодой дворянин – скромность его костюма из темно-серого шелка безошибочно указывала на принадлежность к свите короля, хоть я и не знал имени нашего гостя. – Граф де Турвиль! – поприветствовала его Мари-Мадлен, найдя силы для теплой улыбки. – У меня послание к его высокопреосвященству, – с торжественно-мрачным выражением произнес визитер. – Говорите, – поднял на него измученные глаза мсье Арман. – Это сугубо конфиденциальный разговор. – Говорите! Здесь не от кого скрывать. Визитер еще мгновение помедлил, затем произнес: – Мсье де Сен-Симон послал меня сказать, что король уехал в Версаль и согласится принять вас там. – Это приказ короля? – глаза Монсеньера сверкают, ноздри раздуваются. – Это не приказ короля. – Это ловушка! – Монсеньер мечется по комнате – только свистит по ковру мантия. – Я поеду, и меня тотчас же арестуют! Прижав к груди свою серую шляпу с серым пером, визитер укоризненно возражает: – Чувства, которые питает к вам мсье де Сен-Симон, исключают возможность ловушки. Вам необходимо объясниться с королем. – Вы можете дать мне гарантии? – Никто не может дать гарантий, – заметил Ла Валетт. – После того как вы перевернули все королевство. – Тогда я погиб, – Монсеньер рухнул в кресло и закрыл лицо. – Кардинал должен воскреснуть, – возразил Ла Валетт, вновь мягко завладевая его правой рукой. Левая досталась Комбалетте, вставшей за спиной мсье Армана и обнимающей его за плечи. Я не мог больше оставаться чужим на этом празднике всеобщего сочувствия и, поднимая с ковра пузырек с чернилами, опустился около ног Монсеньера и накрыл ладонью носок его ботфорта. Гость с некоторым недоумением воззрился на эту мизансцену, но на его долю кардинальского тела уже не осталось, в смысле неохваченных конечностей - правую ногу неистово бодал Люцифер. Смежив веки, мсье Арман помолчал, потом распахнул глаза и провозгласил: – В Версаль! – Есть! – отсалютовал Жюссак, незаметно появившийся в комнате вслед за Турвилем. Мне показалось, что он с сожалением посмотрел на карту, где Мари-Мадлен обвела кружочком Гавр, но свое мнение он оставил при себе. Скромно выглядел наш выезд – только Жюссак на козлах да я в карете, поразмыслив, я прихватил и сундучок с самым необходимым – не считая того, что на мне. – Если король от меня отрекся, то не спасет и полк гвардейцев, – пояснил мсье Арман, надевая красную кардинальскую шляпу вместо пилеолуса, который был на нем утром. Разумеется, ни о какой кирасе не могло быть и речи, а жаль. – Ты что такой красный? – поинтересовался он, заметив капли пота, ползущие у меня по вискам. – Впрочем, это хорошо. – Почему, Монсеньер? – обрадовался я разговору. – Александр Македонский выбирал в свое войско только тех, кто краснел при волнении, а не бледнел – считал, что кровь приливает к мозгу и человек быстрей соображает в бою. Я не стал объяснять, что причина – в трех парах теплого исподнего, но Монсеньер опять помрачнел: – А капитан Витри, как говорили, был бледен как полотно, когда стрелял в Кончини… Это не помешало ему сделать три выстрела и получить маршальский жезл! Из капитана – в маршалы! За убийство безоружного! – Разве Кончини не был вооружен? – Он был при шпаге, разумеется, но не успел не то что ее вытащить – даже понять, что к чему: в одной руке он держал бумагу о помиловании принца Конде, а в другой – букет! Букет для королевы-матери… – зарычал Монсеньер. – Впрочем, насильственная смерть чем внезапней, тем лучше. Его жену, Ленору Галигаи, сначала не пустили ни к королеве, ни к телу мужа, потом арестовали, заперли в Бастилию, а через три дня приговорили к сожжению на костре и отсечению головы, и все, что она смогла вымолить – чтобы голову отсекли перед сожжением, а не после! Парижская чернь немало позабавилась в те дни – насладившись зрелищем горящей ведьмы, они вырыли труп ее мужа, распухший и почерневший, притащили к статуе Генриха Четвертого и бросили в костер, разожженный перед постаментом! Монсеньер задрожал, и я схватил его за руку, соскользнув на пол кареты, прижавшись к его ногам. Он понял меня неправильно, но в данной ситуации это было к лучшему: – Не бойся, мальчик мой. Никто тебе ничего не сделает, ты просто слуга… Просто слуга, – он наклонился, быстро целуя меня в лоб, и в ужасе застонал, уставясь в окно как в лик Медузы Горгоны. – Мушкетеры! Впереди застучали копыта и целый взвод голубых плащей во главе с капитаном де Тревилем остановился на перекрестке. – Капитан де Тревиль надеется стать маршалом… Я пропал, – простонал Монсеньер, откидываясь на подушки. Лошади замедляют шаг – я понимаю Жюссака. Стискивая руку Армана, я гляжу на голубые плащи и белые плюмажи, с каждым оборотом колеса становящиеся все отчетливее – вот сейчас, сейчас… Словно мое сердце выдирают из-за ребер – медленно и неумолимо. Красные пятна горят на заострившихся скулах Монсеньера, его рука замирает в моей, последние лучи закатного солнца жгут пурпурным пламенем рубины креста – словно в груди дымится горячей кровью разверстая рана. Вот де Тревиль достает из-под плаща мушкет, вот легонько трогает поводья своего высокого рыжего жеребца, вот взвод трогается – мимо! Мимо нас, сворачивают на другую дорогу – по которой катит карета – на дверце красный полумесяц в окружении черных мартлетов – герб Марийяка! – Именем короля, остановитесь! – рука де Тревиля властно ложится на дверцу кареты – я вижу лицо канцлера, мгновенно твердеющее – он все понимает. Прильнув к окну, я провожаю взглядом наше отпущение грехов – как мушкетеры окружают карету, словно мартлеты* – полумесяц на гербе Мишеля Марийяка, как тот протягивает де Тревилю печати – дофина, Наварры и Франции – на красном бархате ларца. – Сядь, – тянет меня Монсеньер. Мы все еще держимся за руки. В последний раз сжимаю его ладонь и занимаю свое место на сиденье напротив. Жюссак хлещет лошадей, и вскоре деревья скрывают от нас сцену, развернувшуюся на перекрестке двух дорог. Монсеньер торопится к королю – в окне я успеваю заметить две фигуры – Сен-Симона в черном и де Турвиля в темно-сером, прежде чем задергиваю занавески и сдираю с себя две пары теплого белья. *Мартлет – геральдическая птица без лап и иногда без клюва. На герб Мишеля Марийяка можно посмотреть, набрав Michel de Marillac во французской Википедии.