Загадки Красного Сфинкса

Глава XXXVIII. Регенсбургский договор (ноябрь 1630) Как я и думал, спокойно мое отсутствие не прошло. Навстречу мне попался Безансон с охапкой столовых ножей, а первым, что я увидел, войдя на кухню, – был безмолвно рыдающий Дальбер, чье несчастное лицо являло разительный контраст с его укороченными, до скрипа вымытыми и тщательно расчесанными волосами – с новой прической он больше напоминал королевского пажа, а не младшего лакея – волосы не торчали больше во все стороны, а медово лоснились от гребня. – Что случилось? – осведомился я, опуская на каменный пол мешок с яблоками. Дальбер выпустил новую партию слез, все так же беззвучно, а ответ я получил от Огюстена: – Дальбер заменил вас за обедом и уронил волос в блюдо с паштетом. – Ужас, – заметил я, дожидаясь продолжения. – Монсеньер грохнул паштет об ковер, всадил нож в столешницу – со всего размаху, мы еле выдрали потом! – Святая Мадонна! А Дальберу что? – Вызвал цирюльника и велел его обстричь. Мы думали – налысо, но обошлось. – Хорошо, что не в суп уронил, – порадовался я. – Да как сказать. Суп-то ложкой едят, ее в стол не воткнешь, не то что нож. – А что с ножами? – Монсеньер велел все столовые ножи собрать и затупить. Чтобы круглые кончики были. Чтобы, значит, не иметь возможности в порыве прирезать какого-нибудь растяпу, – подмигнул мне Огюстен, глядя на сжавшегося в ужасе при этих словах Дальбера. – Позволю вам заметить, мэтр, что я видел Монсеньера в бою – прирезать он и закругленным ножом может великолепно, – подхватил я. – Это чтобы мебель не страдала. А то никаких столов не напасешься, когда такие олухи кругом. – Это точно, – согласился мажордом. – Моя ошибка, рано его еще к столу Монсеньера выпускать. Развязав мешок, я выбрал пару самых красивых яблок и бросил их Симону – помыть. Обтерев лицо и руки от дорожной пыли – хотя какая пыль в карете – я взял яблоки и отправился в кабинет, гадая, каким найду мсье Армана. К счастью, в кабинете был отец Жозеф, они что-то бурно обсуждали над картой Европы. – Вальтеллина наша! По договору мы оставляем в Граубюндене гарнизон, сохраняя контроль над Вальтеллиной, клещи Габсбургов не сомкнутся, – сквозь яростную жестикуляцию отца Жозефа я разглядел, сколь широки ему стали рукава его коричневой рясы. – Конечно, гарнизон – это прекрасно, но Фердинанд Второй требует отдать Казаль и Пиньероль. Это смешно! Особенно после смерти Спинолы, – возражал мсье Арман, тыча прямо в карту длинным полосатым пером с истрепанным кончиком. Заметив меня, он возмущенно отшвырнул его, проскользив по столешнице, перо спланировало на ковер, подлетев прямо ко мне. Я поднял перо и поставил на место, в серебряный стакан с Пегасом: тыкать в карту можно и пальцем. – Мы не отдадим Казаль Фердинанду! – стукнул Монсеньер в карту. – Там запас пороха и провианта, и самое главное – там Туара! Ах, если бы он защищал Мантую, ее никогда бы не взяли! – Что сделано, то сделано, дорогой Арман, – развел руками капуцин. – Фердинанд понимает, что Казаль и Пиньероль ему не достанутся, он согласен, что Карл Неверский при нашей поддержке выиграл войну за Мантуанское наследство. – Так чего он хочет? – Он хочет, чтобы мы не сотрудничали с врагами империи и не поддерживали ни деньгами, ни войском. – Он имеет в виду Швецию? – Да, шведский король Густав Адольф вновь начал наступление. – И прекрасно! Пусть жмет – станут уступчивее. – Но Фердинанд Второй вновь призовет Валленштейна. – Нам уже не страшен Валленштейн, вновь осаждать Казаль, Пиньероль и Мантую у империи не хватит ни сил, ни денег – все силы отнимает война со шведами. Мы выиграли время, отец Жозеф, вы совершили чудо, совершили невозможное, лишив армию Габсбургов – в три раза больше нашей – верной победы и приведя их к поражению. – Я встречался с Валленштейном, – пожал плечами отец Жозеф. – После этого никакая задача не кажется сложной. – Что же вы ему сказали? – не выдержал я, закончив нарезать яблоки и ставя блюдце на край стола. Отец Жозеф снисходительно глянул на меня и взял ломтик яблока: – Сказал, что временная отставка – в его же интересах. С венецианцами справятся и другие полководцы, а вот когда с севера грянет Густав-Адольф – вот тогда Фердинанд Второй, поджав хвост, кинется к Валленштейну с криком «Спасайте!» – так и вышло. – Осталось убедить Королевский совет в необходимости дожать Габсбургов. Сейчас благоприятный момент, чтобы подписать еще более выгодный для нас договор. – Вы предлагаете не ратифицировать Регенсбургский договор, дорогой Арман? Я согласен. Но согласится ли король? – Его величество так переживал из-за разграбления Мантуи, что заболел, возможно, именно из-за этого. Зачем проявлять умеренность и получить половину, когда можно проявить настойчивость и взять все? – Монсеньер отправил в рот оставшиеся ломтики и зажмурился от удовольствия. – Я приложу все силы, чтобы убедить королеву-мать, меня будут вдохновлять ваши успешные переговоры с Валленштейном. На следующий день Монсеньер вернулся с совета сияющий: – Королева-мать поддержала меня на Совете! – Поддержала? – переспросил Шарпантье, откладывая переписку с Густавом Адольфом. – Да! Канцлер Марийяк был против, а королева-мать встала на мою сторону, и король, конечно же, решил дожать Габсбургов, отказавшись подписывать Регенсбургский мир. – Не вижу повода для ликования, – пожала плечами Мари-Мадлен. – Что королева-мать потребует от вас взамен и сможете ли вы дать ей чаемое? – Ах, дорогая племянница, вы, как всегда, пессимистичны! – воскликнул кардинал, горячо целуя протянутые ему ручки. – Королева ждет меня завтра на ужин в Люксембургском дворце. Словно могильным холодом повеяло от этих слов, но Монсеньер не заметил этого, как не заметил и полных ужаса взглядов, которыми обменялись Мари-Мадлен и Шарпантье. – Люсьен, он берет с собой снадобье из шпанской мушки? – Мари-Мадлен поймала меня в коридоре. – Нет. Да у него давно все кончилось, а новую порцию он мэтру Шико не заказывал, – выложил я, напуганный ее сверкающим гневным взглядом. – О эти мужчины… – простонала Мари-Мадлен и отправилась штурмовать обиталище медика. Мэтр Шико, будучи осведомлен о приглашении королевы-матери, давно все приготовил: не одна, а целых две склянки темно-вишневого стекла, в которые он обыкновенно разливал шпанскую мушку в былые времена, были торжественно вручены племяннице: – В лучшем виде. – Концентрация? – Да от одной капли в неистовство придет. Мари-Мадлен искательно оглядела кабинет: – В секретер? На стол? В карман? Люсьен, в чем он завтра поедет? – Алая мантия из лионского шелка. С карманами, – предвосхитил я ее вопрос. – Значит так: одну склянку сунь ему в карман мантии. А одну я на столе оставлю. – На столе нельзя – Люцифер сбросит и заиграет. – Хорошо, тогда клади рядом с крестом. Он же завтра наденет подарок королевы? Вот прямо рядом и положи. – Будет сделано, ваша милость. – Он не взял. Люсьен, он не взял шпанскую мушку. Это ка-та-стро-фа, – Мари-Мадлен удрученно обвела взглядом кабинет – я не хуже ее видел демонстративно оставленные на столе обе склянки. Я взял их и проверил на просвет – полнехоньки. – Что теперь со всеми нами будет? – вопрошала племянница меня, Шарпантье, мэтра Шико и Люцифера. – Авиньон? Бастилия? Плаха? – Может, все еще обойдется, как-нибудь? – попробовал утешить ее секретарь побелевшими губами. – Вашу Антуанетту Ла Конт вы, может быть, сумеете как-нибудь обойти, но Мария Медичи – это не тот случай! Вернувшийся от Марии Медичи мсье Арман делал вид, что ничего не происходит, не отвечая на гневные взгляды племянницы и вопросительные – Шарпантье. На следующий день грянула буря.