Загадки Красного Сфинкса

Глава XLI. Отцы и дети Отец Жозеф появился после подписания договора в Кераско – триумфального для Франции и провального для Габсбургов – как испанских, так и австрийских. – Надо же, этот недоносок Карл Неверский усидел на троне Мантуи и Монферрата, – задумчиво произносит мсье Арман, неспешно выступая по посыпанной крупным песком дорожке, огибающей розарий. – Кто бы мог подумать, что на такого ничтожного человека свалятся такие блага. – Не он усидел, а вы его усадили. И удержали, – Комбалетта обрывает один бордовый лепесток за другим, пока от розы не остается одна тонзура – бледно-желтая сердцевина. – Кто придумал дать этому плешивому сорту название «Ришелье»? Подхалимам несть числа. – Зато какой аромат… – кардинал зажмуривается, всей грудью вдыхая густой сладкий запах. – Я удерживаю на троне Мантуи не столько Карла, сколько его жену – Марию Гонзага. У нее больше ума, чем у всех оставшихся Гонзага мужеска пола вместе взятых. К счастью, для спокойствия жены, династии и лично моего Карл Неверский уже произвел наследника и может с чистой совестью покинуть этот мир в любой момент. – Свежеиспеченный герцог Савойский Виктор-Амедей не похож на своего покойного папеньку и послушно следует указаниям вашего высокопреосвященства – отдал Пиньероль нам, а не испанцам, – Луи де Ла Валетт по-прежнему жизнерадостен и даже несколько похудел. – Как и Карл Неверский, который отдал нам Казаль, – снисходительно улыбается отец Жозеф. – Как бы ни бесился император Фердинанд Второй, но сделать ничего не смог, даже с Валленштейном – Густав Адольф терзает империю подобно истинному льву. – Северный лев… – мечтательно тянет Мари-Мадлен, не замечая, как мрачнеет от ее слов Ла Валетт. – Отец Жозеф, а шведский король действительно похож на льва? – О да! Он отважен, силен и неукротим в битве, – ответствует капуцин, не отрывая улыбающихся глаз от Ла Валетта. – И такой стройный. – Он всегда идет во главе своего войска – такая рыцарственность столь редка в наше время… – Мари-Мадлен принимается терзать новый цветок. – Король бьется наравне со своими кирасирами – неудивительно, что шведские войска рвут имперцев, как Люцифер – папские буллы. – Король не имеет права пренебрегать своей жизнью, мадам, – возражает молодой кардинал, следящий за потерей лепестков с такой болью, будто это рвут его собственные волосы. – История учит нас, что гибель короля в битве – невосполнима, и никакие прошлые победы, одержанные с его участием, не заместят эту потерю. Вспомним хоть молодого Себастьяна Португальского, утонувшего в грязной магрибской речушке во время крестового похода в Марокко, – потеряв короля, Португалия потеряла свою независимость! – Себастьян Первый? Я помню его портрет кисти Коэльо… Такой юный, такой стройный, такой красивый…– ускоряя шаг, Комбалетта обрывает последний бордовый лепесток, и бледные останки цветка падают на красный подол Ла Валетта. Тот наклоняется, прячет облысевшую розу в карман и бросается вдогонку. Мсье Арман переглядывается с капуцином, и они уменьшают скорость. К чему бегать вокруг цветников, когда майские сумерки напоены негой, медом разливается соловей, а розы уступают первенство ночной фиалке, луннику и гелиотропу столь же неспешно и томно, сколь закатное зарево – роскошной ночной темноте? – Вы полагаете, что я не способен возглавить кавалерийскую атаку? – горячится молодой кардинал. – Вы сомневаетесь в моей храбрости? – В храбрости? Нет – только в существовании доспеха, способного вместить весь объем вашей отваги, – голос Мари-Мадлен пропитан ядом, как маттиола – сладостью. – Я слышал, Шарпантье перед венчанием намерен отречься от протестантизма и вернуться в лоно католической церкви? – улыбается отец Жозеф, провожая взглядом удаляющуюся пару. – И к тому же вместе со своей невестой? – Да, идет дорогой Анри Четвертого… Мадемуазель Ла Конт, будущая мадам Шарпантье, примет крещение на следующий же день после прибытия из Куссе-ле-Буа. – Вы знали ее, будучи епископом? – Я не так хорошо знал семьи протестантов, которых немало в Пуату и сейчас, но Ла Конты живут в тех краях с незапамятных времен. Я тащусь сзади и пару мне составляет лишь плащ Монсеньера, прихваченный на случай дождя – но из плаща никудышный собеседник, а Рошфор уехал в Барвальд, крепя шведско-французскую дружбу. Так что я жду Рошфора почти с таким же нетерпением, с каким Дени ждет свою Антуанетту. Секретарь, судя по всему, примирился со своей участью и готовился к свадьбе со всей серьезностью – венцом его хлопот стала покупка дома в квартале Сент-Эсташ, на Оружейной улице – не слишком далеко от Пале-Кардиналь, но и не слишком близко. Там планировалось жить не только молодой чете, но и теще, и свояченице Шарпантье. «Вы же понимаете, я не смогу много времени проводить под крышей собственного дома, но сделаю все, чтобы моя супруга не скучала, пока я на службе» – на что Жюссак со свойственной ему резкостью заявил: «Любовник в таком случае поможет куда лучше», на что Шарпантье предпочел промолчать, виновато хлопая светлыми ресницами. Галантерейщик Бонасье сколотил себе небольшое состояние на продаже жениху нового платья, но Дени был столь взволнован, что я не решался ему перечить – слишком сильно была натянута струна. Так что воротник с замусоленным уголком доживал последние дни. И вот сейчас Шарпантье, вынырнувший из-за заросшей виноградом перголы, терзал уголок с такой свирепостью, что депеша, поданная им Монсеньеру, не могла нести добрые вести. Сломав печать, Монсеньер изменился в лице – левая бровь поползла вверх, правый уголок губ – вниз, на мгновение прикрыл глаза, а затем протянул письмо отцу Жозефу. Тот взглянул на мсье Армана, как мне показалось, сочувственно. – Я немедленно отправляюсь в Брюссель, дорогой Арман, – сжав руку Монсеньера, капуцин направился прочь. Монсеньер кинулся во дворец, столь быстро, что и Шарпантье, и я отстали, не поспевая за его длинными ногами, да я еще запнулся, наступив на свесившийся с руки плащ – так что когда мы добрались до дверей кабинета, то увидели там Жюссака с мушкетом наизготовку. – Приказ Монсеньера, – пожал он плечами. – Никого не впускать. Тебе войти можно, – его светлые выпуклые глаза, остановившиеся на мне, поражали безмятежностью. – Но я бы не советовал. В подтверждение его словам в кабинете что-то грохнуло и раскатилось – шахматы. Скрипнуло, зашелестело и застучало – книги с потайного стеллажа, ужас, надо смазать петли. А вот словно вздох, печальный женский вздох – почти стон – отчетливо прозвучал из-за дверей, запертых лучше любых замков тревогой и смятением хозяина кабинета. – Да что ты ему принес? – обратился я к Шарпантье, но тот замотал головой, сжав губы в нитку. – В чем дело? – пришла мне на помощь Мари-Мадлен, тяжело дышавшая из-за стремительного подъема по лестнице. – Оставьте воротник в покое и отвечайте. – Да, отвечайте, – вторил Ла Валетт, не отрывая взгляда от ее вздымающейся груди. – Королева-мать сбежала из тюрьмы и высадилась в Испанских Нидерландах, в Брюсселе, – обреченно ответил Шарпантье. – Испанцы ликуют, устроили ей торжественный прием. Шарпантье, Мари-Мадлен и Ла Валетт, наконец оторвавшийся от созерцания ее декольте, обменялись полными ужаса взглядами. Я не понял причин столь сильного волнения и нашел отдохновение в Жюссаке, меланхолично изучавшем лепнину потолка. Из кабинета меж тем раздался новый стон, громче прежнего, завершившийся дребезжаньем и звяканьем, позволившими определить источник звука. – Лютню достал, – разомкнул уста Жюссак. – Дядюшка играет на лютне? – поразилась Комбалетта. В ответ послышалось дребезжащее, а затем – волнистое, красивое тремоло, а потом, после стука и шороха шагов и звука отпираемых шкафов – медленная, печальная, часто прерываемая, но вновь льющаяся тягучими слезами мелодия. – Раньше частенько играл. Для королевы-матери, – лицо Жюссака было как скала. – А что случилось? – Рошфор подкрался незаметно. Впрочем, мы не почтили бы вниманием и самого великого Ганнибала – будь он без слонов. Слон в кабинете занял весь объем нашего внимания. – Мария Медичи высадилась в Испанских Нидерландах, – проинформировал графа кардинал. – Птичка вылетела из клетки. – И уже нагадила? – Прямо в душу, – Комбалетта кивнула на дверь, из-за которой донеслась особо душераздирающая трель. – Все это очень мило, но делать-то что? – У вас есть предложения? Готова выслушать. – Ну-у-у… Раз тут у нас тут осада, давайте окопаемся как следует, – тонко улыбаясь, предложил Рошфор. – Провиант, винная порция, нехитрые бивачные развлечения. Подмигнув, граф продемонстрировал колоду карт, отчего Жюссак перекосился, а Ла Валетт и племянница оживились. – Люсьен, обеспечь провиант, Ла Валетт – с вас фашины и прочая фортификация. Ла Валетт послушно прошел до угла, где лишил гвардейский пост трех стульев и раскладного столика, а я окликнул пробегающего внизу Дальбера и вскоре принимал полдюжины сотерна, фужеры и сморщенные яблоки прошлогоднего урожая – племянница велела соблюдать атмосферу и не рос-ко-шест-во-вать. От углового поста проход был закрыт, так что помощь графа в транспортировке провианта и винной порции пришлась очень кстати. На столике разместились лишь взятки, так что фужеры, бутылки и прочее расставили прямо на полу. Мне стула не хватило, и я уселся на свернутый плащ. Жюссак пребывал на посту, не отвлекаясь на мирские соблазны, а мы принялись резаться в чешского дурака*, под аккомпанемент лютневой музыки. – Прошлый век. Какой-то итальянский композитор, – с видом знатока заявила Мари-Мадлен. – Франческо Канова да Милано, – поддержал Ла Валетт, отчего она поглядела на него с одобрением. Рошфор опять зашел с крестовой шестерки. – Кладу крестовую десятку, пиковую десятку… и семерку пик… – вкрадчиво сообщил он, вновь лишая Ла Валетта возможности продолжить игру. – Семерка крестей, – подхватила Мари-Мадлен, и я покорно забрал из колоды две карты. – Семерка червей, девятка червей, девятка бубён, шестерка бубён, – Шарпантье сам не верил своему счастью, выкладывая все свои карты на стол. – Закрывайте шестерку! – потребовал Рошфор. – Тяните из колоды! – Любую? – застенчиво спросил Шарпантье – на самом деле удивительно хорошо играющий для человека, два часа назад узнавшего правила «чешского дурака». – Верхнюю! – рявкнул Ла Валет, истомившийся в бездействии. – Дама пик. – Дама пик? – возмущенно переспросил Рошфор. – Дама пик. Я… у меня все. – А у меня минус сорок, – потрясенно сообщил граф под бурное, хоть и безмолвное ликование Жюссака у себя за спиной. – Раскошеливайтесь, Шарль-Сезар, – пропела Комбалетта, переглядываясь с кардиналом – проигравшийся граф был чрезвычайно редким явлением в нашей жизни. – У меня шведские кроны, – предупредил Рошфор, развязывая кошелек из фиолетовой замши. – Сорок очков – четыре пистоля, то есть кроны, устроит? – Как знак шведско-французской дружбы – вполне! – Шарпантье разрумянился и был сам не свой от счастья. Мы сбросились еще по одной, и покатили на следующий круг. – Восьмерка бубён, – выложил очередную карту Рошфор. – Пас. Тяну, – Ла Валетт полез в колоду, но тщетно – заглянув в то, что вытянул, повторил: – Пас. – Пас, – пожала плечами племянница. – Тяну. Пас. Шарпантье, вспотевший и разрумянившийся, стучал по столу единственной оставшейся у него картой, стучал, пока не выронил, и она не оказалась прямо у меня под сапогом – дама бубён, как я успел заметить. А у меня была шестерка бубён и дама червей! Все, чтобы закончить партию. Может быть, смухлевать в пользу Шарпантье – выложить шестерку и притвориться, что у меня не дама, а что-то другое, непригодное для покрытия шестерки – и полезть в колоду, а секретарь пусть получит весь выигрыш? Но я испугался, что меня разоблачат такие тертые калачи как Рошфор и Жюссак, последний особенно нетерпим к шулерам, и получить бутылкой по голове мне совсем не улыбалось. – Шестерка бубей… – Не бубей, а бубён! – взорвалась Комбалетта. – Бубён, – поправился я. – И дама червён! То есть червей! – Что? Дама червей? То есть со всех еще по десятке? Да ты нас всех уделал! – заорал Рошфор так, что в кабинете прекратилось музицирование и повисла нехорошая тишина. – Не огорчайтесь, Шарпантье, – сменив гнев на милость, тихо-тихо промурлыкал граф, опустошая кошелек. – Кому везет в картах – не везет в любви… – Это все знают, – поддержала Комбалетта. – Я так рад, что проиграл! – пылко заявил Ла Валетт, комкая на груди мантию. – Я смиренно принимаю свою судьбу, – я еле вместил в свой кошелек выигранное золото. – Золото так к тебе и льнет, – хмыкнул Ла Валетт, очень напоминая в этот миг своего отца – герцога Эпернона – только потолще, и усы… усы закручены кверху, а старый герцог носит шнурочки над губой – как при Генрихе Третьем. Что-то очень важное сейчас мелькнуло у меня в голове, что-то крутилось и звенело – или это вновь зазвеневшие струны я принял за озарение, так и не свершившееся? – Люсьен, не переживай, – Дени тронул меня за руку, – я ведь женюсь, мне нужно счастье в любви – хорошо, что не я закончил партию… – Раздавай! – приказал Рошфор, но лютня за дверью разразилась таким великолепным аккордом, что колода замерла у меня в руках. Как будто горный ручеек скакал с камушка на камушек: мелодия – такая чистая, незамысловатая – утоляла жажду, остужала боль, несла покой и благодать своей красотой и гармонией. – Под небом голубым…** – тоненьким чистым сопрано начала Комбалетта. – Есть город золотой… – глубоким чувственным баритоном подхватил Ла Валетт. – С прозрачными воротами и яркою звездой, – хрипловато присоединился Рошфор. – А в городе том сад, там травы да цветы, Гуляют там животные невиданной красы. Тебя там встретит огнегривый лев И синий вол, исполненный очей А также золотой орел небесный, Чей так светел взор незабыва-е-мый, – даже Жюссак присоединился еле заметным мычанием. – А в небе голубом горит одна звезда, Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда. Кто любит – тот любим, кто светел – тот и свят, Пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад… Тебя там встретит огнегривый лев И бурый вол, исполненный очей… – закрыв глаза, выводила Мари-Мадлен прекрасным, ангельски чистым голосом, – отрешившись от всего, полностью уйдя в песню, не замечая Ла Валетта, благоговейно коснувшегося ее руки. – И даже золотой орел небесный… – дверь кабинета распахнулась, и Монсеньер возник на пороге, меланхолично перебирающий струны большой лютни из темного дерева, ощетинившейся перламутровыми колками. – Чей так светел взор неза-быва-е-мый! – закончил наш маленький хор, а лютнист выдал напоследок особо замысловатый проигрыш. – Мне нальют, в конце-то концов? – спросил Монсеньер, откладывая инструмент. – Или я так плохо играю? – Извольте, Монсеньер! – я разлил последнюю бутылку сотерна. – За искусство! За Эвтерпу! – предложил Монсеньер, и мы осушили бокалы. – Вообще-то муз девять, – мсье Арман браво, по-кавалерийски, вытер усы и позвонил в сонетку. – Распорядись. – Еще сотерна, полдюжины, – заказал я Дальберу. – Да смотри волос не натряси никуда. Лихой кавалерийский жест Монсеньера опять что-то во мне разворошил, я пытался что-то вспомнить, что-то крутилось в голове, но что? Кружа по кабинету – вокруг Монсеньера с Шарпантье, расстеливших на столе карту Испанских Нидерландов – и собирая с ковра книги, ноты, осколки, пешек и королей, я все пытался в первый раз в своей жизни сосредоточиться и вспомнить что-то очень важное, но с непривычки мне не удавалось. Все шахматные фигурки я поднял, кроме черного коня – его нигде не было видно. Может быть, за гобеленом с милостью Александра? Обойдя развалившегося в кресле Рошфора, подобравшего лютню и подкручивающего колки, я нырнул под гобелен и обнаружил там Мари-Мадлен, самозабвенно целующуюся с Ла Валеттом! Ее тонкие пальцы терзали его кудри, а он вдавливал ее в стену всем своим немалым весом. Я остолбенел, потом выскочил из-за гобелена, на всякий случай перекрестившись. «Такой же ходок, как и его отец», – подумал я. И тут меня осенило. Я вспомнил. *«Чешский дурак»– карточная игра, иначе именуемая «101» или «105». Автор представления не имеет, могли ли в нее играть во времена Ришелье, но зато знает правила. **Известная всем песня «Город золотой» в исполнении Бориса Гребенщикова имеет в своей истории удачную мистификацию. В 1970 году советская фирма «Мелодия» выпустила пластинку «Лютневая музыка XVI–XVII вв.», где песню своего собственного сочинения лютнист Владимир Вавилов выдал за сочинение итальянского композитора Франческо Канова да Милано. Слова Анри Волохонского.