Загадки Красного Сфинкса

Глава XLII. Портреты Я вспомнил. Чтобы проверить себя, я подошел к столу Монсеньера и начал возить пером по краю папского рескрипта, пока что избежавшего когтей Люцифера. Я пытался изобразить молодого дворянина, встреченного в ювелирной лавке накануне убийства Виньи. – Зачем ты нарисовал маршала Бассомпьера? – Комбалетта остановилась за моей спиной, стараясь украдкой отдышаться. Ла Валетт укрылся за креслом, страшно заинтересованный лютней в руках Рошфора. – Бассомпьера? – тут же вскинулся Монсеньер, прекращая сверлить в карте Испанских Нидерландов дыру на месте Брюсселя. – Еще один маршальский жезл может стать вакантным? – Наверное, – мне было тяжело говорить. Я опять вспомнил, как брат Лука заколол Жан-Поля – и единственный остался жив после налета Рошфора: «Понимаешь, толстяки всегда выглядят такими безобидными…» – оправдывался граф после, когда я наконец смог говорить. – Но этого человека я видел перед тем, как меня увезли в Шато-Рено. Монета в пол-экю, что нашел отец Жозеф, была из той пригоршни золота, которой он расплатился за свою покупку у ювелира. – Он же молод! – воскликнула племянница. – Это бастард Бассомпьера – граф де Тур, – сухо сообщил Монсеньер. – После Ла-Рошели Бассомпьер выпросил у короля аноблирование своего ублюдка, поклявшись в его благородном происхождении с обеих сторон. Мне не удалось доказать, но ходят слухи, что мать де Тура – Луиза-Маргарита Лотарингская, бывшая правительница бывшего княжества Шато-Рено. Проклятое змеиное гнездо! – Луиза-Маргарита? Что сейчас в заточении в замке Э? – Она оттуда не выйдет, – Монсеньер мрачнел на глазах. – А Бассомпьер отдохнет в Бастилии. Вместе со своим бастардом, по-семейному. Шарпантье, немедленно пишите ордер на арест. А маршальский жезл получит маркиз Эффиа, Антуан Куафье де Рюзе – мой старинный друг… – Готово, Монсеньер, – секретарь подал исписанный лист. – Прекрасно. В Париже нечем дышать – мы отправляемся в Рюэль*! – воскликнул мсье Арман, окидывая нас быстрым внимательным взглядом. – В конце концов, я имею право на отдых? – Да, Монсеньер, – наш хор был единодушен. – И не забудьте Люцифера. Шарпантье, друг мой, нам предстоит работать всю ночь, а остальных, – мсье Арман поднял брови, – я не задерживаю. Рюэль! Это замечательно! Я всецело разделял любовь Монсеньера к этой резиденции. Удобно расположенный близ Парижа и Сен-Жермена, замок – точнее, небольшой дом в форме замка – окружали огромные сады с фонтанами, гротами, прудами, виноградниками, цветниками и аллеями каштанов – редких для нашей страны деревьев, специально выписанных хозяином из Италии. Всю дорогу до Рюэля, как водится, я спал, а Монсеньер работал с Шарпантье. Ла Валетт сначала потеснил меня на сиденье, но кардиналу надоело его ерзанье, и Луи был изгнан – точнее, вознесен – в карету племянницы, чему лично я был рад – слишком много занимал он места. В гигантском парке, хоть и огороженном, невозможно было расставить по гвардейцу на каждый десяток туазов ограды, но подозрительность Монсеньера была вполне утолена вырытым вокруг замка рвом с настоящим подъемным мостом, неукоснительно поднимавшимся на ночь. Здесь он чувствовал себя свободно. Грохнув об пол спальни последним сундуком, я обомлел, увидев вторую кровать: рядом с постелью мсье Армана, застланной голубым дамастовым покрывалом с вытканными золотом листьями каштана, появилась такая же, тоже с покрывалом из дамаста, только зеленым. Проследив направление моего взгляда, Монсеньер проворчал: – Я вбухал сюда миллион ливров! Я расширил поместье, купил кастелянство Рюэль, превство де Кломб и превство Пюто, я выделил апартаменты племяннице – неужели я не могу, наконец, позволить себе поставить для тебя кровать? – Спасибо, Монсеньер. – Спасибо на задницу не намажешь, – мне показалось, или мсье Арман действительно это произнес? Еще бы гобелен сменил – на мой взгляд, мойры в спальне выглядели мрачновато, куда лучше смотрелись бы цветочки с единорогом, или Помона с фруктами, украшающая бильярдную. Но на мою робкую реплику мне было заявлено, что я ничего не понимаю в искусстве, и «Триумф смерти» остался на стене. – Я повесил в кабинете историю пастуха Фидора! – вознегодовал Монсеньер. – А в спальне у меня есть ты в натуральном виде – мне не требуется других украшений. – Но эти мойры какие-то… очень уж бледные и тощие… – оправдывался я. – Я сам скоро буду как Лахесис, – покачал головой мсье Арман. – Если королева-мать поладит с кардиналом-инфантом, правителем Нидерландов! – Если будете нормально питаться – то не скоро. – Кстати, а где обед? Свежий воздух способствует аппетиту. Распорядись, чтобы сотерн подогрели. Этого было достаточно, чтобы сделать меня счастливым – в Рюэле Монсеньер ел как никогда, и мэтр Шико одобрительно мычал, записывая цифры после взвешивания. – Если он каждый день будет есть кашу и воздерживаться от алкоголя – не больше двух бокалов в день – я санкционирую проникновение, – а вот это сообщение медика меня не обрадовало. То есть я был страшно рад, что здоровье Монсеньера стабильно, но вот обязанности, за этим следующие, меня по-прежнему пугали. Я не мог забыть лекцию, выслушанную от мэтра Шико в «День одураченных», когда я собирался следовать за Монсеньером в Бастилию. «Любое травмирование узлов вызывает кровотечение, кровопотерю, но главное – потенциальную опасность заражения крови! Кроме того, чревато гнойными воспалениями, абсцессами, флегмонами, свищами и опять-таки заражением крови. Израненные ткани прямой кишки от напряжения могут образовать анальную трещину, а в самом тяжелом случае – разрыв и летальный исход». Мэтр Шико сгружал пузырьки и баночки с успокаивающими и заживляющими бальзамами, скатанные из тончайшего полотна свечи, пилюли, капли – а я покрывался холодным потом. «Впрочем, живут же как-то люди, – главное, соблюдать технику безопасности. Ежедневный стул несет почти такие же опасности, а запор – куда большие. Запоры нашего пациента имеют нервную причину, а ничто так не способствует здоровью нервов, как регулярные соития. Не форсируй, но и не отлынивай, Люсьен, Бог не выдаст – свинья не съест. Под Амьеном было круче!» – подмигнув мне, медик вернулся к своим снадобьям, а я с тех пор избегал как мог любых проникновений, на что мсье Арман гневался, не слушая моих оправданий. – Похоже, моя старая задница интересует только медиков. – Помилуйте, Монсеньер, о вашем геморрое знает вся Европа! – Хорошо хоть не срифмовал… – Неделя диеты. Монсеньер, диета – не отказ от пищи в пользу вина, а регулярное обильное здоровое питание! – Вымогатель. Опять эти отруби. Что я, лошадь, что ли? – Любая лошадь уже б давно сдохла от такой работы. Не отруби, а каша. С маслом! На молоке. Простокваша. Рыбные котлеты. Бульон. – Три дня. – Неделя. – Мне легче было подписать договор в Кераско. Изверг. – Валленштейн – щенок по сравнению с вашим геморроем. И кло-де-вужо вместо шамбертена. А лучше вообще сидр. – Еще одно слово – и я уйду к Шарпантье! – У него завтра крещение, а послезавтра свадьба – поздно вы спохватились. – Ну к Рошфору. – Рошфор не создан для семейной жизни – сами говорили. – К королю! – У его величества тоже геморрой. Будете вместе поститься. – За какие грехи ты мне послан, а? – Здесь такой воздух, Монсеньер! Каштаны цветут. Тюльпаны. Гуляйте, кушайте – неделя быстро пролетит. – Ладно, заказывай кашу и рыбные котлеты. Чего не сделаешь ради любви?.. Так что несколько дней я провел в блаженстве – Монсеньер исправно ел, почти не пил вина и много гулял – по большому каскаду, мимо быстро катящейся воды, латунных статуй, извергающих воду в бассейн, сворачивая на Ситроньер – защищенную от ветров аллею с апельсинными, лимонными и померанцевыми деревьями, преотлично растущими прямо в грунте. Ситроньер упиралась в скалу, на которой была изображена арка Константина в натуральную величину. Арка была написана маслом до того похоже, что я едва не разбил себе нос, встретив камень там, где видел небо. Рошфор, немало насладившийся моим конфузом, уверял, что арка точь-в-точь такая же, как ее оригинал в Риме. Признаться, я больше любил естественную часть парка – без вращающихся фонтанов, хлещущих водяными струями, искусственных гротов и бассейнов – но пару раз наткнувшись на обжимающихся в кустах Мари-Мадлен и Ла Валетта – перенес свои прогулки в открытую для взглядов парадную часть. Монсеньер, как я заметил, тоже предпочитал не углубляться в заросли, но когда из-за этой парочки сорвалась наша с ним экскурсия в грот с фонтанами, – несколько рассвирепел. – В гроте фонтан извергает воду в виде бокалов, кубков, вееров и корон, – прорычал он сквозь встопорщенные усы. – Как это мило с его стороны, – сказал я, больше заинтересовавшись сюжетом на раковинах, обрамляющих вход: сатир тащил полуобнаженную нимфу, две другие нимфы сплетались в весьма фривольном объятии, а вверху и вообще два сатира изображали чудовище о двух спинах. Какой интересный барельеф. – Это ты не видел в Ватикане ванную кардинала Бибиенны, – сообщил мсье Арман. – Между прочим, кисти Рафаэля. – Это тоже Рафаэль? – Молчи. А вон тот фавн, в центре – на Ла Валетта похож. – Ага. А нимфа – на вашу племянницу. – Я велел тебе молчать. Из грота раздался рев Ла Валетта – похоже, его окатило водой, повинующейся рычагу, злорадно нажатому Монсеньером**. – Вы не одобряете его, да? – осмелился я задать вопрос во время нашего поспешного бегства от грота с сатирами. – Разумеется, не одобряю, – проворчал Монсеньер. – Он расстался с принцессой Конде! Поставив меня в неловкое положение, лишив осведомителя. Кем я его заменю? Фрейлины ей преданы, другого любовника нет, и будет ли, и как скоро – неизвестно. – А с маркизой де Тремуйль он тоже расстался? – Да какая разница! Маркиза – провинциалка без связей, ничего не знает и ни на что не влияет. В следующий раз я наткнулся на парочку, гуляя по мосту – внизу раздались шорохи, возня, и выскочила Комбалетта, поправляя юбки. Что мне – в воду кинуться? К счастью, они были так поглощены собой, что не заметили бы и конного Валленштейна, так что я скорей свернул подальше, всерьез думая, не переплыть ли мне озеро, чтобы оказаться на острове, где из скальных кусков, заросших плющом, было построено убежище для птиц – чтобы они могли без помех вить гнезда и выращивать птенцов. А вот для Комбалетты и младшего сына герцога Д’Эпернона такого места не было… По возвращении меня ждет еще одна неприятность. – Ваша милость, к вам синьор Мазарини! – провозглашает мажордом. – Джулио… – глаза мсье Армана расширяются и теплеют. – Как я рад снова вас видеть. Визитер выглядит взволнованным – лицо неподвижно, но на висках выступила испарина. Руки в сиреневых перчатках сжимают угол багета – держит небольшую картину, обернутую в серебристо-серую шаль с длинными кистями. – У вас подарок? – Я всего лишь курьер, – улыбка папского дипломата обнажает жемчужные зубы куда шире, чем предписано протоколом. – Франческо Барберини, кардинал-племянник, преподносит вам это полотно в знак своего почтения и преданности. – Замаливает грехи своего дяди – Урбана Восьмого? Галилея он не отмолил. – Приговор Галилею мог бы быть совсем не таким бескровным, – несмотря на свойственную итальянцам, клирикам и дипломатам некую угодливость, спина у него прямая и сильная – теперь я верю, что синьор Мазарини служил в инфантерии. – Если бы не пчелы – приговора бы не было, – рубит Монсеньер. Синьор Мазарини возводит очи горе, чересчур подчеркнуто, на мой взгляд, трепеща ресницами. У него густые темные ресницы, большие глаза, свежие розовые щеки – в черной сутане и белом воротнике с аскетичной полоской кружева – он до неприличия хорош собой. Как я и думал, белое подчеркивает цвет его лица и глубину глаз. Почему-то меня это бесит, и на требование Монсеньера подать нож – чтобы снять с картины плотную коричневую бумагу – я едва не отвечаю «Сами возьмите». Нож действительно прямо у него под носом, но он так поглощен гостем, что ничего не видит. Я протягиваю ему нож для разрезания писем, но он кивает на Мазарини. Я хочу положить нож на стол возле гостя, но тот опережает – столь же ласково улыбнувшись, быстрым движением берет нож из моей руки и освобождает картину от обертки. Ловко, как фокусник, снимает бумагу, ставит картину на стол, загораживая собой, и мгновенно отшагивает, открывая. Лицо Мазарини непроницаемо, но рука, вцепившаяся в наперсный крест, выдает его с головой. Мсье Арман позволяет удовольствию беспрепятственно заполнять лицо, зрачки, прикованные к полотну, расширяются, губы слегка выпячиваются, чтобы сложиться в тихую, теплую улыбку. – Караваджо… – «Мальчик с корзиной фруктов», предположительно девяносто пятый год, – с облегчением поясняет Мазарини, позволяя себе улыбаться и переставая тискать крест. – Я бы спросил, не из разграбленной ли это Мантуи, но все картины Караваджо я знаю – у Гонзага был один из «Лютнистов» и «Укушенный ящерицей». – Кардинал Барберини никогда бы… – Не будем гадать, дорогой Джулио, – решительно произносит Монсеньер, и Мазарини опускает мгновенно вспыхнувшие глаза. – Тем более, что там, где прошел Галлас***, другим делать нечего. Выгребли все. – Остались фрески, – склоняет голову Мазарини. – Херувимы по-прежнему резвятся на плафоне Камеры дельи Спози… – Резвятся? – хмыкает мсье Арман. – Один из них точно готовится обоссать благоговеющих посетителей, если мне не изменяет память! Мазарини улыбается одними глазами, отчего они становятся как черные дыры – из-за предельно расширенных зрачков. По-моему, я тут не нужен. Собрав с пола бумагу, я удаляюсь из кабинета. Я сидел на крыльце уже битый час, когда ко мне присоединился Рошфор. – Вы скучаете? – вкрадчиво произнес он, делая вокруг меня кругообразные движения шляпой. – Поскучаем вместе, – произнес я отзыв, подвигаясь к перилам. – Король Людовик после произнесения ритуальной фразы предпочитает молчать, но нам-то это ни к чему, верно? – весело произнес граф, усаживаясь рядом и обдавая знакомым компотом из лошадиного пота и фиалкового корня. Первый преобладал – значит, граф гнал не от Парижа, а откуда-то подальше. А от Мазарини пахнет мандаринами. – Вы что, вернулись из Брюсселя? – Официально я отлучался на венчание всеми нами любимого Дени. Но вообще-то я заскочил… – Видели его невесту? – перебиваю я. – Антуанетта Ла Конт вам интереснее, чем королева-мать? – Ну конечно. – Ну хорошо. Она ему подходит: такая же тихая, бледная, умная и любит Софокла. Они даже внешне похожи. Трусишки. – Она, что ли, без матери приехала? Дени говорил, что ждет будущую тещу и свояченицу. Рошфор помрачнел: – А вот с этим хуже. Теща не простила обращение в католичество – я так понял, что прозвучали слова «Или он, или я», и мадемуазель Ла Конт предпочла нашего Шарпантье прозябанию в Куссе-ле-Буа. – Вот как? – Да они влюблены друг в друга, – ткнул меня локтем граф. – Шарпантье повезло. – Да-а-а… – протянул я. – Всюду жизнь. Мимо нас в дом вихрем пронеслась Комбалетта. Судя по шуму из-за угла, ее кавалер предпринял попытку влезть в окно второго этажа по плетистым розам, но исцарапался, оборвался и свалился. – Любовь требует жертв, – философски заметил Рошфор. – Я там стремянку поставил четверть часа назад – как раз на случай подобной нужды. Но Луи ее не заметил – ему нужны трудности, штурм, преодоление… Потратить экю там, где можно обойтись одним денье. – Или ей нужны. Это не трата – это вложение, чем больше вложишь, тем выше проценты. – Не буду спорить – помню, как ты всех раздел в чешского дурака, – хмыкнул Рошфор, но замолчал. В тишине, нарушаемой лишь пением птиц и шумом воды в Большом каскаде, мы услышали попытку второго штурма – удачную. Хлопнул ставень. – А кто это у Монсеньера? – лучше б он молчал. – Жулик! – заорал я. – И мазурик! – Джулио Мазарини, я так понимаю, – отвернулся граф, пряча улыбку. – К дьяволу Мазарини! – Дьявол занят, – расхохотался Рошфор, указывая на Люцифера, преследующего худую полосатую кошку, юркнувшую в тюльпаны. Кот настиг ее там, и все остальные звуки потонули в душераздирающих воплях. *Резиденция Рюэль появилась у Ришелье несколько позже, в 1633. **Фонтан по типу шутихи в Петергофе, обливающий водой по воле человека, незаметно нажимающего на рычажок. ***Галлас Матиас (1584–1647) – фельдмаршал Священной Римской империи, устроивший трехдневное разграбление Мантуи после штурма, от которого городу уже не суждено было оправиться.