Новые злые

не приеду отпеть. тут озеро и трава, до машины идти сквозь заросли, через насыпь. я не помню, как выживается в восемнадцать. я не знаю, как умирается в двадцать два. до нескорого. за тобой уже не угнаться. я гляжу тебе вслед, и кружится голова.

Утро выдалось суматошным. У Мирона нашлась целая гора дел, которые без Охры никак не могли разрешиться. Не успел даже заскочить домой, как планировалось, навестить Фаллена. Мысль о том, что он надежно спрятан от загребущих рук солдат и толпы в квартире, приятно согрела душу. Охра привычно спрятал улыбку в шарфе, радуясь, что никто из его команды не замечает, что суровый командир лыбится при мысли о пленном оппозиционере, как кот, обожравшийся сметаны. Времени до казни оставалось впритык. Охра пулей пронесся по всем постам, проверил качество заграждений, проконтролировал выдачу патронов, понаблюдал пару минут за собирающейся толпой и постарался отмахнуться от назойливого предчувствия беды. Что может случиться на площади, полной охраны? Ложу Мирона отслеживают самые верные его люди, если им не доверять — то кому еще? «Зайди ко мне» - в наушнике звучит нервный голос Мирона, легок на помине. Охра еще раз осматривается на площади, ища причину своего беспокойства, не находит и бегом поднимается по ступенькам на балкон. Мирон стоит в тени, невидимый для толпы, нервно комкает в руках платок, которым вытирает лоб. Охре хочется обнять его сейчас, увести отсюда, а лучше — уехать вместе куда-то на неделю, снять с его плеч хотя бы на эту короткую отсрочку тяжесть ноши власти. Сегодня будет тяжело и плохо — Мирону сложнее всех. Пусть приказ о расстреле подписан его рукой, Охра знает, чего это стоило. И пусть триста раз этого требуют интересы города, от этого не станет легче. -Готов? - вопрос звучит жестко, но Мирона таким не обмануть, он же знает, что Охра прячет за напускной холодностью беспокойство. Он единственный, кто посмел заикнуться о том, что план надо бы пересмотреть, когда заметил, что Мирон заигрался в свою прихоть, и единственный, кому достался измученный взгляд друга, после того, как совещание разошлось. -Начинай, - секундное колебание в голосе Охра списывает на нервы, плюет на субординацию, ободряюще прикасается к плечу Мирона и уходит, надеясь на то, что злосчастная интуиция, требующая немедленно отменить к чертовой матери все, ошибется впервые в жизни. В бронированном автозаке воздух душный и спертый. При виде Охры вскидываются только конвоиры, Гнойный сидит, забившись в угол, в своей проклятой красной футболке, рукава которой доходят ему почти до локтей, на голове у него какой-то мешок. Он даже не поднимает головы, Охра одобрительно кивает, значит транквилизаторы подействовали, не будет им представления с последним словом. Преступник не должен вызывать сочувствия, не должен быть ни обаятельным, ни харизматичным, иначе вместо врага народа он станет его символом. -Он курить просил, - хмуро подает голос один из конвоиров. Охра поднимает бровь и тот немедленно затыкается, бормоча себе под нос, что его дело доложить. Отработанным голосом специально нанятый ведущий зачитывает приговор. Охра не особо вслушивается в текст, он его и так знает. «За преступления против города... приведшие к гибели большого числа наших сограждан... через расстрел». Охра смотрит на Мирона, подошедшего к баллюстраде опасно близко, с трудом подавляет желание крикнуть ему, чтобы отошел, просил же — не высовываться, хоть все вокруг на несколько километров утыкано постами и проверяющими, рисковать нельзя так. Перехватывает взгляд, какой-то виноватый и болезненный, коротко кивает — мол, сделаем быстрее, сейчас. Гнойного тащат через специально выгороженный коридор из щитов, у него заплетаются ноги. Охра ехидно улыбается под шарфом, струсил все-таки, боится, несгибаемый Гнойный. А какой шумный в камере-то был, какой смелый. Теперь двум здоровым конвоиром приходится буквально волочь его за собой, так и не снятый мешок болтается на уровне их плеч, как будто голову Гнойный тоже удержать не может. Что-то неприятно цепляет Охру в этом зрелище, но раздумывать некогда. Он выходит вперед, чеканя шаг, чувствуя, как спину прожигают взгляды толпы, полные страха и презрения. Верного пса мэра ненавидят и боятся одновременно и это хорошо. -Вань, - в наушнике звучит голос Мирона, дрожащий, перепуганный, - ты прости меня, ладно? Город превыше всего. Охра невольно вздрагивает, оглядываясь, ища, за что Мирон извиняется, не находит и торопится продолжить, пока чего точно не случилось. По его жесту с головы Гнойного стаскивают мешок и Охра невольно со свистом хватает ртом воздух, когда видит знакомые темные вихрастые волосы, острые скулы, а потом приговоренный поднимает голову и даже самый большой кретин, которого сделали из Охры, не может придержать хоть какую-то надежду — это Фаллен. Его Фаллен, надежно, как казалось, спрятанный в квартире, вытащенный из самого ада, стоит на площади и смотрит на него — без улыбки, без мольбы во взгляде, без страха. Без надежды. Становится все ясно. Вот почему Мирон спешно придумал ему эту кучу дел, не позволил проведать Фаллена перед тем, как ехать на площадь, почему позвал его в ложу перед расстрелом, почему извинялся. Город превыше всего. Даже превыше дружбы. Даже превыше любви. Охра молчит. Толпа гудит, не понимая причин задержки. В голове Охры быстрее ветра мечутся мысли. Он может сейчас спасти Фаллена. Заявить, что это не Гнойный. Что мэр их всех предал. Приказать арестовать Мирона. Захватить власть — в его руках сосредоточены все силовые структуры, а восстание заметно пошатнуло авторитет власти мэра. Но город превыше всего. Сделать это сейчас — отбросить город на пять лет назад, к разброду после первого переворота, уничтожить все, что строилось адским трудом, разнести в клочья все, за что они боролись. Охра сделал бы это ради Фаллена. Этого не пожалел бы. Но колесо переворота сожрет Мирона. Того, кто больше, чем семья. Того, кто выхаживал Охру после пыток в застенках предыдущего мэра. Того, кто придумал самостоятельного монстра и позволил выплескивать агрессию, жрущую изнутри, даже если это не шло на пользу образу демократичной власти. Разменять Мирона на Фаллена Охра был не готов. -Готовься! - голос Охры разносится по площади и толпа затихает в трепете ожидания. - Целься! Пауза между второй и третьей командой должна быть меньше, но у Охры как будто леденеет язык. Фаллен неотрывно смотрит на него, с тем же равнодушием и смирением. Ни прощения, ни даже понимания — это не пафосные речи Славы в клетке, которые Охра слушал через камеру, приглядывая, чтоб этот полудурок Мирона случаем не вздумал придушить до казни. Открытый взгляд проигравшего бойца, признавшего свое поражение и не желающего унижать себя слезливыми страданиями на потеху толпе. -Пли! - команда получается со второго раза, горло почему-то пересохшее, как будто он по пустыне шел. Фаллен падает не картинно, просто валится на землю куклой-марионеткой, оказавшейся без поддержки. Крови немного, на красной футболке Славы — слишком большой для него пятен почти не видно, голова свешивается набок, выражение его лица Охра не видит. Толпа разражается шумом, одобрительным и не очень, Охре недосуг разбираться — там везде его люди, справятся сами. Он не подходит к Фаллену, вокруг которого суетятся с носилками и мешком, идет к ступенькам, ведущим в импровизированную ложу. Мирон уже возле двери, смотрит на него с испуганным видом ребенка, которого застали у банки с вареньем, Охра мимолетно удовлетворенно замечает, как он ежится и старается как будто уменьшиться в размерах. Боится. Страх — это хорошо. Когда-то Охра был влюблен в Мирона. Отчаянно и безнадежно. Так сильно, что стал его руками, глазами и челюстями. Так долго, что не смог ни разу поставить его приоритеты выше своих. Даже сейчас. Жесткие пальцы Охры, все в ссадинах от вчерашней бойни, смыкаются на шее Мирона. Он смотрит перепуганно, но не сопротивляется, как в лофте, когда пренебрежительно отбросил чувства старого друга ради новой игрушки. -Гнойный, значит, - тянет Охра, второй рукой стягивая с лица шарф. Мирон не шевелится, как кролик, завороженный близостью удава. И на поцелуй отвечает только тогда, когда Охра кусает его за губу, до крови. Ирония судьбы — когда Охра уже готов был отступить и сдаться, выбросив идиотскую надежду на то, что Мирон поймет и оценит, он наконец-то решил снизойти до верного друга. - Увижу — убью, - облизываясь от крови, обещает Охра, отстраняясь. Мирон кивает, принимая условия и на глазах приобретая всегдашнюю уверенность. Охра криво усмехается, глумливо отдает честь и сбегает по ступенькам обратно. Ему нужно кое-что узнать. … - Дальше я сам, - телохранители из машины сопровождения недоуменно переглядываются, но кивают. Спорить с первым помощником, главой всех силовых структур — и по слухам, любовником мэра, о молодости которого ходили такие страшные истории, что ими детей пугать было можно — желающих не нашлось. Даже если Евстигнееву Ивану Игоревичу хочется одному идти в какую-то лесополосу, никем не проверенную и ничем не примечательную. Охра углубляется в деревья, плутает несколько минут, пытаясь узнать местность, пока не натыкается на искривленное дерево — каждый год одно и то же, пока на него не наткнется, идет как слепой. Дальше надо налево, спуститься по насыпи и обойти небольшое озерцо. Холмика уже лет пятнадцать, как нет, на могилах государственных преступников ни памятников, ни крестов, чтобы не помнили. -Ну здравствуй, Фаллен, - Охра садится на корточки, вытаскивая из кармана сигареты и зажигалку. Одну прикуренную сигарету кладет на землю, второй затягивается. Он никогда не задерживается здесь дольше, чем требуется на покурить. И никогда никого с собой не берет. Да и не знает никто, что здесь — могильщиков он втихую пустил в расход по одному еще в первый год, а Мирон предпочитает не задавать глупых вопросов, ответы на которые ему не понравятся. Они как-то неожиданно сами для себя ужились. Можно сказать, жизнь сложилась. Славу убили в пьяной драке три года назад, он так и не оправился после казни Фаллена, информации о предательстве Замая, перестал писать «Панч», запил и в конце-концов опустился на самое дно социума. Триста шестьдесят четыре дня в году Охра не вспоминает о Фаллене. Но на годовщину смерти всегда привозит ему сигарету. Ту самую, которую запретил перед расстрелом.