Новые злые

Как назло, именно сегодня Охра опаздывал. Фаллен криво усмехнулся, закуривая очередную сигарету — за сегодня уже не меньше пачки ушло и горло драло по-страшному, дожил, волноваться еще за него не хватало начать. За прошедшие полгода роль послушного мальчика приросла к лицу, как будто там всегда и была. Охра весь покрыт татуировками, Фаллен — притворством. Первую неделю он взаправду верил, что весь этот расстрел — это просто херня, спектакль для горожан, а Охра не будет ему врать по таким важным вопросам. А потом подслушал, как Охра трепался по телефону, то ли с Мироном, то ли еще с кем из этих, вагабундов, и говорил, что с этим новым Гнойным проблем не меньше, чем со старым и хорошо бы и этого за первым отправить. Сложив два и два — категорический отказ позволить встретиться со Славой, поразительную молчаливость вместе с отвратительностью связи в том звонке, якобы из реанимации, и этот разговор, Фаллен пришел к неутешительному выводу: Слава мертв, а его наебали и кормят сказками, чтоб не возникал лишний раз. Было даже обидно. Фаллен по-своему привязался к Охре, и действительно понимал, что в нем есть что-то нормальное, человеческое, но закопано оно так далеко, что наверняка на последнем издыхании от нехватки кислорода под огромным слоем из горы разнообразнейшего жизненного опыта и патологических склонностей. Фаллен бы до кровавых мозолей копал до этого полудохлого, настоящего Охры, если бы Охра не старался в обратную сторону. Полгода ушло на подготовку. Фаллен понимал, что положение у него незавидное — там, на улицах, он серьезно подставился и доверия ему теперь не положено ни на полшишечки. Охра знает, что Фаллен — никакой не фиалка-ботаник, и что грязными приемами он не брезгует. И что терять ему нечего — Охра тоже знает, пусть и не догадывается пока, что самому Фаллену это тоже известно. Сбежать у него не получится, у Охры слишком умелые ребята. И повторить попытку — тоже, не справится сегодня — можно похоронить мысль о мести, можно вообще самому закопаться в землю из горшка с фикусом, это будет гуманнее. Все это Фаллен обдумывает каждую ночь, когда Охра засыпает, доверчиво раскинувшись на кровати и как будто совершенно не ожидая подвоха. Иногда Фаллену ужасно хочется заорать, потому что блядский Слава, блядский Замай, блядское восстание — не было бы этого ничего, может они с Охрой встретились бы где-нибудь в нормальной обстановке, познакомились и ждал бы он его сегодня не для того, чтоб наконец-то постараться убить, а просто так — смотреть кино, ужинать и вместе засыпать, как в сопливых романах с хэппи-эндом. Фаллена на куски рвет, потому что предательство — не его конек, а без предательства никак не обойдется, что бы он не выбрал. А потом во сне вместо спокойного лица спящего Охры ему приходит лицо Славы — из той трансляции, падающего на землю, беззащитного, потерявшего после смерти всю свою ершистость. Славы из его детства, с которым вместе пробовали курить, блевали от паленой водки. Славы, смотревшего на Мирона Яновича с затаенной нежностью. Славы, забирающего ампулу со снотворным. Славы, прячущего за спину руку с кольцом. Его Славы — не сумевшего вовремя словить мышей, так глупо попавшегося на крючок, ставшего лицом бесславно сорвавшейся революции. Тогда Фаллен просыпается и долго смотрит в потолок, понимая, что у него просто стокгольмский синдром — разве мог бы он иначе даже мысль допустить, что такое прощают. Но утром приходится снова включаться в игру — и самому почти верить, что у них с Охрой все своеобразно, но хорошо, что ему по кайфу, на самом деле, что он может улыбаться и с хитрым видом прикалываться про то, что Охре пойдет ошейник. И даже этот ошейник потом застегивать, шарф его все равно закрывает. Фаллена тошнит от собственного лицемерия — и от того, что это лицемерие на грани правды — тоже тошнит. Куда ни кинь — везде клин. Щелкает дверной замок, Фаллен тушит сигарету, поднимает глаза — Охра вваливается в комнату, как будто весь день грузил самолично камни на какой-то очередной стройке. Под настроение он даже рассказывал, что именно происходит в мэрии, но это явно не сегодня. Сегодня, как назло, Охра в том состоянии, когда ненавидеть его почти невозможно. Фаллен догадывается, что Мирон после смерти Славы не в адеквате и большую часть его обязанностей Охра тянет на себе, не желая признавать, что решать эту проблему надо куда более радикально. Фаллен бы даже посоветовал ему упечь этого Мирона уже хоть куда-то, если бы собирался подписать себе приговор признанием о том, что он лучше, чем хотелось бы Охре, в курсе настоящего положения дел. Поэтому он просто швыряет в Охру чистой футболкой и уходит на кухню, где добрая домработница оставила мальчикам на вечер какой-то еды, к которой Фаллен даже не прикоснулся, его весь день тянет блевать от предстоящего действа. Охра отсутствием аппетита не страдает, Фаллен играет свою привычную роль — подкалывает, язвит, балагурит и очень надеется, что это не выглядит так натянуто, как ощущается, или что Охра слишком устал, чтоб анализировать окружающую среду на предмет опасностей. Что именно срабатывает, Фаллен не знает, но Охра доедает и идет спать, даже не доебавшись до него на предмет потрахаться. Вырубается он, едва коснувшись головой подушки, но Фаллен медлит еще больше часа, уговаривая себя, что это он для того, что Охра покрепче уснул. Перед глазами снова прыгают картинки одна другой хлеще — Охра, медленно опускающийся на колени, в ту первую ночь, когда они познакомились, Слава, вылетающий из лофта Мирона на следующее утро, Охра в темнице, прижимающий его руку к груди, Охра, своими руками стирающий с него кровь и гоняющийся за ним по всей квартире с упаковкой пластыря, чтобы заклеить им и нанесенные ссадины с царапинами, Слава, познакомившийся с Замаем и загоревшийся идеей изменить мир, Охра, убеждающий его, что со Славой пока встречаться опасно, Слава, оглядывающийся перед тем, как сесть в машину мэра, бесконечный хроноворот из Охры и Славы, останавливающийся только по почти бесшумному щелчку часов на прикроватной тумбочке, сигнализирующих о том, что наступила полночь. Второго шанса не будет. Фаллен тянет из-под матраса кусок тонкой острой проволоки, единственное, что он смог найти и стащить, не вызывая подозрений. Оружие Охра держит под кодовым замком в сейфе, столовых приборов в доме просто настолько исчезающе мало, что пропажа одного станет гигантским транспарантом о его намерениях. Проволока же спокойно валялась мотком в кладовке и Фаллен не хочет знать, для чего она покупалась. Для того, чтоб просунуть один конец под шеей Охры, приходится прижаться к нему всем телом, улечься головой на плечо — к этому Охру приучать пришлось почти два месяца, зато долгие тренировки дали результат — Охра даже не вздрагивает, как раньше. К горлу подступает тошнота, Фаллен никогда не душил людей ничем так, чтобы насмерть, но представляет себе, что ничего красивого в этом нет. А еще под щекой у него мерно бьется сердце мирно спящего Охры, не подозревающего о том, что истекают последние минуты его жизни. На секунду мелькает мерзкая, трусливая мысль, что к черту это — мертвым наплевать, что происходит у живых, в загробную жизнь Фаллен никогда не верил, а потом снова картинка с мертвым Славой, которого перетаскивают на носилки, как кусок мяса и небрежно набрасывают сверху простыню, немедленно пропитывающуюся бурыми пятнами. Два вздоха, мысленный отсчет. Фаллен придвигается еще ближе, перекидывает ногу — и не давая себе передумать, резко садится поверх Охры, наваливается всем телом, одновременно стягивая руками концы проволоки и вдавливая их в шею изо всех сил. Борьба получается недолгой, когда Фаллен переводит взгляд на те же мерзкие часы, отсчитавшие полночь, на них всего 0:15, но в воспоминаниях кажется бесконечной. Выкручивающееся в попытке выжить тело Охры, на его стороне физическая сила, на стороне Фаллена более удачная позиция и неожиданность. А еще в какое-то мгновение Фаллену показалось, что Охра просто сдался, позволяя ему закончить. В крови подушка, простыня, отвратительно белая кожа бездыханного Охры, все еще сведенные судорогой на проволоке пальцы самого Фаллена. Он с трудом размыкает хватку, тянет руки к лицу, от них разит металлическим и мертвым. Он все еще не верит, что получилось. А вслед за осознанием приходит ужас и звериная, глухая тоска. Фаллен падает лицом в подушку, его выворачивает наизнанку, но рвота не приносит никакого облегчения. Он всегда думал, что когда сделает это — ему станет легче. Не становится. Ни на грамм. Ни на секунду. За Славу он отомстил, но искаженное лицо Охры почти так же мучительно больно видеть, как Славино спокойное, в них одинаково нет ни капли жизни. Фаллен сползает с кровати, идет на кухню, нашаривает в темноте пачку сигарет, вдумчиво курит три штуки одну за одной. В голове пусто, только пульс колотится, как набатом. Ни радости, ни спокойного удовлетворения, ничего из того, что должно сопровождать справедливого мстителя. В мойке белеет тарелка, из которой Охра ел пару часов назад, и это срывает Фаллену крышу. В припадке дикого хохота он сползает со стула на пол, вцепляется себе в волосы и захлебывается вперемешку слезами и смехом. Его колотит, как в лихорадке, затылок больно врезается в ножку стола, ступни ног скребут по полу, как будто это его задушили, а не Охру. Сколько он проводит в этом странном угаре — он понятия не имеет, но с трудом собрав себя в существо с четырьмя конечностями, на четвереньках ползет в коридор. Там, за дверью в основную часть квартиры какое-то ебанутое помещение для охраны, которую Охра таскает — таскал — за собой чисто позлить Фаллена. Но сейчас они пригодятся. Фаллен колотится в двери, как умалишенный, падает в ноги распахнувшему эту дверь здоровяку, скорчившись на пороге, ждет, пока тот перепрыгивает через него и несется через всю квартиру в спальню, топая, как слон, потом возвращается и вздергивает его за волосы, как нашкодившего щенка. Глаза у парня бешеные, совершенно неадекватные и Фаллен где-то внутри уже знает, чем все закончится, еще до того, как тот вскидывает пистолет и приставляет ему ко лбу. …умирать, оказывается, совсем не страшно. И они оба его ждут — Слава с карандашом за ухом и пучком проводов, торчащих из кармана, и Охра, лениво вертящий в руках упаковку рыболовных крючков. -Долго ты, - Слава улыбается, чисто, открыто, как в детстве. А потом нет больше ничего.