Вавилонская блудница

Содержимое женских косметичек интригует так же сильно, как и содержимое голов их хозяек. Но по косметике определенно ничего нельзя сказать о самой женщине. Самая яркая актриса может выглядеть как болезненно неправдоподобное отражение собственного кино-образа, а нескладная девочка-подросток – как светская львица. Косметика была придумана мужчиной, чтобы вводить других мужчин в заблуждение. Малахитовые тени фараонов, свинцовая пудра Марии-Антуанетты, тушь из вазелина с угольной пылью, накладные ресницы из конского волоса. Все это было создано мужчинами. Все это было создано для них. Красота должна быть абсурдной по определению. Мода внезапна и непредсказуема, но всегда ее идеал находится за пределами человеческих возможностей. Ацтеки плющили головы своим детям, китайцы тяготели к кукольным стопам, француженки утягивали свои талии в тугие корсеты и закапывали в глаза белладонну. Только представьте, тела признанных красавиц были изношены, растерзаны этими стандартами. Ведь здоровая женщина не может быть красивой, это скучно. Так же скучно, как и нормальные человеческие отношения. Мое одинокое детство проходило в мечтах о матери. В моем воображении она была ангельски прекрасной, отчасти потому, что я никогда не видел ни одной фотографии с ней. Я пугливо закрывал уши, когда отец упоминал ее, будто любой звук мог разорвать мои барабанные перепонки. Ребенок господина Арханджело – прямое доказательство его порочности. Приемная мать, холодная нервная женщина, видела во мне наследника и в своей манере брезгливо жалела меня. Из-за моего отца она существовала в доме, как призрак, почти не выходила из своей комнаты и общалась только с горничными. Такая покорная женщина не могла быть счастлива. И я тоже жалел и любил миссис Арханджело, пускай никогда не видел ее ласки или хотя бы сострадания. У приемной матери была смуглая кожа и длинные темные волосы. Она не была аристократкой, даже акцент выдавал в ней простушку из провинции. Белая пудра совершенно не шла ей, злое детское воображение заставляло меня шутить, что у миссис Арханджело лицо обсыпано мукой, а в волосы вплетены личинки мучных червей вместо жемчуга. Всего раз в жизни я встретился с ней взглядом. Я играл в коридоре с клубком ниток, оставленным неосторожной нянькой. Теплая пряжа, на ощупь одновременно мягкая и колючая, возбуждала мои нервы. Отупляющее детское веселье вытесняет остатки разума, и остается только шалость ради шалости, только выходка ради самой выходки. Тогда я представлял себя не человеком, а бездумным существом – и на момент я действительно потерял дар к осознанной речи, только мурлыкал себе под нос. Моя приемная мать вышла на шум. Наверняка она ожидала увидеть взявшегося невесть откуда кота, но прямо перед дверью в ее комнату на коленях стоял я. Я почувствовал вину и жгучий стыд за свои проделки. Тогда в наивном детском воображении игра в котенка была слишком интимной, хотя на моих плечах было сухое давление хлопковой рубашки, я ощущал себя голым. Мама (а теперь к этой женщине я испытываю самые теплые чувства) ничего не говорила, только растерянно смотрела на мое покрасневшее личико. В той тишине я слышал, как неоправданно жестоки люди друг с другом. Как потом меня накажет отец, как я еще не раз пожалею о своих проказах. Через неделю в той самой комнате моя приемная мать повесилась. Верно, что бедная женщина не вынесла скотского отношения мужа, слухов горничных, а самое главное меня. Мой первый крик был самым громким обвинением. Я выглядел как ангел во плоти, но вся моя сущность была пропитана отцовским грехом. Похороны проходили в ветреный солнечный день. Уставшее августовское солнце, будто на прощание робко и нежно согревало воздух, не как во времена безбожной июньской жары. Северный ветер близкой осени короткими порывами налетал, трепал черные вуали женщин, и исчезал бесследно, будто растворяясь во всеобщем горе. Я не проронил ни слезинки. Тогда я не совсем понимал, что означает смерть и как сильно я любил эту безразличную женщину. Но я знал, что больше всех виновен в ее смерти. Мне позволили прикоснуться к ее трупу, но только в самую последнюю очередь. Меня вообще не должны были вести на похороны, но раз отец не запрещал – няня одела меня в узкие черные брюки и подшитый по моим худым плечам пиджак. Я подступил к гробу, усыпанному голубыми и белыми цветами. Чувствуя, что отец видит меня и раздражается моей нерасторопностью, я наклонился ко лбу матери и кротко поцеловал ее. Меня обожгло ощущение холодной кожи, будто облитой белым воском. Торопливо и испуганно, я отошел назад, ударившись спиной о талию какой-то дамы. Ужасная смерть от удушья для меня выглядела красивым упокоением. Пускай лицо матери сильно вытянулось, а рот удерживали закрытым едва видные белые нитки, я находил ее невероятно привлекательной женщиной. Будто Спящая Красавица, которой суждено навечно остаться в тяжелом сне, не приносящем облегчения. Я помнил тот день во всех деталях. Кажется, с этих пор у меня и началась гипермнезия. Она подобралась вместе с взрослением. Тогда же у меня проснулся интерес к женщинам. Не так, как обычно она проявляется у детей. Я не фантазировал, что находится под пышными юбками горничных, я не пытался подглядывать за ними и не смотрел вслед белоснежным подолам. Просто наблюдал за их повседневной работой, слушал, как смеются и сплетничают эти женщины. Мужчины часто оставляют себе самые худшие качества детей. Их необоснованную капризную агрессию, униженное желание власти и их любопытство. Я учился взрослеть, чтобы не стать таким же. Многие считают, что дети изначально рождаются невинными, а я был доказательством обратного. Я любил женщин самой грешной любовью, на которую только способен ребенок. Я мечтал быть девочкой. Не их вымышленный образ слабых жертв и коварных обольстительниц привлекал меня. Не их истинная сила и выдержка. Не глупая беззаботная болтовня, похожая на предрассветный щебет птиц. Я любил их грацию и элегантность. Женская одежда любого покроя и фасона была для меня превосходна. Даже рабочие костюмы, даже строгие униформы. Легендарный мешок картошки на Мэрилин Монро. Одежда призвана закрывать сокровенное от посторонних, но именно в ней сохранена эта неуловимая притягательность. Женские тела идеальны, но их одеяния гораздо более совершенны. Мне категорически запрещалось бывать в спальне отца. Но дьявольское любопытство взяло верх, и я быстро раздобыл ключ от этой комнаты. Как же колотилось мое сердце! Меня охватывала возбужденная дрожь, ведь я вплотную приближался к запретному. Нечего было искать там, но я шалил ради самой шалости. А ведь на первый взгляд в спальне и вправду не находилось ничего интересного. Те же льняные накрахмаленные простыни, что и у меня. Двуспальная кровать из чистого красного дерева и громоздкая прикроватная тумбочка из крашеной березы. Я бы даже счел это полной безвкусицей. Однако именно нелепая тумбочка притягивала мой взгляд. Я рылся в ней, пытаясь найти что-то интересное для себя. Рядом с постелью человек всегда держит что-то сокровенное или горячо любимое. То, с чем возможно не расстается весь день. Я искал именно эту вещь отца. Ценные бумаги, несколько чужих паспортов, какие-то ключи… Ничто это меня не интересовало. Пара старых фотографий из военного училища, где отец стоял в окружении своих друзей с вытянутыми серьезными лицами и тусклыми глазами. Тоже не то. Пачка презервативов лишь на минуту привлекла мое внимание, и я тут же забыл о ней. Она значила еще меньше, чем фотография… И я наткнулся на это. Милая жестяная коробка, похожая на те, в которых хранят чай с розовыми лепестками. Что-то трогательное, такое яркое среди скучных и темных бумаг, смысла которых я не понимал. Коробка с легким звоном открылась, а там внутри в отблесках пыльной серебристой жести лежала женская косметика. На меня хлынул запах лаванды и жасмина, так долго таившийся внутри железных стенок. Какая-то непонятная радость охватила меня тогда. Я с упоением погрузил пальцы в подушечку для пудры и на них остались белесые следы. Эта косметичка принадлежала не миссис Арханджело, та была дешевой и скучной. А эта пахла сахаром, чистой страстью и нежностью. Я провел грязными пальцами по своей щеке и почувствовал, как мягко ложится пудра на мою кожу. Я прикасался к секрету женского очарования, был к нему так близко, что сам мог вот-вот превратиться в женщину. Мои губы стали бледно-розовыми, казались пухлыми, как у маленькой девочки. Бледные ресницы почернели от туши. Щеки покрыл робкий искусственный румянец. Я увлекся, но с каждым штрихом я был все ближе к идеальной красоте. Этот призрак придуманного мужчинами идеала манил меня и соблазнял. Заполучи этот образ, стань кумиром миллионов, стань желанной! Когда я украдкой заглянул в карманное зеркальце из той шкатулки, то не узнал себя. Ангельски прекрасная женщина. И этой женщиной был я, двенадцатилетний мальчик. На дне коробки была крохотная черно-белая фотокарточка, которая выглядела, будто второе зеркало для меня. Это было лицо моей настоящей матери. Отец увидел меня, когда я спешно складывал косметику обратно в коробку. Его ярости не было предела. Когда ты жертва, твоя доля – ненавидеть и прощать. Но если в твоих страданиях есть хотя бы частичка собственной вины – остается только ненавидеть. Вульгарно красными стали мои губы, будто у дешевой шлюхи. Кровь из носа медленно стекала вниз, смазывая помаду и пудру. Отец кричал что-то о моей матери, но я не слышал. Мысли о женской сущности теперь густыми красками импрессиониста заполняли мой разум. Подобно вспышкам. Подобно размаху кисти в руках безнадежно уставшего художника.