Вавилонская блудница

      Появление Николаса в поместье означало для меня новую жизнь. У меня впервые появился друг. По сути, он стал отражением умершей приемной матери, та же смуглая кожа, то же напряженное молчание каждый раз, когда мы оставались наедине. Именно из-за этого меня всегда тянуло к нему. Пускай Ника действительно было сложно перепутать с женщиной, он виделся мне прекрасной Белоснежкой, еще дышащей, еще не впавшей в тяжелую дрему. Я рассказывал ему об этом, но он не понимал. Николасу никогда не читали ни сказок, ни стихов, поэтому мне пришлось заняться этим. В библиотеке я иногда чувствовал сладкий запах жасмина и лаванды, как в тот день, когда я пробрался в спальню отца. Это благоухание навсегда запомнилось как нечто эротичное, поэтому моё воображение дорисовывало скучную реальность, добавляя туда несуществующие ароматы. Говорят, выдумать запах практически невозможно. Вы можете представить себе розу, ощутить кончиками пальцев придуманные шипы и лепестки, но запах вспомните лишь смутно. Отдел мозга, отвечающий за обонятельные рецепторы меньше всего подвластен воле человека. Обонятельные галлюцинации – первый признак шизофрении. Но я не боялся. От природы натянутые нервы и утомленная память давали мне право наслаждаться несуществующим. Чтобы Николас научился читать, я давал ему свои детские книги сказок с большими картинками, а потом просил пересказать сюжет. Так мы читали "Спящую красавицу". Он напряженно вглядывался в крупный шрифт на фоне голубого неба и нежных картинок с лицом принцессы, а я в это время наблюдал за его лицом. Довольно забавно было видеть, как морщится нос Ника, как тот фыркает, встречая незнакомые слова. Будто ребенок, хотя он младше меня всего на год. Когда он отложил книгу в сторону, я спросил: – Ник, ты понял, о чем эта сказка? Он молча кивнул и жестом показал: – О красивой женщине. И мне действительно нечего было добавить. Когда-то мое детское сердце замирало от слов про заросли терновника и вековую пыль, но когда об этом заговорил Ник, все переменилось. Я стал слишком взрослым, чтобы восхищаться чужими выдумками. – Кроме того, что принцесса была красивой, ты можешь что-то о ней сказать? – Она спала много лет, и ее спасли. – Верно, – ответил я. – Это грустная-грустная сказка. Ты ведь никогда не задумывался, что женщина иногда всего лишь мужская игрушка. Половина ее жизни была решена проклятием, а вторая половина – принцем, возможно еще более страшным, чем проклятие. Спящая красавица ничего не смогла сделать, чтобы избежать своей судьбы. Но давали ли ей выбор? Нет. Отец красавицы разозлил злую колдунью, ведь все феи ели из золотой посуды, а колдунье поднесли серебряную. Принц просто присвоил себе красавицу, как вещь. Ведь добрачный поцелуй для церкви тех времен был ужасным грехом. Бедная спящая красавица… Ее счастье не началось даже после "и жили они долго, и было у них много детей". – Дети... Мгут быть счастьем? – неожиданно громко спросил Николас. – Возможно. Но не мы. Тебя используют, как спящую красавицу. И даже принц не спасет, так и сдохнешь от недостатка целеберы или от чужой пули. А я?.. Меня убьет отец, как только заимеет яйца отвечать за свои поступки. А потом случилась страшная ночь. Кровавая резня, когда Ник не оставил ни единого живого человека в поместье, исключая только меня. Все те милые девушки, чьи разговоры так интриговали меня в юности, оказались разрубленными на кусочки. Я чувствовал, что теряю какую-то часть себя, причем чувство это возникло не от физической боли, нет. Я хватался за материнскую нежность, которую никогда не знал. Я пытался не дать ускользнуть той части моей души, которая оставалась по-детски непосредственной. Милой. Женственной. Не ярость руководила мной, когда я кричал на Николаса, запрещая ему убивать себя. Во мне говорила эта женская сила. Слишком благородная и слишком нежная, чтобы называться мужской. Ко мне пришла ответственность, как к родителю. Наш возраст не имел значения, просто для меня Ник был тем необходимым звеном, чтобы я, наконец, вырос. Мое влечение к нему уже испарилось к тому моменту, его пересохшие губы перестали соблазнять меня. Эргастулум принял нас. Убогие узкие улочки, вымощенные белым кирпичом, блестели показной грязью баров и борделей. В одном из них я и нашел свой приют. Господин Чад, еще молодой и без пивного брюха в те годы, пристроил меня и Ника в "Эдем". Николас должен был стать сестренкой проституток, ну а мне отводилась главная роль. Жиголо. Да, я еще был девственником, но Джорджина разглядела во мне знатока женщин. Что вообще могут современные любовники? Они дети. Эгоистичные и нелепо невинные, даже после долгих лет половой жизни остаются девственниками. А я потерял детство, еще когда стоял на коленях перед приемной матерью. Мужчины сами отправились на Марс и определили женщин на Венеру. Мы одинаковы. Не тождественны, но одинаковы. Межполовые различия в строении головного мозга слишком незначительны, между индивидами одного пола куда меньше совпадений. В мире есть хотя бы одна женщина, чей мозг абсолютно идентичен мужскому и один мужчина с «женскими» мозгами. Этакие соулмейты от нейрофизиологии. Даже чтобы возбудить девушку нужно осознавать себя равным ей. Не хозяином и властелином, не униженной собачонкой у ее ног. Таким же человеком, способным дарить удовольствие. Большая Мамочка даже тогда напоминала потасканную беконную свинью. Закрашенная хной седина, вульгарно-красные губы и черный латекс на ее бледном расплывшемся теле – все выглядело пошло и нелепо. Но она все равно умела держаться достойно. Даже в безвкусном наряде как у своих подчиненных, даже стареющая она пыталась сохранить свою сексуальность. Я звал ее Мамочкой. И ведь из этого слова тут же исчезали те теплые ноты, которые должны слышать родные люди. Ни родства, ни заботы, ни любви. Моя биологическая мать была такой же. И вся эта выдуманная любовь, породившая отвращение к миссис Арханджело, вообще ничего не стоит. Слова сами по себе ничего не значат. Моя голова пустела, когда я произносил «Мамочка». Для нее я был только способом удовлетворения, тупым куском мяса. А она для меня была спасением. Так была куплена моя любовь. Большая Мамочка не любила извращения, но все же, мне случалось играть для нее особенные роли. Ей хотелось видеть меня в роли девочки. – Пока у тебя не пробился пушок на подбородке – ты еще не мужчина для меня. Оденься в шмотки Белл, она вроде самая аккуратная из моих девочек. На этот кружевной лифчик никто не спускал, будь уверен. – Вы хотите, чтобы я был женщиной для вас? – недоуменно спросил я, спуская штаны. – Женщиной? Ох… ты никогда не станешь ей. Ты можешь раскрасить свое лицо, но ничего не скроет твоих острых скул. Надень платье – твой пенис останется на месте. Сделай себе операцию по смене пола. У тебя все равно будет проклятая Y хромосома. Да и что вообще значит быть женщиной? Точно не кокетничать или носить кружева. – Простите, мамочка. Я все понимаю, – я улыбнулся, жеманно прижав лифчик к своей груди. Она научила меня накладывать макияж. Именно так, как это делают женщины, а не подражающие им мужчины. Такое я повторял много лет назад в спальне отца, и тогда это казалось запретным ритуалом. А рядом с Большой Мамочкой все становилось обыденным и мерзким. Блеск зеркала в свете ароматических свеч раздражал меня, каждое колебание язычков пламени рисовало фантасмагоричные картины на стекле. Мое лицо становилось чужим. Я прислонил подушечки пальцев к стеклу, чтобы убедиться, что мне не показалось. На мгновение мое отражение сменилось образом моей матери с фотокарточки. Я вскочил со стула и прислонился губами к зеркалу. – Ты перебрал, дорогой. Пойдем в постель, пока ты не свалился с ног или не начудил еще чего-нибудь. – Хах… Конечно, Мамочка. Только не ревнуйте меня к моему отражению в зеркале… Самое противное, что я был абсолютно трезв. Я изображал пьяного идиота, когда целовал белесые толстые бедра Джорджины, когда смеялся и игриво облизывал губы. Мне хотелось бы забыть каждую ночь с ней. Оргазм есть оргазм, я не уставал это повторять. Но это будто бы происходило без влечения. Я возбуждался, но какая-то часть меня все время пряталась в угол и не давала насладиться сексом. Это была моя работа. Не самая худшая, конечно, но не настолько любимая, чтобы я мог радоваться ей. Любое соитие проходило по одной схеме лишь с некоторыми отличиями. Это был набор машинальных действий, убивающих во мне настоящую страсть, но придающих мне силы играть фальшивую. Николас помогал мне отвлечься. Я шел к нему в подвал, где вечерами перекидывались в карты проститутки. Иногда приносил что-нибудь вкусное от Джорджины, и мы вместе делили это. Замечу, что в «Эдеме» были девочки на любой вкус. И девочки, которые никогда не станут настоящими девочками тоже. Я настороженно относился к ним и старался лишний раз не их тревожить, но жизнь в подвале от этого спокойнее не становилась. Вульгарно громкий смех и совершенно неженские привычки вкрадывались туда. Нечего было стесняться своего биологического пола. В борделях вопросы физиологии стоят наиболее остро. Я принес от Джорджины мандариновые цукаты. Меня сразу облепили проститутки, которые впервые встречали такое лакомство. Я тоже никогда не пробовал их, отпугивал резкий запах воска. После того, как у меня в руках осталась лишь две конфеты, мы с Ником уединились под лестницей. Казалось, я скучал по его безразличному лицу. – Как твои дела, Ник? Меня довольно долго здесь не было из-за Большой мамочки. – Неплохо, – он надкусил конфету и поморщился от ее горечи. Она щипала ему язык, заставляя забавно кривиться. – Нет, судя по всему, не очень. Я забыл предупредить, что они терпкие. Девочки наверняка уже плюются и кроют меня последними словами. – Джорджина заставляла тебя делать что-то странное? Я промолчал, понимая, что Николас уже обо всем догадался, если не подглядел. Мне отчего-то стало стыдно за себя. Не за то, что переодевался в женщину для Большой Мамочки. Из-за того что поцеловал свое отражение. – Она хотела сделать меня трансом. Как Лола-потаскушка. Ходил бы в трусах на ползадницы, чтобы член выпирал из-под кружева. Малевал рожу, как черт. Ладно хоть у Мамочки более приемлемые вкусы, пока ограничивается приличным бельем и макияжем. Я бы из ума выжил, если бы стал Лолой. – Тебе стыдно? – Быть женщиной не стыдно. Стыдно быть ублюдком всю свою сознательную жизнь. – Тебе это нравилось. Не оделся бы, если бы не нравилось. – Это моя работа. Пока я получаю деньги – мне это нравится. А ты, Ник? Ты бы хотел стать женщиной? – Нет. Я стал бы грязной целеберной проституткой. Я надкусил мандариновую конфету, чтобы убедиться, что она действительно мерзкая на вкус. Но я почувствовал только тонкие нотки горечи цедры и больше ничего. – Знаешь, Ник, а вот это и есть настоящие лакомства. Стал бы ты восхищаться жженой карамелью? А вот этому вкусу посвящают стихи. Кажется, в народе их называют "Слезы дьявола". Ник кивнул и сплюнул. Он высунул язык, чтобы горький сок цедры не так обжигал ему небо. – Горечь важна для изысканности. Нет ни единого классического произведения, где главный герой не был бы страдающим ублюдком. Пускай иногда он просто нытик или заслуживает этого… – А как же спящая красавица? – Прости, забыл, – похлопал я Ника по плечу. – Это шедевр и без явных страданий. Сказка. Прекрасная милая сказка до тех пор, пока ты не вырастешь, и не будешь считать секунды, чтобы оттянуть оргазм. Стыдно сказать, я читаю про себя стихи, чтобы не кончать дольше. А про спящую красавицу даже не вспоминал. – Спящйу красавицу прдумли не для того чтобы ты с км-то переспал, – угрюмо проговорил Николас. Жесты не показали бы и части этой шутки, но голос Ник подал очень не вовремя. Я зашипел, заставив его умолкнуть. – Ах ты гребаный шутник… Мне не до этого. Просто скажи, что ты знаешь о моей последней ночи. Ник закрыл глаза и сложил руки на груди. Ни единого намека на жест. Он был абсолютно нечитаемым человеком. Его поза – загадка, его лицо – чистая страница. Я потряс его за плечо, заставляя читать по губам. – Хорошо, хорошо, ублюдок. Я был не трансом и даже не сисси для этой жирной свиньи. Я стал… я стал своей собственной матерью. Николас понимал, что это значит. Для него метафоры и мои сумбурные признания всегда были странно ясны. Необразованный, своим видом напоминающий примата, он понимал любое мое слово, будто между нами установилась некая родственная связь. – Ты всегда ей был. – Насколько может зайти человеческая подлость. Сначала подглядывал, потом унижаешь. Хотя это и не оскорбление вовсе. Быть женщиной не стыдно... – Почему тогда ты ненавидишь трансов Большой мамочки? – Они не женщины, а всего лишь заигравшиеся мужчины, только не хотят это принимать. Лола уверяет всех в том, что действительно девушка. Но как он себя ведет? Его мозги повернуты на косметике и подчинении. Он главный рабочий ротик "Эдема", самый безотказный, самый избалованный. Мазохизм – это не женственно. – Но он уважает других проституток. – Такую убогую пародию нельзя назвать уважением. Он мужчина, и навсегда мужчиной останется. Просто решил, что "тупым бабам" живется легче. Легко внушить себе, что кроме денег и членов тебе ничего не интересно, особенно в таком клоповнике, как подвал "Эдема"... Господи, какой каламбур. Подвал Эдема – это сама преисподняя, – грустно рассмеялся я. Николас наклонился к моим губам, не решаясь заговорить. Что-то тяготило его, что-то невыразимое и непонятное даже ему самому. Он казался мне уставшим и сонным, даже при моей работе Нику не хватало целеберы для полного восстановления. Дерганые движения нескладного мальчишки превращались в кошачью грацию только благодаря этим таблеткам. Но сейчас Ник был самим собой. Утомленным и робким. Он облизнул указательный палец и приложил его к моей скуле. В этом движении была вся его нежность, такая нелепая и смешная. Я попытался улыбнуться в ответ, но не смог. Уголки рта налились горькой тяжелой болью. – Кр... краасный, – проговорил Ник, показывая вульгарно розовый след румян на подушечке пальца. Я бросился на колени к Нику, пытаясь не разрыдаться. На меня накатила слабость, сравнимая лишь с лихорадкой. В груди появилось неприятное жжение от сдерживаемых слез, будто я снова обжегся горечью цедры. – Поцелуй меня! Я не хочу быть собой, я устал, Ник! Забери у меня память, забери мою испорченность... Слезы смывали с моего лица остатки дешевых румян. Розовые пятнышки оставались на полу и на коленях Ника, а потом высыхали, оставляя очерченные круги серой пыли. Николас приподнял глазную повязку и поцеловал мое изуродованное веко. Неуловимая частичка тепла какое-то время сохраняла во мне чувство защищенности, и я задремал на коленях Ника.