Слепцы

В лето господа 1420-е, в 10-й день декабря По улицам Праги носятся колючие снежные хлопья. Мак упирается, мотает рыжей своей гривой, ему не по нраву ступать по скользкой дороге. Да и самому Любошу это непривычно. В Таборе следят за чистотой не только душевной, но и наружной, а здесь, в Праге, помои запросто выплескивают из окон. Вот и застывают они бугристым опасным льдом. Как-то по осени, в редкий спокойный вечер, Николай читал братьям и сестрам из простолюдинов отрывки из «Божественной комедии» некоего итальянца по имени Данте. Любош слушал густой голос первого гетмана, ставший вдруг прекрасно торжественным, и стучал зубами от холода. Слишком ярко представлял себе ледяные ужасы в девятом, самом страшном круге ада. Сейчас, в заснеженной Праге, он чувствует себя как во льдах преисподней. Прага предала святое учение магистра Яна Гуса, предала таборитов. Опять. Когда к ее стенам вновь подошел Сигизмунд со своими крестоносцами, она запросила помощи у Табора. На зов поспешил Николай из Гуси вместе с верными своими товарищами. После битвы красный дракон, король венгерский, убрался в Кутну Гору зализывать свои раны, а божьи воины отправились брать замки, ему союзные. И что же сделали в это время наихудшие, а вернее, наибогатейшие из пражан? За спиной у таборитов они убрали совместно назначенных коншелов и посадили в ратуши в Старе-Место и Нове-Место своих людей. Пока Николай, подоспевший к нему на подмогу Жижка и другие братья и сестры дрались в окрестностях Праги, чтобы уберечь ее жителей от Сигизмунда с его приятелями, состоятельные пражане подминали город под себя. … В белых клубах метели видны стены Снежной. На душе у Любоша теплеет. Пока властвует в этом величавом храме Ян Желивский, пока идут за ним бедняки, в Праге остается кусочек близкого таборитам братства. Любош находит своих, пристраивает на конюшне усталого Мака и идет в тот дом, где, как ему сказали, должны быть гетманы. Его встречает Ярослав, растерянный и хмурый. Спрашивает: — Есть что срочное? — До утра подождет, — Любош протягивает ему бумагу из Ржичан. Простой отчет, мол, в недавно взятом замке все спокойно. Ярослав бросает косой взгляд на письмо, а ухо тянет в сторону комнаты, откуда слышны резкие голоса. — Случилось что? — беспокоится Любош. — Ступай, посмотри. В комнате все свои, табориты и еще Желивский с двумя ближайшими друзьями. Жарко так, что никакой печки не надобно. — Да к черту разжиревших на войне пражан! — грохочет Николай, меряя широкими шагами комнату. — Я им собака что ли? Грозит Сигизмунд — приходите, помогите! Больше не грозит — катись отсюда, пес шелудивый! Жижка бухает пудовым кулаком по тяжеленному столу, и тот подпрыгивает. — Можно подумать, под Ржичанами ты был один! Эти шельмы двуличные и у меня — вот где! — чиркает ладонью по горлу. — Так что, давай с ними переругаемся, когда Сигизмунд сидит под боком, в Кутной Горе? Желивский, спокойный даже во время самых пылких проповедей, бросается к Жижке и встряхивает его за грудки: — Давай не ругаться! Давай ты опять договоришься с ними, вы уйдете, а мне тут сидеть, каждый день видя, как эти хищные рыбины объедают моих людей! На Желивского напирает Рогач: — Твоих людей! А о наших людях ты подумал? Мало им драться с крестоносцами да с панами, подставлять себя под мечи да под кипящую смолу? Надо еще биться с Прагой и подвластными ей городами? — Ты дерешься с врагом, а мы что? — Желивский сверкает глазами на Рогача. — Все время ждем удара от своих же, от пражан! — А то мы со своими не бьемся! Я против родного дядьки под Поржичами ходил! Любош изумленно глядит на эту перебранку и не понимает: как же так? Всегда рассудительные, мудрые, даже если и не согласные друг с другом братья сейчас кричат, будто позабыв о деле. Первым утихает Рогач. Прижимает руку к груди, повинно опускает светлую голову и говорит Желивскому: — Прости меня, милый брат. Это было неуместно. У каждого из нас в общей битве своя боль. Желивский мигом светлеет. Раздоры с дорогими людьми ему не по душе. Он обнимает Рогача за плечи: — Ты тоже меня прости. Жижка и Николай так быстро мириться не спешат, однако ж спорить начинают много разумнее. Остальные братья и сестры не молчат. Кто слово скажет, а кто и целую речь. Николай глазами спрашивает у Ярослава, мол, нет ли в доме лишних ушей, и потом рассказывает, что надумал. — Поймите же, Прага, такая, как она есть сейчас — противник опаснее Сигизмунда. Они вцепились в учение магистра Яна Гуса не от любви к божьей правде. Под этим предлогом они прогнали богатых попов и немецких купцов, а их добро прибрали к своим рукам. Какое им дело до нас и до людей брата Желивского? Мы для них — дойные коровы. Только из нас они цедят воинскую силу, а из пражских плебеев — дармовой труд. И они, как флюгер, всегда, всегда будут поворачивать нос в ту сторону, откуда им надует безопасность и богатство. Нужны нам эдакие союзники? Ну, брат Ян, — подходит он к Жижке, — что ж ты опускаешь единственный глаз? Не нужны. Так давайте скинем их к чертовой матери! Посадим на их место Желивского с его вернейшими соратниками! Жижка поднимает голову и надвигается на Николая, заставляя того невольно отступить назад. — Скинем, говоришь? И долго там Желивский просидит, прежде чем уже его не сбросят из ратуши на копья? Нас хватит — удерживать в руках Прагу и еще двенадцать городов? Да нас на зверя помельче не хватает. Сколько бились мы с Розенбергом, и что, добили? Нет же, заключили перемирие. — Ты не веришь в пражских бедняков и в простой, но сильный люд из других городов. — Да, не верю! Я уже своим не верю! — вновь гремит Жижка. В комнате все замолкают. Ладно бы в Праге — в самом Таборе в последние недели всходят семена раздора. Завтра представителям Табора надобно быть на диспуте с пражанами. Рогач встает между злыми гетманами и заглядывает в лицо Николаю: — Ты ведь пойдешь с нами? — Нет. На меня у них самый острый зуб, живым оттуда могу и не выбраться. Жижка нехорошо ухмыляется в усы: — Ну а нам своей шкурой рисковать не впервой. Мы — пойдем. От ужаса Любош вымерзает изнутри. Это не просто слова… это же оскорбление! Николай сгребает с лавки свой меч, идет прочь из комнаты и замирает в дверях. Его жгучие глаза останавливаются на Любоше: — Ты со мной? Второй гетман рассуждал будто бы здраво, но Любошу ближе слова Николая и правда Желивского. Однако что в том толку, если грешное сердце его давно упало под ноги Жижке? Любош не отводит взгляд: — Прости, брат Николай. Остаюсь. Вслед за первым гетманом уходят еще четверо братьев и одна сестра. В лето господа 1420-е, в 12-й день декабря Любош осторожно, только бы не скрипнула, открывает дверь и попадает в протопленную комнату. Николай из Гуси спит, сбросив с плеч лоскутное одеяло. За столом, уткнувшись лбом в руку, словно бы задремал Давид. Но он поднимает голову, едва Любош подходит ближе. Спрашивает: — Не нашли? — Пока ничего не нашли… В тот злополучный вечер Николай покинул Прагу. Но далеко он не уехал. Говорят, его лошадь не разминулась с возом, прыгнула в сторону и опрокинулась в яму. Говорят. Однако же табориты подозревают, что воз мог оказаться в нужное время и в нужном месте. Или с лошадью Николая что сделали… Его привезли обратно со сломанной ногой, и вот уже два дня Давид не отступает от него ни на шаг, а табориты ищут виновного… и не находят. — Как он? — спрашивает Любош. Давид отвечает едва слышно: — Плохие хрипы в груди. Оба вздрагивают от каркающего голоса: — Шептунов на мороз! Чего ж ты отворачиваешься, Давид? Вроде от костлявой бегать мне не доводилось. Одно лишь обидно — умирать не в бою, а от подобной нелепости, в мягкой постели… — Почему обидно? — Давид подходит к раненому и отирает его виски. — Николай, ты ведь знаешь о том погроме, который чуть более тридцати лет назад унес жизни многих евреев? Оба моих деда и одна бабка погибли… наверное, это можно назвать боем. Из-за этого они не успели попрощаться со своими детьми и старшими внуками. — Ну, с родичами и я не попрощаюсь. За неимением поблизости таковых. Зато рядом есть друзья, — тепло улыбается Николай. Любош как в прорубь с головой ныряет: — И одного старого друга ты второй день не пускаешь к себе. Николай хмурится. Дергает себя за черный ус, шевелит губами, словно ругается, но потом разрешает: — Ладно. Пригласи его, если встретишь. Любош поспешно покидает комнату. За дверью, прямо на полу, сидит, подпирая стену, Жижка. Его плащ и кафтан мокрые от снега и грязи. Наверняка в третий или в четвертый раз ездил к той проклятой яме, искал следы, пытался понять… — Что? — бросает он угрюмо. — Давиду не нравится, как он хрипит. Скорее всего… — Любош не договаривает. Он не может, не желает верить! Потом добавляет: — Звал тебя. — Звал? — Жижка с силой отталкивается от пола и хватает протянутую руку. За эти два дня седины в его усах стало больше, чем темного волоса. Он по-стариковски тяжело дышит, опираясь на плечо Любоша, а после идет к двери. В лето господа 1421-е, в месяце январе Мощные прочные телеги надежно оберегают лагерь таборитов. Жаркие костры, мясо, взятое в монастыре в Кладрубах, дыхания лошадей не дают замерзнуть в этот ветреный снежный вечер. Любош выискивает глазами своего Мака. Рыжий стоит неподалеку, опустив сонно голову. По другую сторону костра кутается в плащ Ива и беседует о чем-то с сестрой. Не сразу, не слишком легко, однако прижилась она среди таборитов. Нашла себе подруг, а из мужчин доверяла самому Любошу, Давиду, Вацлаву и немного Ярославу. К гетманам пока присматривалась. Любош сидит между Жижкой и Вацлавом. Вокруг костра теснятся другие товарищи, и все они внимают байкам своих гостей. Чего бы и не согреться? В лагере Сигизмунда ходят слухи, что первый гетман Табора, Ян Жижка, заключил договор с самим дьяволом. Возможно ли это, чтобы вчерашние крестьяне да подмастерья, в одних стеганках да иногда кольчугах, с простецким оружием вроде цепов и кистеней выходили против рыцарского войска, втрое их большего, и побивали то самое войско? Нет, невозможно. И очевидцы тех схваток рассказывают, что самострельные болты и пули у Жижки заговоренные, что на цепах разгорается адское пламя и что под копытами рыцарских коней сами собой образуются ямы, которые ведут в преисподнюю. Ученые мужи, верные римской церкви, объясняют, что вагенбурги Жижки — не обыкновенные телеги, а дьявольские знаки. Начинается бой, летит на еретиков доблестная конница, а телеги складываются в колдовские буквы или даже в число зверя. Еще говорят, что лучше принять смерть в огне, чем попасть в лапы к Жижке. Ведь его люди творят с добрыми христианами такое, что и вымолвить страшно. Гонят босиком по снегу за своими чертовыми телегами, дробят шестоперами кости, а потом сдирают кожу с живых пленников, обрабатывают ее и натягивают на свои боевые барабаны. По всей несчастной чешской земле вскоре зазвучат эти барабаны, загремят вагенбурги, засвистят заговоренные ядра, и одноглазый черт поведет свое войско на всякое честное христианское поселение. Жижка нарушает зловещий размеренный сказ рокочущим своим голосом: — Эй, Ярослав! Позови-ка сюда босых, которые бегут за нами по снегу. Пускай, бедолаги, погреются! Над костром гремит грубый солдатский смех. Жижка чуть клонится вперед, опираясь рукой о плечо Любоша. Он часто в беседе обнимает того, кому доверяет. Любош смеется вместе со всеми, а про себя думает: не там, ой, не там ищут их недруги дьявола, не в тех выискивают мерзкие пороки. Могучее тело Жижки плавит бок Любоша, крепкие пальцы по-братски сжимают его плечо, а хотелось бы… Не по-братски. Чтобы в жгучем сугробе, на обледенелых досках вагенбурга, в белых от инея кустах, где угодно… Везде было бы жарко. Если без плаща, без кафтана, если бы это тяжелое тело навалилось на него, вдавило бы в снег, если бы эти железные руки до треска стиснули его ребра… И не надо ни ласковых слов, ни бережных прикосновений. Даже самой жизни на следующее утро — не надо. В монастыре в Кладрубах Любош нашел в одной келье странную плетку. Сведущий брат объяснил ему, что подобными плетками монахи усмиряют свою грешную плоть, исхлестывая себе спину. Что ж. Пора ему использовать по назначению предмет, который он украдкой вынес из монастыря. Позже, когда у костра остается несколько человек, бывших в тот страшный вечер в Праге, Ян Рогач встряхивает светлой головой и произносит с вызовом: — А знаете ли вы, любезные братья и сестры, чем еще, по мнению немилых нашему сердцу пражан, опасен брат Жижка? Известно, что не уйти от него живым ни врагу… ни другу. Вон, милый брат Николай попробовал было рассориться с ним — но далеко не уехал. — Не уехал, — медленно повторяет Жижка. «Не уехал», — наверняка думают остальные. Каждый день брат Николай с ними. Кто совет его припомнит, кто шутку, а кто — такие вот стылые вечера, когда он читал поэму Данте… Любош украдкой глядит на Жижку, потом на Рогача. Каких еще пересуд они наслушались, но не о дьяволе, а очень даже земных? После смерти Николая из Гуси первым гетманом сделался Жижка, вторым же — Ян Рогач. В снежном сумраке чудится Любошу красивый призрак с черными, лихо закрученными усами. В лето господа 1421-е, в месяце марте Вешнее солнце подтопило высокий сугроб, и теперь оттуда торчит почерневшая мертвая рука. — Не трогайте! — требует Давид. Он осматривает руку, выискивая признаки чумы или же другой опасной болезни. По видимому, не находит и просит помощи двух-трех братьев. Любош берет лопату, и вскоре из-под снега достают пять крестьянских трупов. Кажется, их зарубили мечами. Но как понять, крестоносцы, панские люди из Хомутова или, наоборот, кто-то друзей Табора? Мужчины отворачиваются, пропуская к женским телам Иву и еще одну сестру. — Изнасиловали, — буднично говорит Ива. Значит, скорее всего, крестоносцы. Паны, верные римской церкви, реже творят подобные мерзости. А сами табориты, могущие и сжечь, и запытать врага, на женскую честь не покушаются. Трупы относят к подножию холма, где прикрывают их лапником и камнями. Привычное по холодам дело — не рыть же мерзлую землю. У изнасилованной девочки разбитые губы, так и застывшие, с припухлостью и черной корочкой крови. Ей, должно быть, пятнадцать или шестнадцать. Любош прикрывает ее лицо пушистой еловой веткой, лишь чуть вздыхая об этой несчастной судьбе. Привычное дело. Еще прошлой весной, после поражения на Витковой горе, войска Сигизмунда срывали свою злобу на всех без разбора чехах. Свои же, чешские паны не отставали, усердно истребляя таборитов и даже более безобидных чашников. Походя забитых крестьян, конечно же, никто не считал. Впрочем, и своим убийствам счет уже не вели. Как сегодня Любош помнит слезные мольбы тех монахов, которых сожгли они в замке Раби. Сколько было после? Пока пламя пожирало крепости, монастыри и тела, лед накрепко сковывал души. Нынче они держат путь к городу Хомутову, богатому и надежному приюту своих врагов. Становятся лагерем — отдохнуть после утомительного марша по ухабистым, в снегу и в грязи, мартовским дорогам. Вечером к одному из костров приходит старик. Свой, из Табора. — Слыхали, братья? — говорит он с яростью и печалью в нетвердом голосе. — Брата Громадку пытали на колесе, а потом сожгли. А с ним схватили да поволокли в Кутну Гору наших братьев и сестер. Кого в шахту, кого на костер. Кто рассказывал, что триста душ, а может статься, и семьсот. Поверили панам! Сдали город, чтобы выручить своих женщин и детей. Паны дали слово не трогать. Не сдержали. Мол, ни гроша не стоит слово, какое дается еретикам! Ледяная корочка на сердце дает трещину. Рядом каменеет всем телом и сжимает кулаки Вацлав. Уж он-то помнит Кутну Гору. Знали ее по богатым серебряным шахтам, а в последние годы узнали по шахтам, в которых погибли сотни, если не тысячи верных последователей светлой памяти магистра Яна Гуса. Жижка подает старику миску с кашей. Потом берет в руки свой шестопер и внимательно его разглядывает. Спрашивает у брата: — Что, Ярослав, не помнишь ли, сколько раз мы брали Прахатицы? — Дважды. — Дважды. В первый раз — не добили. Не растолковали доходчиво, с какой стороны божья правда и что не след бы разорять крестьян да сжигать чашников. Со второго раза они вроде бы поняли. Любошу не нужно прикрывать глаза, чтобы ярко вспомнить храм, забитый пленниками и охваченный огнем. Жижка меж тем оглядывает своих братьев и сестер черным от гнева глазом: — Так что, в Хомутов тоже дважды ходить будем? Или за один раз управимся? Дальше со всей страстью спорят и обсуждают, как быть с горожанами. На что смотреть: на пыл, проявленный в бою, на прошлые заслуги, на имущество… Давид просит слова: — Брат Ян, знаешь ли ты, что в Хомутове живет немало евреев? Они не занимают сторону римской церкви, но и оставить город не могут. Тебе известно: моему народу нелегко найти себе пристанище, да и не все табориты их жалуют. Отпусти их с миром. — Поглядим, — безжалостно отвечает Жижка. — Если твои евреи не помогают прямо римской церкви или же проклятому дракону Сигизмунду, это еще не значит, что они другим образом не грабят чешский народ. Поглядим. Поступать будем по справедливости. Спрашивает Ярослав: — Женщин и детей выводим, как обычно? — Детей-то уж конечно, — говорит одна из сестер. — А на женщин… тоже поглядим? Знаем мы этих раскрасавиц в мехах да золоте! Что с того, если не ходят они в бой вместе со своими мужьями? Разве не обирают они простолюднов? Нежданно подхватывает Ива: — Ох и бесстыдницы! В дорогих нарядах, на службе церковной — в первых рядах, посмотрите-ка на этих невинных овечек! И все-то им прощается: и лень, и богатство, и блуд! Горе из-за погибших в Кутной Горе таборитов плещется злым смехом. Но этот жуткий хохот перекрикивает вскочивший Ян Рогач: — Тихо вы! С ума что ли посходили? Мы все скорбим по нашим братьям и сестрам, немилосердно умерщвленным! Но дело ли это — алкать крови, будто мы хищники или же безумцы? Помните: мы — божьи воины. Оружие в наших руках жестоко, однако же оно обязано убивать по заслугам, а не кого попало! Жижка тянет Рогача за руку и усаживает рядом с собой. — Твоя правда, брат Ян. Завтра и разберем, кто в Хомутове заслуживает жизни, а кто — смерти. Да и чего заслуживает сам Хомутов. Но чтобы уже не ходить сюда во второй раз, чтобы не волноваться о судьбе окрестных деревень и не дрожать за свои тылы, разберем мы это как следует. Что там болтают? Мол, одноглазый гетман заключил договор с дьяволом? Они увидят, что божьи воины способны сделать поболее, чем какой-то там дьявол.