Слепцы

В лето господа 1421-е, в месяце апреле Наконец-то снова Табор! Любош любуется, уже третий день любуется — а все мало. Год назад он пришел в это тройное кольцо каменных стен, которые берегли небывалое сердечное братство. За год укрепления стали выше, появились дома и настоящие мастерские, а не чаны да наковальни под открытым небом. Речка Лужница все так же защищает город своими прозрачными водами. Все так же легко они обращаются друг к другу: «брат», «сестра». Многие крестьяне, освобожденные от церковных и панских податей, как следует устроили свое хозяйство. Евангельская бедность не покинула Табора, и ей не мешают ни куда более сытые, чем прежде, лица, ни детвора в добротной одежде вместо обносок. Мимо пробегает мальчишка в рубашонке, пошитой из поповского облачения, и Любош тихо смеется. Сколько недобрых слов было сказано о таборитах, мол, жадная до грабежей голытьба опустошает храмы, как могут поступать лишь почитатели дьявола. Ну и где же здесь дьявол? Вон, ребенку тепло. Но радость Любоша проходит быстро, словно редкие жаркие дни в апреле. Не обнимет его больше Николай из Гуси, царапая щеку своим черным усом. Богу лишь ведомо, вернется ли сюда Петр Каниш, изгнанный из Табора вместе с прочими братьями, приобщившимися к ереси пикартов. А самое страшное… — Почему работаешь? — грохочет Жижка. Любош оглядывается на его голос. Первый гетман хмуро нависает над Ивой, которая чистит конскую сбрую, только что в эту сбрую не падая. — У тебя лошади лишние? — задирает голову Ива. — Вон, двум морды уже натерло, у одной на губах язвы. — Почему работаешь больная? — Жижка хмуро оглядывается. — Кто работу распределял? Ива брызгает на него водой: — Уймись ты, гетман! Что б ты понимал, старый черт! Любош подходит к ним, берет Жижку под руку, намереваясь отвести в сторонку да побеседовать. Но тот, кажется, обо всем уже догадался по страдальчески бледному, с густой чернотой под глазами, лицу Ивы. — Да уж побольше твоего понимаю, девочка, — Жижка целует ее в лоб. Они оставляют Иву и отходят подальше от лишних ушей. В темном глазу гетмана брезжит что-то, похожее на сочувствие. После всех битв и бед последних месяцев он еще чувствует? — Совсем худо? Что твой Давид? — Совсем, брат Ян. Давид считает, что ей осталась неделя. Может, и вовсе несколько дней. Жижка кладет тяжелую ладонь на его плечо: — Ну, вы оба глядите за ней. Понимаю, в хлопотах она забывается. Все тоски поменьше да мука полегче. Но смотрите, чтобы до срока она не погасла от боли. А, что я… Прости старика. Твоя сестра, кто лучше тебя о ней позаботится? Любош прячет лицо на груди гетмана, пока не высохнут слезы. Потом говорит: — А Петр Каниш — твой брат. Помнишь? — Был — брат, — с железом в голосе отвечает Жижка. — Ну, ступай. Через пять дней Ива уже не работает. Она лежит, то и дело засыпая, одурманенная лекарствами Давида. Без них она не выдержала бы ужасных страданий. Любош гладит и гладит ее пожелтевшее лицо, похожее на пергамент, ее поблекшие светлые волосы, ее тонкие руки. Почти год эти руки не знают синяков, которые оставляли грубые клиенты. Зато хрупкое женское тело, отличное от жилистых тел крестьянок, знает боевые раны. Вот здесь, на плече, скрытый рукавом, вьется шрам. И там, на бедре, под юбкой, след от подковы рыцарского коня. И еще, еще, еще… За что же Иве умирать от женской болезни? Наверное, эта хворь зародилась в ней, когда она была в Праге тем, кем ее вынудили быть, насильно лишив невинности. В палатке ни души. Разве что Давид приходит время от времени. Братья и сестры, смягчившиеся вдали от кровавой стыни боев, берегут их уединение. — Ты никогда не рассказывала мне, почему осталась. Здесь лишь мы с Давидом знаем, кто ты. Здесь тебя принимают только наполовину. На ту, в которой ты — таборитка. — А нужна она мне та, другая половина? — Ива облизывает губы, и Любош подносит к ним кружку с водой. Как жадно она пьет, будто вода вкуснее тех вин, которыми угощали ее щедрые клиенты. Впрочем, и впрямь — вкуснее. Ива довольно прикрывает глаза и говорит мягко, напевно: — Видишь ли… Здесь я была кем-то. Праге грозили крестоносцы. Мои клиенты, а еще пражане, что плевали мне под ноги… Они все пускали ветры от страха и хоронились за крепкими стенами. А я, представляешь, я — била пикой железных рыцарей. Каково? — Ты героиня. Ты самая смелая женщина на свете. Ну, может быть, наравне с нашей Зденкой, — улыбается Любош, целуя мокрую ладонь подруги. Серые глаза Ивы лучистые, словно звезды. Она не прогоняет его, не показывает колючий нрав. — Как думаешь, увижу я Зденку? А Николая? А Громадку? Эх… Увидишь Каниша — передай, что не такой уж он кислый святоша. — Ты ему так в лицо и объявила? — смеется Любош. Усмешка Ивы в свете каганца похожа на оскал голого черепа. — Я дура, по-твоему? Но помню, как меня злило. Он говорил… Ну да ты знаешь Каниша. Важный! Говорил, мол, мы божьи воины. А ведь так, Любош… Кем мы были? Ты, я, Давид, который не смел лечить христиан? Вацлав? А теперь мы наследуем землю. В полумраке палатки Любош видит. Благодарных крестьян. Горящие храмы. Бегущих прочь крестоносцев. Залитую кровью и засеянную хлебами землю. — Да, Ива. Пусть не кротостью, но мечом — а наследуем. В лето господа 1421-е, в конце месяца апреля Пока братья вяжут пленных пикартов, Любош вместе с Давидом обходят раненых. Они давно объясняются парой слов, поэтому их часто отправляют помогать пострадавшим бойцам. По невозмутимому взгляду Давида Любош понимает, кого можно положить поудобнее или перенести, кого покуда трогать запрещено, а кого лучше добить. — Вацлав погиб, — Давид разворачивает Любоша прочь от ног, торчащих из-под смятого куста. — Потом. Осталось перевязать двоих. Они перевязывают. К ним присоединяются еще братья, и они стаскивают в одно место убитых. Вацлава Любош пока не трогает. Не смеет вытянуть из-под веток. Он слишком хорошо знает, как выглядят люди, чьи головы разбиты цепом или булавой. Сам разбивал. Наконец, решается. Под липкими от крови волосами на виске виднеется дыра. Большие, на выкате, глаза Вацлава уже потускнели. Его не бросили в шахту в Кутной Горе, его не сожгли как еретика противники Чаши, его не зарубили крестоносцы… Его убили свои, когда-то свои. Пикарты. Любош качает на руках мертвое тело друга и все не может закрыть ему глаза. Еще немного, еще чуть-чуть посмотреть в них… Как без тебя твоя вороная, а, Вацлав? Апрельское солнце весело играет на кольчужном рукаве погибшего, а вокруг лед, лед и мрак, будто в том самом, девятом круге ада. Предали. Они все друг друга предали. Пикарты во главе с Антохом покинули таборитов перед нападением на Бероун, где наемники Сигизмунда чувствовали себя как дома. Покинули не потому, что не хотели боя. Нет, они выступили против союза Табора с Прагой, как когда-то светлой памяти брат Николай. Кроме того, им ненавистно было, что крестьяне вновь платят дань, пусть меньше прежнего, пусть не на прихоти панов, а на нужды войска, но платят. Сколько братьев и сестер погибло под Бероуном? Табориты под командованием Жижки проливали кровь, сражаясь, как всегда, как привычно, на два фронта, а Петр Каниш увел за собой сотни людей из Табора. И продолжал уводить, и смущал умы простых людей, рассказывая, будто нет в причастии тела и крови Христовой, но лишь вино и хлеб. Тоненькая Ива, усталая, измученная смертельной болезнью, до последнего трудилась как божий воин, а Каниш их предал. Но и они ведь — предали. Предали то самое братство, полное чистой нежности, какое было в Таборе год назад. И каким же слепым был Любош, когда обманывал себя, любуясь Табором теперь и не замечая: он — другой. Без Николая, без Каниша прежним он не станет, и вовсе не из-за того, что умер один и вот-вот умрет второй. Умерло само братство, где нет ни твоего, ни моего, ни богатого, ни бедного, ни владыки, ни слуги. Теперь в Таборе есть свой епископ. Куда более скромный и честный, чем священники римской церкви, а все же — епископ. Многие крестьяне вздохнули свободно, разбогатели, работая вольно на своих наделах. Но те крестьяне и подмастерья, которые ничем не владели прежде, не имеют ничего и нынче. С ними делятся по-братски, они не голодают, не знают нужды, но они седлакам — не ровня. Пан, сочувствующий таборитам, ест с простолюдинами один хлеб и спит в одной телеге, но он не перестает быть паном. Не все рыцари Табора — Ян Рогач. Ох, не все. Пикарты не желали терпеть этого предательства, потому и ушли. Хотя, по правде говоря, не сами ушли. Их прогнали. А нынче сожгут, если они не отрекутся от своих заблуждений. Только разве то заблуждения? Любош целует Вацлава в остывающий лоб и медленно закрывает ему глаза. Относит его к остальным погибшим, а после вскакивает на Мака и следует вместе со всеми в деревню Клокоты. Там надеется взглянуть в глаза Канишу. Передать прощальные слова Ивы. Каниш, как и его товарищи, уже не связан. Он привычно суров, на приветствие Любоша отвечает без улыбки. Скорбно склоняет голову, когда слышит про смерть Ивы. А после улыбается, словно уже с того света, и говорит: — Сегодня же встречу ее в раю. Нет, брат Петр, ты не произнес бы этих слов, если бы ведал, что Ива была блудницей. — Ты торопишься в рай? — спрашивает Любош. — Мы, божьи воины, пока нужны здесь, на грешной земле. Ты нам нужен. — Ты нам нужен, — повторяет Жижка. И чудится в его железном, безжалостном голосе что-то… Или же и впрямь — чудится? Первый гетман говорит громче, для всех: — Отрекись от ереси, брат Петр, вернись в Табор. Мы забудем прошлые ссоры, простим друг другу сегодняшние потери, оплачем вместе наших братьев, с твоей и с нашей стороны. А после, как прежде, выступим против Сигизмунда, прогоним красного дракона с родных земель! Каниш глядит на Жижку сурово, непреклонно. Словно бы не ему, а он выносит приговор. — Против красного дракона. С лукавой и двуличной Прагой. С панами, подобными Ченеку из Вартемберга, которые одной рукой подписывают договоры с Табором, а другой обирают простой народ. Да и ты — обираешь. Сегодня вернули одни подати, ради своего войска. Что вернете завтра? С кем еще ты заключишь сделку, непобедимый гетман, чтобы не проиграть новую битву? — Каниш качает головой. — Нет, брат Ян. Ты отступил от божьей правды, как и все, кто идет за тобой. Но я — не отступлюсь. Давай, складывай костры. Нынче же мы с братьями и сестрами будем с нашим Спасителем в раю. — Твоя воля, брат Петр. Соломенные крыши домов нагреты апрельским солнцем. На чурбаке жмурится пушистый черный кот. Он громко мурчит под морщинистой рукой старушки. — Сынок, скажи, кого жечь-то надумали? Любош молчит, совсем не зная, что ей ответить. В деревне тихо. Табориты быстро, но без лишней суеты, сносят на площадь перед храмом дрова и хворост. Жижка единственным глазом всматривается в пикартов. Тяжело, тяжелее, чем удар его страшным шестопером. Ян Рогач подходит к Петру Канишу. Он, кажется, всегда отступает последним, что в спорах, что в бою. Надеется до последнего. Любошу со своего места не разобрать, о чем они говорят. Каниш по-прежнему величавый, словно судья, Рогач жарок и настойчив. Он оставляет Петра лишь после окрика Жижки. Пламя взвивается, скрывая пикартов, с торжественной, нездешней красотой поющих гимн. Любош не может следить за каждым, поэтому останавливается на Канише. Почему-то ему очень важно, чтобы Петр задохнулся до того, как огонь охватит его тело. Так и происходит. После казни Любош просит Давида побеседовать наедине. — Уходи. Сегодня мы сожгли наших братьев по христианской вере. Я не знаю, что ждет тебя завтра. Давид заправляет за ухо темный локон. Любош убирает второй. — Ты прав. Уйду. У вас достаточно весьма недурных врачей. Я же нужен другим пациентам живой, а не мертвый. А ты? Остаешься? — Крестоносцам опять неймется. Кто сбережет чешскую землю? Как Петр заметил… Пражские богачи? Паны? Видимо, придется нам. — Вам придется. Таким, — Давид не утирает слез. А он, оказывается, умеет плакать? Указывает в ту сторону, где отгудели свое костры. — Пусть таким, но вам. Они долго-долго не размыкают объятий, и Любош радуется: хотя бы Давида он запомнит здоровым и живым. В лето господа 1421-е, в начале месяца июля Ветер примял травы на лугу так, что они лежат поперек дороги. Давид учил: перпендикулярно. Мак не желает ехать поперек. Он упрямо сворачивает, чтобы рысить вдоль зрелой, готовой к покосу травы. Любош пересиливает хитрого коня, но потом переходит на шаг и отпускает повод, позволяя Маку пожевать сочной зелени. Вскоре Любош замечает родные вагенбурги. Гладит сильную шею, пробует шкуру под потником — конь вполне свежий. Можно и в галоп. Рыжая грива вьется в такт мощному бегу, душистый воздух кружит голову, и можно пока не думать, какую весть везет он Жижке. В лагере первый гетман разворачивает бумаги. Дергает совершенно седой ус, приваливается грузно к борту вагенбурга. Объявляет серьезно: — Желивского — закопаю. Эй, разлюбезные братья! — Жижка подзывает всех, кто есть поблизости. — Помните ли вы, как наш проповедник из Снежной, возомнивший себя воякой, простил кутногорцев? А как он простил после Ченека из Вартемберга? В который раз? Я со счета сбился. — В третий? — сам у себя спрашивает Любош. — Или в четвертый, — вздыхает Ярослав. Жижка продолжает: — И угадайте, что сотворил этот пес? Рогач веселится: — Опять желает завести дружбу с Сигизмундом? — Опять. Вот, перехвачено его письмо, — Жижка сует бумаги второму гетману. — И опять нам завтра брать Раби, потому что его хозяин не держит слова, не ценит, что мы пощадили его детей, и тоже ищет милости у венгерской шельмы. Что, мало нам равнять замки с землей? Под землю закапывать надо? — Надо, — соглашается Рогач. Толкает локтем Любоша, подмигивает: — Ну а после Раби закопаем Желивского. — Он самостоятельно, — возражает Любош. Могучий серый замок с прошлого года будто бы подрос. Мак нетерпеливо пляшет на месте. То ли вспомнил, что здесь когда-то был его дом, то ли просто ему неймется. Любош согласен с рыжим, но выучка приказывает ему придерживать повод. Во время штурма, как и положено, конница вступает в бой, когда появились проломы в стенах или открылись ворота. Или когда кто-то пытается удрать из замка. От грохота пушки Мак прыгает в сторону. Вроде привык уже, ан-нет, раз в месяц или два шарахается. Наконец в толстой серой стене образуется довольно большая брешь. Белый конь Жижки вырывается вперед, но и Мак отстает не слишком. Рядом скачет вороная кобыла Вацлава. Теперь у нее другой хозяин. После штурма прежде заката опускается непроглядная, непосильная ночь. В единственный глаз первого гетмана попала стрела. Жижка успевает отдать приказ, чтобы его везли к врачам в Прагу, а после проваливается в горячечный бред. Он надеялся, верно, спасти глаз, но лучше бы спросить: а спасется ли он сам? Первого гетмана сопровождает Ярослав, и с ним еще несколько братьев. За главного остается Ян Рогач. Он не спешит уходить с дороги, на которой уже не вьется пыль. Только следы от колес телеги остались. Удивительно. Еще год назад Любош не без ревности замечал горячую дружбу между Жижкой и Рогачем. Круговерти вагенбургов, которые представлялись врагам дьявольскими знаками, а на деле были трудной, слаженной работой многих людей и коней, эти круговерти закрутили, задавили множество нежных чувств. Забыл Любош и о том, что первый и второй гетманы — не только надежные военачальники, но и друзья. Рогач не в силах отвести взгляд с дороги, по которой увезли самого близкого ему человека. Но и он, Любош, измученный своей грешной страстью, не способен сделать ни шага. Ян что-то понимает. Поворачивает к нему ужасающе спокойное лицо. Кого он видит перед собой? Скорее всего, восторженного юношу, который преклоняется перед суровым седым полководцем и теперь умирает от горя. Это совсем не так, но Любош прогоняет мысли об обмане. Все пустое, все пыль. Они с Рогачем просто нужны сейчас друг другу.