Слепцы

В лето господа 1424-е, в месяце мае Любош едва дышит. Он придавлен к земле камнями, но и внутри него тоже лежит камень. Он давит на сердце, он тяжелее тех глыб, которые укрывают его спину. И все-таки Любошу совсем не хочется сбрасывать этот груз. Камни превращаются в тело. Горячее, как скалы на солнце или панцирь. Нет же, нет, это не равнодушные материалы. Тело живое, могучее, даже по сравнению с ним, ведь и сам Любош вовсе не слаб. Живое… Выходит, он не погребен на поле битвы под павшими братьями? Да и братья сражаются иначе, кто в латах, кто в кольчуге, кто в стеганке… А это тело обжигает, потому что нагое. Бесстыдно нагое, желанное. И железные пальцы такие знакомые. Сколько раз они касались его лица, его плеч, сколько ужасных ночей он мечтал о них. Вожделенная тяжесть все безнадежнее прижимает его к земле, камень на сердце все больше, и там, внизу, его грешная плоть изнывает, умоляет… Он терзает себя рукой, толком еще не различая, где сон, а где явь. И кажется, будто повязка на пустых глазницах приговаривает его к костру. Это не пугает. В минуты слабости, когда после омерзительного удовольствия Любош до воя в глотке понимает свое одиночество, ему думается, что лучше бы он сгорел. В палатке пусто. Снаружи, если судить по негромкой суете, лагерь только начал просыпаться. Ну что ж. Значит, и ему лежать негоже. Любош брезгливо очищает живот и руку. В желудке последним побывал один ломоть хлеба, но тянет вырвать неизвестно чем. Он прислушивается. Рядом никого, и он достает плетку. Новые жгучие полосы ложатся поверх толком не заживших старых. Потом в поисках спасительной воды он выходит на свет — и вскоре сталкивается нос к носу с пражанином из людей светлой памяти брата Яна Желивского. — Кто с кислой рожей встречает гостей? — Так не разобрать со сна, с чем гости пожаловали! Брат рассказывает Любошу, что с несколькими товарищами заглянул к ним еще до рассвета. Привезли съестного да кое-какие новости. Вместе они идут в палатку Жижки. У него еще двое пражан и пятеро сторонников из других городов. Последних Любош видит впервые. Сами хозяева лагеря здесь представлены жиденько. Видать, пока не разобрали, какие гостинцы их дожидаются. Жижка сидит на чурбаке и с великим удовольствием употребляет окорок. У него за спиной на столе устроился Рогач. Он как-то слабо пощипывает пирог и больше болтает. Ну да, оно конечно. Почитай, месяца три или четыре не встречал он людей, которые не знали бы в подробностях о венгерском походе. А тут подарок — столько слушателей зараз! — Ну, значит, устраиваемся мы на возвышенности привычным порядком, — Рогач рубит ладонями воздух, показывая, как стояли вагенбурги, — а венгерская конница — что бы вы думали? — Что? — спрашивают сразу трое. — Правильно! Привычным же порядком атакует! — второй гетман разводит руками. — Я все не пойму, вестовые у них что ли не работают? Не рассказал Сигизмунд своим конникам, что вагенбурги верхом атаковать бесполезно? Любош пользуется общим смехом и уводит у Рогача пирог. Яну, покуда он чешет языком, все равно без надобности. Друг провожает пирог несчастным взглядом, но надолго не огорчается. Впереди — самая увлекательная часть отступления, когда венгры устроили им засаду в горах, но Жижка провел войско через лес так, что весьма озадачил противника. Рогач показывает, опять же, на пальцах, как они прорубались через лес и как сохраняли несокрушимый боевой порядок. Любош улыбается. Здесь, в чешском краю, где тебя берегут и камни, тот поход видится горячим приключением. Тогда, в чужой стране, среди людей, говоривших на чужом языке, он, пожалуй, впервые оценил по заслугам поддержку деревень и самый запах родной земли. — Ждут они, значит, разлюбезные, один квелый строй, а мы выходим — воз, воз, а посреди сам-третий — пехота, — Рогач ворошит светлые лохмы. — Ну и пушки, да. По-моему, им не понравились пушки. Слушатели, само собой, восхищенно ахают, Рогач, опять же, привычным образом клонится вперед, опираясь о плечо Жижки. Пирог встает Любошу поперек горла. Нет, он давно не ревнует. Он просто тихо и несправедливо завидует второму гетману. Потому что Рогач имеет право. Потому что у него — чистые, не омраченные похотью, дружеские чувства к Жижке, и он без зазрения совести может приобнять его, тронуть за руку, толкнуть локтем, что угодно! И никто не осудит. С чего осуждать ближайших друзей? Если бы Любош так мог… Но камень давит, давит на сердце с каждым годом все мучительнее, и он совсем не может скинуть грешную ношу. А хочет ли? Понемногу палатка пустеет. Жижка велит ему задержаться. Надо бы разведать, вправду ли пражские бюргеры стягивают силы к Пльзеню. — Усвоил? Как твой конь? — Еще бы постоять, вчера умаялся... Могу взять другого. Жижка качает головой: — Ничего, за пару часов они точно близко не подойдут. В разведку с верным конем — надежнее. Любош гордится своим рыжим красавцем. Да, шкурой Мак ярок и порою показывает лихой характер. Но умеет при надобности быть тихим и по-настоящему боится только пушек. Да и то — раз в два месяца. — Я могу идти? — Ступай с Богом, — Жижка привычно кладет руку ему на плечо. Этого слишком много. После постыдного морока нынче утром, после плети — новыми полосами по незажившей спине… Любош вздрагивает от нестерпимой боли. Закусывает губу, успевает поймать стон, да куда там! Жижка, зрячий слепец, замечает. — Ты что это? Когда рану заработать успел? Любош молчит. — Вроде повода не было, — Жижка спрашивает с негромкой угрозой: — Ударил кто из наших? Будто назло, из пустого котелка выдуло все мало-мальски подходящие ответы. — А ну! — первый гетман по-хозяйски, как ему и полагается, сует руку под рубаху Любоша и на диво осторожно ощупывает след от плети. Трогает ниже, ниже, и лицо его делается страшным от гнева. — Что это? Кто посмел? Говори! — Никто, брат Ян. — Ой ли? Кого выгораживаешь? Любош объясняет, сдаваясь: — Разве что себя. Это я сам. Жижка в недоумении аж открывает рот. Молчит, долго молчит. Среди таборитов и оребитов самоистязания не в чести, поэтому догадывается он не сразу. — Что за глупость удумал? За какой грех себя наказываешь? Какие у тебя-то могут быть грехи? Голос гетмана спокойный, теплый. Не гетман сейчас, не последователь Яна Гуса. Просто старший друг печалится из-за младшего. У Любоша не достает сил, ни душевных, ни телесных, противиться этому голосу. — Да вот… Влюбился, в кого не надобно. Прогоняю грешные помыслы. — Влюбился? — Жижка усмехается беззлобно, с дружеской подначкой. — Эк ты, брат, нашел время! Еще и дурью маешься. Какой же в этом грех? Ян — близкий, родной до каждой морщинки, до каждой седой пряди, что делает его лишь краше. Говорит с почти позабытой лаской — не до разговоров наедине было в последние месяцы. Любош дышит его теплом, дрожит под внимательным взглядом повязанных глазниц и думает, словно в бреду: а если признаться? Покаяться в грехе, упасть в ноги, вымолить себе прощение? Пусть накричит, побьет, что угодно — да ведь сердце же не каменное, разрывается от ужаса, который носит в себе четыре года! А лицо сурового гетмана меж тем светлеет так, что глазам больно. Столько нежности не получали от него ни больные, ни раненые, ни Желивский с Рогачем, ни даже младший брат Ярослав. — Эх, Любош. Завидую. Если бы кто вернул мне мою любушку… Не поглядел бы на Сигизмунда с пражанами да на самого черта. И Любош вспоминает. Анешка. Он лишь раз и то издалека видел дочку Жижки. Кажется, Ян смотрел на нее тогда… Он еще мог смотреть. О жене первого гетмана знали только, что умерла очень рано. Даже имени ее никто не называл. Любош боится не то что слово молвить — вздохнуть. Не хочет он тревожить воспоминаний Яна о его любимой. Жижка возвращается к нему сам. Осторожно проводит рукой поверх рубашки, стараясь не потревожить царапины. — Ты разве забыл, Любош? Грехом по законам Господа считается только блуд. А любовь — никакой не грех, — потом он снова говорит как гетман. — И калечить себя не смей. Для начала — не за что. А еще: ты совесть на марше не потерял? На кой ляд мне слабый от боли боец? Ладно бы рана или хворь какая, все мы через муку в бой ходили. Но чтобы ты ослабел от плети? Не смей. Накажу в другой раз по всей строгости устава. Понял? — Да как тебя не понять, — Любош выдыхает. — Чуть что — сразу же устав. — Смеешься? Нет? Хорошо. Ступай, горе мое, проведай коня, — и Жижка, чтоб ему икалось до вечера, крепко целует его в щеку. В лето господа 1424-е, в 7-й день июня Мохнатые уши Мака тревожно поворачиваются: вперед, в стороны, одно вбок и к шее, а другое обратно вперед. Но рыжий ведет себя ровно живое золото. Как и вороная кобыла Вацлава, сменившая трех всадников. Сейчас на ней сидит ловкий, хоть и в летах, крестьянин Матвей. Рогача видно через двух лошадей. Вся конница ждет его приказа, а он, в свою очередь, то и дело поглядывает назад, на Жижку. Волнительно. После ряда сложных отступательных маневров они наконец-то укрепились на плоской вершине горы. Замкнули вагенбурги. Вроде привычно, да не совсем. Сегодня первой встречает противника не грозная передвижная их крепость, а конница. Мак чуть потягивает повод. Любош на миг ослабляет хватку, позволяя рыжему опустить шею. Мак фыркает, и от этого спокойного звука теплеет на душе. Вороная нетерпеливо бьет копытом, но плясать и не думает. Ну, где они там, пражане с вражеской шляхтой? Вот они, явились! Да еще как явились. Увидали конницу вместо сплошной стены вагенбургов, обрадовались. Рванули в гору будто по равнине, видно, желают честного рыцарского боя. С войсками Большого и Малого Табора. Бедняги. Рогач отдает приказ и первым летит навстречу железным рыцарям. Мак чуть спотыкается на скрытом густой травою выступе, но быстро выравнивает бег. Сверкающий на солнце строй шляхтичей ближе, ближе… А потом конница Табора делится и скачет в разные стороны вдоль склонов. Любош крепко держит повод. Мак боится пушек раз в два месяца, но того, что произойдет, он еще не слышал. Не кувыркнулся бы от страха, рыжий прохвост. От грохота возов, до верху набитых камнями, закладывает уши. Мак скользит копытами, протяжно ржет — но потом успокаивается, подчиняясь поводу. Любош разворачивает коня и останавливает, готовый, когда нужно, догонять противника. Но пока ждет. Ждет, глядя на камни, которые прятались от врага за спинами коней, а теперь летят по склону, сминают железных рыцарей, давят пеших, наводят ужас на тех, кто ждет под горой и пока не понимает, что произошло. Должно быть, уцелевшие выдумают новый слух про дьявольские уловки Страшного слепца.