Свободное падение

      Кацуки было двадцать пять, и он на своей шкуре убедился, что в жизни - случается всякое. Бывает, что страшное вдруг оборачивается наилучшим образом, и наоборот. Если бы Кацуки мог, он бы вывел из этого внезапного вывода нечто более философское и осознанное. Но он никогда не складывал слова в красивые предложения - выражался ломано, грубо, пытался разрушить своими фразами всё; и порой казалось, что разрушать - это единственное, что он умел. Сейчас же в голове появлялись выражения - из ниоткуда, из чёрной дыры в черепной коробке – неуловимо, печально, прекрасно. Ему хотелось свежести, и чистоты. Ему хотелось воздуха, чтобы он вытряс всё говно из его тупой тушки, бестолкового мозга, оставил только красоту. Пусть даже в таком случае в нём, в Кацуки, совсем ничего не останется. Так даже лучше. Он вдыхал больше воздуха - полной грудью, много, насколько возможно, а воздух бил по нему, словно пытался доломать. Словно Кацуки был не достоин исполнения желаний. Словно в нём было, что доламывать.       Кацуки хотелось многого, именно сейчас: начать выражаться красиво, поговорить с дорогими ему людьми (которые у него, вопреки общественному мнению, всё же были), успеть ещё хоть что-то. В средней школе он, например, мечтал выучить какой-нибудь язык, кроме родного японского. Мечта совсем ему, Кацуки, не подходящая, потому что герои вроде него о таком не мечтают. А сейчас - было самое время начать, потому что другого момента - уже не будет.       Из более реального, Кацуки хотел обнять Очако. Прямо здесь и сейчас. Она сидела напротив, такая серьезная и сосредоточенная; она редко бывала такой в их обычной жизни. За последние минут сорок, что он полулежал на дне распахнутого во все стороны вертолета, она ни разу не посмотрела ему в глаза. Она всё что-то делала, рвала какие-то бинты, открывала баночки, зажимала ему бок. Возможно, она что-то говорила. А возможно, говорил он. В салоне - раздробленной коробке - стоял такой гул, что Кацуки уже, кажется, не различал и своих мыслей. Так вот, Кацуки хотел обнять её, сжать знакомые плечи, и сказать что-нибудь дурацкое. Какую-нибудь херь, чтобы она разозлилась, как она умеет, бросила на него стальной взгляд - страшный, куда бы деться, - или рассмеялась. Да, Кацуки бы хотел, чтобы она посмеялась. Он бы тогда услышал что-нибудь ещё, кроме разрываемого стальными винтами воздуха. Кацуки хотел бы её обнять, но сил в нём осталось - на последний рывок. Рывок слишком важный, что бы им пренебречь. Хотя он не уверен, что что-то может быть важнее, чем обнять Очако. Особенно когда она такая, натянутая как струна, с дрожащими плечами и стянутыми в полоску губами.       Она давит ему на рану, всё пытаясь остановить кровь, и шевелит губами. До него доходит, что она у него что-то спрашивает, только когда они пересекаются взглядами.       - Что? - произносит он, хотя не уверен, что она расслышит.       Очако наклоняется к нему и повторяет на самое ухо.       - Так - больно? - голос у неё сиплый и надломленный.       Ему хочется посмеяться, но смех колючим бультыханием застревает в глотке, прошивает рёбра. Кацуки на самом деле уже почти не чувствует боли - просто не различает её.       - Нет, - врёт он, потому что в правде больше нет смысла.       Очако не двигается какое-то время, сидит близко, прижимает руками ткань к его боку, дышит ему куда-то в шею. Так, будто впитывает прикосновения в последний раз.       - Хорошо, - говорит она и повторяет, - хорошо.       Он чувствует её ладонь в своей, и ему хочется сомкнуть пальцы. Но пошевелиться он не может - тело ощущается онемевшим, будто парализованным. Он только скашивает глаза - её руки в крови, мажут по его рукам, вырисовывают узоры. Кацуки хочется порисовать. Он давно не рисовал, наверное, последний раз в детстве. Мама до сих пор хранит рисунки в каких-то старых разваливающихся альбомах на чердаке.       - Пора, - кричит им сопровождающий и громко добавляет, - вам сегодня повезло, ребятки. Погода отличная - всё видно.       Очако рядом вздрагивает.       "Охуенно",- думает Кацуки. Спасибо, старик.       Мужчина в каске, имя которого он и не пытался запомнить, такой же как Деку - рождён без причуды, обычный человек. Кацуки к таким, как правило, испытывает жалость, но этот мудак его бесит.       Мудак пронизывает взглядом дыру в его боку и усмехается.       Кацуки хочется мудака подорвать. Раньше он бы обязательно это сделал. Но сейчас чувство собственного бессилия накатывает на него отголосками гордости и злостью.       Рывок, на который он хранил силы, поднимает его разваливающееся тело, и Очако подхватывает его, чтобы он не грохнулся обратно. Мудак поправляет на нём очки, закрепленный рюкзак с парашютом, и мир чернеет и переворачивается на секунду в глазах, когда резинка полощет по ране.       Они миллион раз прыгали с парашютом - Киришима фанател от такой херни раньше. Кацуки никогда не боялся - его причуда была слишком сильной, чтобы разбиться. Последние двое суток он силу своей причуды, обычно теплом растекающейся по телу, не чувствует, но даже так - страха нет. Перед глазами мутнеет, и он просто не уверен, что доживет до земли.       Очако не прыгала ни разу, сколько они ей не предлагали.       - Притяжение опасная штука, - хмурилась она.       Сейчас у неё не было выбора. Скорее всего, ей не понадобится парашют - им обоим не понадобится, но она все равно нервно передёргивает плечами, проверяя на прочность. А ещё - проверяет причуду, всего на секунду он чувствует, как из тела пропадает вес. А может, он просто отрубается - уже не разобрать.       - Прыгайте, как готовы, ребятки, - кричит мудак, и толкает их в спину.       Очако в ужасе ощущает, как тело без её воли становится невесомым. Как она разрывает воздух, падая вниз. У неё потеют ладони, желудок подпрыгивает к горлу, и внутри всё холодеет. Она заставляет себя успокоиться.       Где-то в глубине души Очако всегда боялась высоты, несмотря на свое собственное геройское имя. Гравитация - её стихия, а стихией лучше не злоупотреблять. Она раздавит и размажет. Очако талдычила это им всем, когда те собирались прыгнуть ради очередной порции экстрима. Киришиму, впрочем, убило не то, и она не могла сказать наверняка, удача это или нет.       Сейчас, когда выбора нет, Очако падает с головокружительной высоты, и внутри всё замирает от восхищения. В небе - ни облачка, вспоминает она слова Такары-сана, и мысленно соглашается. Им повезло - если что-то в их случае ещё можно назвать везением - землю видно так чётко, словно она нарисована специально для них. Меткой - упасть сюда, доломать окончательно свою жизнь, разбиться всмятку.       Ветер хлещет по открытой коже, словно плетью, но это не больно и не страшно, потому что эмоции выворачивают изнутри, разрывают куда сильнее. Невесомость с быстро меняющейся картинкой - Очако знает это чувство как никто хорошо. Ветряные потоки плавно швыряют их тела так, словно в них нет реальной массы. Нет ни верха, ни низа. Мир заканчивается где-то там, далеко, на земле. Под ней же, под ногами, сплошное синее марево сентябрьского неба, прорванная бесконечность.       Мир кажется стеклянным - прозрачным и прекрасным. Словно поверхность хрустального шара, зелёная, выкрашенная художниками - поля, тропинки, полоски рек. И самое замечательное, что поверхность эта плывет перед глазами, меняя направление - на бесконечность синего стекла и бледное солнце, слепящее глаза. Она с трудом подносит руки к лицу и замечает - тёмной коркой застывшую кровь. Глаза автоматически начинают метаться в поисках Кацуки. За последние пару дней она уже столько раз его теряла, что больше, кажется, не выдержит. Он просто уплыл из виду - понимает она. И всё равно крутится вокруг, а когда находит - тянется, вцепляется в пальцы так, словно боится потерять. На самом деле, боится.       У него улыбаются глаза - вымученные и потухшие. И ей невыносимо больно. Очако переполняют чувства - потому что она смотрит по сторонам. Мир такой прекрасный, что её разрывает от отчаянного счастья, болезненного, врывающегося под ребра стеклянными осколками. В их жизни, настоящей, на поверхности зелёного хрустального шара, в ней столько боли и горечи, что счастью там есть место только извращенному и больному. Очако разрывает от боли и ненависти. На саму себя в первую очередь - столько было возможностей лететь и держать Кацуки за руки, не ожидая, что он вот-вот умрет. Не высматривая жизнь у него в глазах, не оглядывая окровавленные бинты.       Сердце бьется болезненно и тяжело, и у неё на глазах выступают слёзы. Мир вокруг - такой прекрасный, гибнет, для неё и в целом. Он каждый день горит пожарами, выжигается ненавистью. А для неё разрушается - здесь и сейчас.       Она пугается, когда Бакуго опускает голову и думает - неужели уже, неужели уже всё? И у неё отлегает от сердца - с небольшой отсрочкой - когда она вылавливает его мутный, но всё-таки живой взгляд. Она тянет его за руку на себя, использует причуду всего на мгновение. И они вдвоём зависают в небесном пространстве двумя точками, теряют вес и скорость, теряют себя. Она делает это только затем, чтобы примкнуть к Кацуки, обнять и обвить его всем телом. Он бледный, как смерть. Его тело, всегда сильное и крупное, сейчас кажется ломким и хрупким скелетом в руках. Им не выдали никаких касок или шлемов, у них только прозрачные очки на глазах, и она этому рада больше, чем это кажется разумным. Потому что она может прижаться щекой к его, слышать и чувствовать, как он дышит, и падать. Переплетаясь, лететь головой вниз и не видеть ничего. Очако слабо чувствует, как у Кацуки вздымается грудь, и не может понять - просто их так трясет, что она не может уловить, или он просто вдыхает через раз. Он пытается обхватить её, кажется, поворачивается, чтобы что-то сказать, но у него не хватает сил на крик - а по-другому ничего не слышно. Он касается сухими губами её скулы, это так похоже на поцелуй, это пробивает ей стеклом грудную клетку.       Очако чувствует, как на глазах выступают слезы, как они срываются нескончаемым потоком.       «Пожалуйста, не умирай», - говорит она ему на ухо.       «Ты не можешь».       «Я тебя люблю».       Она трётся о его щёку своей - мокрой, и пластмассовые стёкла очков бьются друг о друга. Она жмется к нему, словно пытается впитать его, залезть к нему под кожу. Она шепчет много всякой глупости, Кацуки её не слышит, а ей и не надо. Просто сердце бьется о рёбра, медленно и болезненно.       Она не замечает, что земля уже близко. Потому что она, кажется, совсем теряется в пространстве и времени, забывает и забывается. Причуда срабатывает, будто сама собой, как-то на уровне инстинктов. Раз, и их тела становятся невесомыми. Она опускает их на землю, Бакуго не двигается, ничего не говорит. Кацуки Бакуго - не дышит. Кацукибакугонедышит. Она рассеивает причуду, и его тело падает на неё, она держит как может и захлёбывается. Воздухом и слезами.       К ним уже едет машина, громко гудит, слышно за много метров. Через пару минут его у неё заберут, уже окончательно. Поэтому она впитывает момент бесконечно долго.       Мир вокруг - по-прежнему прекрасный и умирающий, но теперь это уже не имеет значения.       Остаются только уже не Кацуки Бакуго, сцепленные намертво руки и дорожки от слёз на щеках.       Без него - остается хрустальный земной шар, освещаемый хрустальным бледным солнцем, и абсолютное ничего на месте Очако.