В герои всех твоих чудес я не гожусь.

Первая часть. «В богатстве…»

             Нервно тереблю рукав белого больничного халата, который мне пришлось набросить на себя, чтобы пройти в палату, и старательно прячусь в тени мамы, понимая, что свои мысли сейчас лучше все-таки оставить при себе… но, блин, это же круто! Это гораздо круче, чем стать почти отличницей в седьмом классе, когда папа пытается швырнуть в Ваню дневником, полным трояков, прямо перед днём его первого экзамена или же заскринить его историю браузера, а потом оказаться — впервые за все эти годы — самой хорошей и любимой младшей сестренкой.       Смело гляжу из-за маминой спины на Ваню, уже достаточно пробывающего в ступоре у двери, и невольно растягиваю губы в улыбке. Он даже не смотрит в мою сторону: глядит уперто то в лицо моей мамы, то в лицо моего папы, но меня постоянно игнорирует. Пряди отросших волос лезут в глаза, но парень даже сил не находит, чтобы по излюбленной привычке пригладить их рукой, состроив томное выражение лица.       Ах, кто-то же только что потерял богатых родителей, которые будут обеспечивать, как бы ты себя не вел…       Моя улыбка, как я думаю, в этот момент мягкая, приторная. С каким же ещё выражением лица я могу думать о том… Ну и кто из нас теперь подкидыш, Ваня?                            Мама права: занятие искусством успокаивает. Не то, чтобы я понимаю прикол копания в глине, но вот рисовать мне нравится. И папе с мамой моё увлечение тоже по вкусу. Не так, чтобы кричать «Вау!», глядя на любую мою каляку, пытаясь сделать так, чтобы я отвязалась. По-настоящему: они покупают мне масляные краски, мольберт купили… Папа даже дяде Гамлету хвастается моими успехами, приписывая, конечно, что-нибудь ещё, но это меня не особо коробит.       Сердито вздыхаю, чувствуя, что руки снова все перепачканы, но не выпускаю кисти из рук. В наушниках долбит одна и та же песня — понятий не имею, кто её поёт и как она называется: просто забила в телефоне «саундтреки из отеля элеон» и слушаю. А перед глазами моё детище.       Руки все никак не доходили закончить свой портрет, который сдавать через две недели в художке, а теперь есть и настроение, и желание, и когда-то сильно ущемленное самолюбие тоже активизировалось. Ещё немного — всего лишь день — и останусь только я такая, какая я на своём портрете. Со светлыми волосами в маму и карими глазами в папу.       Неожиданно на плечо требовательно падает чужая рука, и я подпрыгиваю, едва сдерживая мат. Ну, а вдруг родители, а не этот подкидыш? А нет, подкидыш.       Стоит, смотрит на меня, как будто ничего не поменялось, а потом переводит взгляд на мою работу. Ваня что-то говорит, не сводя глаз с моего портрета, тычит, кажется, в область носа пальцем, а я разглядываю его, будто за пятнадцать лет так и не насмотрелась.       Просто все ещё не верится, что чучело это не мой родной брат. Обидно даже, что не брат. Обидно только потому, поспешу заметить, что наши плохие отношения были не испытанием, как говорила мама, пытаясь помочь нам сгладить углы, а всего лишь случайностью. Случайностью, без которой, я уверена, мне жилось бы лучше.       Ваня наконец замечает, что я в наушниках. Властно вытаскивает один из моего уха, думая, что сейчас оттуда посыпится музыка, но я вновь не оправдываю его дебильных и неавторитетных ожиданий: я люблю тихую музыку. — Я говорю, самолюбие запечатляешь? — парень повторяет, вероятно, ранее сказанную шутку немного сердито.       Я отнимаю у него наушник, но не затыкаю им свое ухо, оставляя лежать на моих ногах, чтобы, как бы садистски это не звучало, слышать все то, что Ваня будет говорить. — Ты, если выговориться хочешь, сходи к Ариэльке, — пытаюсь уколоть его словами уже по привычке. — А то поздно будет. Кинет в чс после того, как узнает, что нифига не богатенький.       Макаю кисточку в светло-желтое пятнышко и вывожу тоненькую загнутую линию на лбу у своего портрета — прекрасно помню, что на селфи, с которого я рисовала карандашом, у меня все было именно так. — Не надо людей по себе ровнять.       Фыркаю. И это все, на что подкидыш способен, когда я, чужой ему человек, оскорбляю Ариэльку? Тем более… Ровнять по себе? Я, значит, ценю бабло и статус? Я — человек, который даже с богатыми родителями метит на бюджетное место в МГУ, когда при моем желании, папа готов распахнуть передо мной двери всех этих Оксвордов и Кенбриджей или как их там?! — Иди отсюда, — устало шепчу я, оборачиваясь к Ване, который успел усесться на мою кровать, лицом. — Че тебе надо? Совесть замучила, что ты всю жизнь обижал сестру-на-самом-деле-не-сестру?       Ваня отстраненно ведёт рукой по покрывалу на моей кровати. Не удивительно: он, уверена, никогда в глаза подобных вещей не видел. — А ты довольна сейчас, да?       Рассеяно моргаю. Я уже хотела отвернуться, а тут подкидыш со своими укорами. — А не должна быть? — в спешке переставляю ноги и оказываюсь полностью перед парнем, который излишне внимательно смотрит на меня. — Ура, мне больше не нужно бояться, что меня унизит чужой мальчик, которого перепутали с моим братом! — с каменным лицом вскидываю руки вверх и постепенно расплываюсь в улыбке. — Знаешь, как я ревела, когда ты всей школе рассказал, что у меня тубик? — вспоминаю на автомате, от того, что это воспоминание у меня вечно на языке. — Я два года пила таблетки; я лежала в больнице в пять и шесть лет; я там день рожденья праздновала, радовалась, что долечусь до первого сентября, пойду в первый класс…       Не могу сдержаться. Глаза на мокром месте, а передо мной он — тот, перед кем плакать в самую последнюю очередь. Но я все-равно вот-вот расплачусь. В любом случае. Вот-вот… — Мне просто нужно было уже лишь раз в пол года сдавать анализы, а… Кто в это поверит, когда все уже думают, что ты на каждом углу кровь харкаешь?       Ваня прячет глаза, а я плачу. Замечательно просто! Ещё бы папу, у которого сердце прихватит, и прям начало дня! Сорвавшись, прижимаю к лицу руки, в одной из которых все ещё кисточка, и плачу, чувствуя, как бровь немного окрашивается в жёлтый. — Ты только подобное вспомнить можешь?       Даже интересно, что подкидыш имеет в виду. Убираю руки от лица и, не взирая на свой внешний вид, внимательно гляжу на Ваню. — Мы же все это время… А как у Эли во дворе на качелях качались, Маш? — подсказывает парень. — Папа нам потом ещё… — Папа он только мне, — жадно прерываю я и сердито зыркаю раскрасневшимися глазами — И качели твои… Одиннадцать лет назад это было, Вань, — чуть спокойнее. — Подумай и поймёшь, что ничего хорошего, кроме как из рассказов моих родителей о детстве, мы и не вспомним.       Ваня зол. Он смотрит на меня, оскорблённый подобранным мной местоимением, и резко поднимается, шагая к двери. — Надеюсь, твой родной брат подстать тебе: тупой и злопамятный, — выдаёт подкидыш у выхода из моей комнаты. — Надеюсь, твои родители больше не размножались! — надрывно и плаксиво выпаливаю я в закрывающуюся дверь и снова падаю лицом в руки.       Кисть снова пачкает краской ту же самую бровь. Придётся оставить портрет для лучших времён.