Мария

      — У меня была крепкая и любящая семья. Пусть я не так часто видела родителей, особенно когда подросла, но недостатка в их любви не ощущала. Мой отец был врачом — очень хорошим для нашего небольшого города, уважаемым. Разумеется, он много работал. Мама тоже. Но в детстве она часто брала меня с собой — в школу. Я была тихим ребенком, никогда ей не мешала. Папа тоже брал, но куда реже. В больнице мне было плохо, душно. Я как будто чувствовала всех тех людей, что там лежали. Наверное, он это понимал. По крайней мере, когда в институте я выбрала профессию учителя, он только порадовался…       — А какую дисциплину вы собирались преподавать? Литературу?       — Нет. Историю…       Память — странная штука. Порой ее крючки цепляются за совершенно не связанные друг с другом вещи. Мы говорим об одном, а я ясно вижу, как стою в широком коридоре, разглядывая чужие буквы на корешках книг и стараясь разобрать, о чем говорят за закрытой дверью. Но голоса слишком тихие, а мой немецкий еще слишком плох. И мне не хочется подходить ближе, чтобы не быть застуканной за подслушиванием. Поэтому я бездумно вожу кончиком пальца по переплетам с выдавленными золотом названиями. Там было очень много книг. В просторной прихожей — стеллажи от пола до потолка, те, что не поместились в кабинете. Отец Рихарда был доктором наук, но умер рано. Я видела его лишь однажды на большом портрете в кабинете — единственный раз, когда попала туда, случайно, по незнанию. Мне запрещали входить в кабинет. Агнешке, горничной, тоже запрещали — фрау Марта всегда прибирала там сама.       Она показалась мне суровой женщиной с первого взгляда. Статная и седая, мать Рихарда смотрела на меня недоверчиво еще с порога, встречая сына после долгой разлуки. Когда же они наконец пригласили меня в гостиную, недоверие с ее стороны уже превратилось в откровенную неприязнь.       — Что ты умеешь? — жестко спросила она.       — Мыть пол, — ответила я, медленно подбирая слова и стараясь сохранять спокойное достоинство, потому что работа по дому — это не то, чего должна стыдиться женщина. — Стирать, прибираться, готовить. Знаю, как чистить… фарфор?       Я не знала этого слова по-немецки и беспомощно посмотрела на Рихарда. Он перевел. Фрау Марта поморщилась, и меня это, наконец, задело. В конце концов, я не просила везти меня в Германию.       — Еще Рихард говорит, что я великолепно варю кофе и владею языком. Не немецким, — заносчиво добавила я и вздернула подбородок, наблюдая, как у женщины каменеет лицо. — Хотя вряд ли последнее потребуется мне до его возвращения.       — Мария, — негромко окликнул Рихард. Я обернулась. Он ударил без замаха, без злости — просто ударил по лицу. И добавил медленно и четко: — Не пошли при матери.       Фрау Марта поднялась, неспешно обошла стол — и отвесила сыну тяжелый подзатыльник.       — Я не учила тебя бить женщин.       Насиловать женщин она его тоже не учила…

***

      С Рихардом мы впервые встретились дождливым ноябрем сорок первого, в подвале дома культуры захваченного немцами городка недалеко от Пскова. Сказать точнее, где находился его штаб, не смогу. Мне было в тот момент совершенно не с руки разбираться в географии.       В подвале царили холод и духота, в моем опухшем запястье пульсировала боль, а правый глаз за время тряской поездки совсем заплыл и закрылся. Тошнило. Наверное, имелось и сотрясение, поскольку перед глазами плыло и мысли ворочались болезненно и туго. Тогда я не знала немецкого совсем, иначе бы дальнейшее, наверное, сложилось по-другому.       — Ruf mal Hanna. Ich beschäftige mich mit den Knaben.       — Richard, du bist verlobt.       — Na und? Wir haben noch viel zu tun.       — Warum sie?       — Sie hat die Nase mit einer Beule.       — Es ist einen Nasenbruch, — смех.       — Dann wird nicht eingerenkt. Ruf Hanna!       — Jawohl Sturmbannführer. [1]       Я не видела говоривших, только их сапоги на каменном полу, к которому прижималась целой бровью, надеясь хоть немного унять тупую боль в голове. И окровавленную руку Кольки. Ни с ним, ни с Гришкой, с которыми меня таки взяли на дневке, я не встречусь больше никогда.       Ханной звали врача, приписанного к подразделению Рихарда. Дородная грубоватая немка. Она без сантиментов вправила мне запястье, пролаяла какие-то инструкции своим девочкам и появлялась каждый раз после допросов проверить состояние и больно дернуть за еще какой-нибудь выбитый сустав: меня отмывали от крови и приводили в порядок, но оставить в покое — нет, это ведь не волшебная сказка. Это была война. И к своему «принцу» я попала снова где-то через неделю — с тремя сломанными пальцами, свежими ожогами от плеча до запястья и исполосованной плетью спиной. Это была легкая прелюдия, господин штурмбаннфюрер хотел, чтобы я оставалась в сознании и при ясном рассудке.       Двое солдат приволокли меня, вопреки обыкновению, в жилой дом. Через плотную ткань мешка на моей голове промелькнули пятна света, мы миновали несколько дверей. Брошенная, наконец, на голый пол, я отогревалась после улицы. На мне была одна сорочка.       — Entlassen. [2]       Дверь за спиной захлопнулась. Я напряженно слушала приближающиеся шаги, инстинктивно ожидая пинка. Но он просто рывком поднял меня под мышки и пересадил на скрипнувший пружинами матрас. Затем одним движением сорвал мешок.       Передо мной стоял немец в сером мундире — высокий, белокурый. Цвет глаз в неярком свете керосиновой лампы не различишь, но позже я узнаю, что они голубые, лишь немногим светлее моих. Тогда ему было тридцать два, и он — сильный, уверенный, мужественный — казался мне отвратительным.       — Я Рихард Майер, — представился он на русском почти без акцента. — А как зовут тебя?       Я проглотила холодный комок страха и произнесла совершенно ровно:       — Не скажу.       Вместо дежурной оплеухи он снял фуражку с тускло сверкнувшей кокардой в виде черепа и положил ее на стол. Придвинул ближайший стул и начал медленно расстегивать китель.       — Тебя ведь уже били. Неужели тебе понравилось?       Я промолчала, ища взглядом инструменты. Горелки или плетки на видном месте не было, но пальцы мне ломали руками. Человеческое тело само по себе очень опасный инструмент. И оттого, что немец не спешил с рукоприкладством, оттого, что комната эта, тонущая в полумраке, совсем не походила на место для допроса, становилось только тревожнее.       — Сколько людей с тобой было? — Рихард аккуратно повесил китель на спинку стула и сел напротив, заставив отпрянуть. Наши колени касались друг друга. Если бы руки не были связаны за спиной, я бы влезла на кровать с ногами, лишь бы находиться подальше.       — Не знаю.       Я видела, что взяли нас троих. Но если скажу сейчас «трое» и откажусь отвечать на следующий вопрос, он поймет, что это вранье. Пусть мучаются догадками.       — Девочка, — вздохнул Рихард. — Мы ведь можем просто поговорить. Ты ответишь на несложные вопросы, я даже не попрошу вести моих солдат к вашим норам. Правда, если проверка покажет, что ты солгала, я разозлюсь.       — Я ничего не знаю… — заученно пробормотала я и шарахнулась от его руки. Немец наклонился вперед, перехватив за шею, и прикоснулся ладонью к моей щеке.       — Пока еще у меня есть твои мальчишки, — он осторожно дотронулся большим пальцем до сломанного носа, провел по переносице и обвел вокруг века, расцвеченного фингалом. — Но даже железная Ханна с каждым днем все меньше уверена в их здоровье и смотрит на меня, как на садиста…       Я леденела под его рукой. Конечно, я и не думала, что кто-то из нас троих умрет легко. Но когда эта фашистская сволочь рассказывала, без всяких сожалений глядя в глаза…       — Я ничего не знаю.       — У тебя уже был мужчина, маленькая партизанка?       Я замерла, уставившись в черные прострелы его зрачков. Немец смотрел на меня, отняв руку от лица и медленно заводя ее за спину. В какой-то момент он замер, как зверь за секунду до броска, и вопросительно приподнял светлую бровь.       — Я ничего не знаю… — шепотом повторила я.       Он хмыкнул и резко выбросил руку в сторону, со щелчком раскрывая нож-бабочку. Я завизжала. Его пальцы сомкнулись у меня на горле, откидывая назад, блеснувшее лезвие нырнуло за ворот сорочки, с оглушительным треском разрывая ее. Рихард отбросил снова сложенный нож через плечо и завалил меня на кровать, продолжая держать за шею. Я закричала уже от боли в придавленных моим собственным телом руках. Его пятерня по-хозяйски мазнула от ключицы до живота, оставляя на коже ощутимый жгущий след, и двумя пальцами легла между сжавшихся бедер.       — Дай мне то, что я прошу, девчонка, — хрипло произнес он. — Дай — и я тебя не трону.       Я всхлипнула, выгибаясь, чтобы меньше пережимать покалеченные руки, и выплюнула ему в лицо:       — Делай со мной, что хочешь. Я ничего не скажу тебе, сраный фриц!       Он дернул крыльями точеного носа и опрокинул меня на живот.