Мария

      Рихард стал моим первым мужчиной. Не помню, чего мне хотелось больше — убить его или сдохнуть, — когда я сквозь пелену слез смотрела, как немец встал, вынул из кармана кителя носовой платок и педантично стер следы крови.       — Значит, все-таки не было, — констатировал он, застегивая пуговицы на форменных брюках, и закурил. После подобрал выброшенный нож, накинул китель на локоть и ушел, напоследок освободив мне руки.       — Утром придет девочка — не кидайся на нее, она из местных. Доброй ночи, — он все-таки посмеялся надо мной на прощание, прежде чем исчезнуть за дверью и провернуть ключ с той стороны. Я же так и не пошевелилась, без сна пролежав до рассвета в той же позе, прислушиваясь к пульсирующему жжению во всех своих ссадинах и рубцах и ощущая новую тупую боль внутри.       Девочка действительно пришла, принесла завтрак. Звали ее Любаша. Она была еще совсем ребенком, смотрела на меня все то время, что я провела в доме, с испугом и никогда не разговаривала. Но в то утро я ее даже не видела: спряталась под одеялом и старалась не дышать, пока дверной замок снова ни щелкнул, оставляя меня в тишине и одиночестве. Потом во мне будто что-то переключилось. Я подскочила, сбрасывая чертово одеяло, содрала с кровати все постельное белье и свалила его кучей у дверей вместе с порванной сорочкой. Потом нашла еще одну дверь, за которой обнаружилась ванная комната, и бесконечно долго пыталась отмыться от Рихарда, от его запаха и прикосновений. Пока не замерзла окончательно.       Из одежды я нашла лишь одно платье больше меня на раза в полтора, одиноко висящее в шкафу. Оно было простым и строгим, оставленное здесь, очевидно, прежней хозяйкой. Наверное, комнаты принадлежали домработнице, бежавшей или выселенной оккупантами при расквартировке их офицеров. Сам дом когда-то вполне мог быть буржуйским особняком, отданным семье местного партработника. Двухэтажный, с резными перилами на лестницах и множеством комнат с высокими потолками. В моей были заколочены окна. Вычурная электрическая люстра — единственный источник света. Бра и торшеры убрали, убрали все бьющееся и острое, даже зеркала. Не оставили ничего, что можно было бы отломать моими слабыми руками и превратить в оружие.       В обед Любаша вернулась в сопровождении немецкого солдата и Ханны. Пока она меняла местами тарелки с подноса и мой нетронутый завтрак, толстая фельдшерша отругала меня за размокшие повязки и перетянула руки заново. Мне не накладывали гипс — зачем, если завтра опять будут ломать? Просто жестко перематывали с фиксаторами. Срослось в итоге отвратительно, благо, что левая. И болят до сих пор на погоду…       Ханна что-то пыталась спрашивать, но натыкалась только на непонимающий и неприязненный взгляд, и в конце концов просто сердито придвинула мне миску супа и удалилась вместе с солдатом и Любашей, прихватившей кроме разноса скомканное мной белье.       Есть я не стала. Это была почти осознанная голодовка, окончательно я решилась на нее, когда облазила каждый уголок в своей комнате и убедилась, что здесь нет ничего, с чем можно было бы напасть на следующего посетителя. Любаша всегда приходила с присматривающим за ней солдатом, как я убедилась вечером. Да и девочку было жалко — я бы ее не покалечила, но фашисты потом отыгрались бы.       Когда через пару часов после ужина явился Рихард, я сидела замерзшая, голодная и злая. Кидаться на него было бессмысленно, но я попыталась. Он со смехом отбросил меня обратно к кровати, так что я ударилась о нее спиной и осталась на полу, закусив губу, чтобы не заплакать. Боль вспыхнула не только в позвоночнике — во всем теле, и я прекрасно понимала, что ждет меня дальше.       — Так как, говоришь, тебя зовут? — рассеянно поинтересовался он, снимая китель и заранее вытаскивая портсигар.       — Не скажу…       — Что ж, буду звать тебя Нескажу. Сними это платье, оно тебе не идет.       Я скрестила руки на груди, зная, что за этим последует, но все равно попытавшись удержать одежду на себе. Рихард схватил меня за грудки и швырнул на кровать. Моя жалкая оборона не протянула и минуты: он просто стянул платье через голову и вырвал его у меня из рук. Затем схватил за волосы, наматывая длинную косу на кулак и заставляя запрокинуть голову, прижал подбородком к своему бедру. Он ничего не говорил, только смотрел на меня несколько секунд — и затем улыбнулся, холодно и жестко. Эта улыбка была красноречивей любых слов: я была перед ним беззащитна и беспомощна.       Рихард делал со мной, что хотел. Приходил когда хотел — но обычно к ночи. Если я желала, чтобы это прекратилось побыстрее, чтобы он потерял интерес ко всему этому, мне стоило бы молчать и терпеть. Спать с бревном скучно. Но я не понимала этого тогда и отчаянно сопротивлялась каждый раз, а вместо плача исторгала потоки ругани — не слишком изобретательно, но искренне. Проведенные в лесах с деревенскими мужиками месяцы пополнили мой лексикон крепким матом, и теперь мне было на кого его применить. Может быть, дело было еще и в том, что Рихард понимал по-русски.       Чем он занимался все остальное время, я примерно догадывалась: раздавал приказы, разбирал отчеты и доносы, пытался ловить моих товарищей, досаждавших немцам в округе, расстреливал и пытал. Он никогда не говорил об этом впрямую, но я готова поклясться, что дознание Рихард всегда проводил сам. Он испытывал болезненную потребность в том, чтобы все контролировать.       То, что он делал со мной, тоже было своего рода пыткой — больше психологической, хотя до определенного момента Рихард не сдерживался в применении силы. Наказывал, да — я давала ему для этого поводов более чем достаточно. Грубо ломал мое сопротивление, пока я еще могла сопротивляться. Однако время шло, день ото дня сил у меня оставалось все меньше. Я заставляла себя смывать грязь после каждого его визита, потом забивалась под одеяло и неподвижно лежала там до следующего раза. Стала вялой и даже огрызалась уже без особой охоты, ожидая, когда же это все кончится, когда я усну и больше не проснусь.       Должно быть, ему сказала Ханна.       В очередной раз во время ужина пришла не Любаша, добросовестно менявшая мне нетронутую еду, а Рихард. Бросил, наверное, взгляд на стоящий с обеда суп и, как обычно, снял мундир, аккуратно развесив на спинке стула.       — Сколько дней ты не ешь?       — Не скажу… — пробормотала я безразлично, а сама подумала, что давно потеряла счет дням.       Раздался грохот придвигаемого стола. А следующее, что я почувствовала — кулак, сжавшийся у основания косицы. Рихард грубо вытащил меня из одеяла и заставил сесть, откинувшись ему на плечо. Одной рукой он зафиксировал мне голову и зажал все еще болящий нос. О зубы стукнулся железный край миски, жидкость потекла в рот, и я инстинктивно сделала глоток, чтобы не захлебнуться. Остывший бульон с крупой прокатился по пищеводу ощутимым комом и вызвал одновременно тошноту и тянущий голодный спазм в желудке.       Рихард не отпускал, вливая в меня все, что не съела в обед. Я слабо трепыхалась, половина пролилась мимо на меня и постель, но моя голодовка была проиграна. Он отпустил меня, только когда в миске не осталось ничего, встал и попытался стереть платком то, что попало на его рубашку.       — Приведи себя в порядок, — брезгливо бросил он, подбирая свои вещи. — Если продолжишь, это будет повторяться каждый день.       Это повторялось каждый день.       Сначала Рихард заставлял меня давиться бульоном. Через пару дней — стал размачивать в нем хлеб, запихивать в рот и держать, пока я, наконец, не глотала. Он был на диво терпелив для своей врожденной брезгливости. Пару раз вместо него приходил его друг Андерль Вернер — тогда я еще не знала его совсем, для меня он был просто одним из нацистов, а кроме Рихарда они все казались на одно лицо. Вернер русского не понимал, а собственная миссия его откровенно забавляла. Он много смеялся, пытался уговаривать и, наверное, шутил. Отчего-то его участие в этом казалось мне еще более унизительным. В конце концов при виде него я сама взяла ложку. Рихард мог бы воспользоваться этим, но для него было важным справиться со мной самому. В итоге в очередной такой ужин я едва не укусила его за палец.       — Похоже, твой организм готов к более тяжелой пище, — усмехнулся он, отдернув руку. — Завтра Раиса сварит курицу.       В следующий раз мне принесли не только курицу, но и пару приличных платьев, которые было жалко пачкать. Когда тем же вечером Рихард пришел заставлять меня ужинать, тарелки были чистыми.       — А где партизанский штаб, скажешь? — усмехнулся он, опершись о дверной косяк.       — Не скажу.       Рихард пожал плечами и ушел с довольной улыбкой. Ведь, несмотря на мою прямую спину и поднятый подбородок, несмотря на волнами исходившую от меня ненависть, он победил.