Мария

      — Правильно ли я понимаю, что после этой ночи ваши отношения выровнялись?       — У нас больше не было серьезных конфликтов. В июне Рихарду дали отпуск, и он смог увезти меня подальше от фронта.       — Мысли о самоубийстве больше не посещали вас?       — Однажды. Я очень долгое время не могла забеременеть и в конце концов сама себя убедила в никчемности. Муж не продвигался по карьерной лестнице — и мне казалось, что это тоже из-за меня. Что я делаю его несчастным. Однако мы обошлись без радикальных методов. Я подумала, что будет нечестно оставлять ему чувство вины за мою смерть, и предложила развестись. Когда он докопался до причин, то сказал, что если что-то и может сделать его несчастным, то только мой уход. Он мог бы сказать, что без него я обреку себя на самое жалкое существование, какое только возможно, но сказал это. И последующие годы всеми силами показывал, насколько он меня любит.       — В таком случае, расскажите, что предшествовало вашей попытке повеситься в сорок втором.       — Мне не хотелось бы говорить об этом…       — Давайте хотя бы попробуем, Мария. Начните издалека. Что произошло после той ночи с двадцать седьмого на двадцать восьмое января?              Наутро у меня спал жар.       Заглянувшая в обед Ханна одобрительно улыбалась и через несколько дней отозвала девочку-сиделку. Я уверенно шла на поправку.       Рихард проводил со мной каждую ночь, какую мог себе позволить. Читал, приносил яблоки и пирожки с вареньем, заваривал чай. Когда я казалась ему не слишком уставшей — занимался немецким.       Мы вязли друг в друге.       И по негласному соглашению не говорили больше о войне.       Когда он хотел большего, я не сопротивлялась. Более того, я пыталась учиться, и Рихард это понимал. В вопросах любви он стал мне неожиданно тактичным наставником, хоть и не менее взыскательным, чем во всем остальном. Он никогда не стеснялся требовать, что ему хотелось, — и не позволял молчать мне. При всей его деспотичности и склонности к тотальному контролю ему важна была взаимность. Это подкупало.       — Разомни мне плечи, пожалуйста.       Да, я могла солгать — и этих ночей не случилось бы. Ни одной. Я могла солгать, но мне нужны были эти ночи. Когда я достаточно оправилась, чтобы мыслить трезво, то убедила себя, что это часть плана. Мне даже не нужно было его приручать. Мне нужно было только усыпить его бдительность.       Я повторяла это себе каждую такую ночь, стараясь не замечать, что уже давно не сцепляю зубы, чтобы пережить ее.       Разминая Рихарду плечи, я ненадолго остановилась, опустив голову и ткнувшись носом в шею. Мне нравился его запах. Мне нравился вкус его поцелуев. Мне нравилось слушать его голос, нравилось, как ловко он обращается с согласными в своем родном языке, а когда он произносил это — «meine kleine» — все во мне замирало. Я поняла это не в тот момент, не днем и даже не неделей ранее. Я понимала это уже очень давно, но убеждала себя, что все идет по плану.       — Маша…       Я поцеловала его в шею, вдыхая запах кожи. Рихард довольно потянулся, открываясь. Под моими ладонями плавно перекатились мускулы. Я улыбнулась, закрывая глаза, и пошла дальше, прокладывая пунктир поцелуев до основания уха. Рука моя скользнула с другой стороны по его щеке, под пальцами обозначилась спокойная улыбка. Рихард поймал меня губами, осторожно прикусив кончик пальца, и повернул голову.       — Попалась?       — Да… — я потянулась к его губам.       Попалась.       Он отвечает на поцелуй, горький — как и всегда. У него была привычка курить ровно перед тем, как приходить ко мне. Тем тверже, когда он запретил себе делать это в комнате во время моей болезни.       Попалась.       Я привстаю, обнимая его сзади за шею и прижимаясь грудью к плечу, придвигаясь еще ближе, чтобы обхватить коленями.       Попалась.       Он непроизвольно поджимает живот под моими пальцами и кладет сверху ладонь, уверенно ведя мою руку по предсказуемому маршруту. Я проскальзываю под ткань. Он расстегивает пуговицу на брюках.       Попалась. Поэтому сегодня или никогда. Коса падает на плечо. Я обнимаю его крепче, нащупывая шелковистый жгут. Попалась. Звенья волос, как цепь, скользят между пальцами. Попалась. Но это не должно иметь значения.       Я резко отклоняюсь и дергаю: рукой в одну сторону, головой — в другую. На шее Рихарда затягивается удавкой моя коса. Я сжимаю коленями его бока, готовая к тому, что он попытается меня сбросить, и тяну уже обеими руками. Он неподвижен, как скала, а мне не хватает воздуха. Я задыхаюсь, словно это на меня набросили удавку. Это из моего горла рвется хрип.       И если быть до конца честной — у меня было множество возможностей убить его. Точно так же, как у меня было множество возможностей убить себя, но которые я не хотела видеть — вплоть до следующего дня, когда я попытаюсь повеситься. В конце концов, если бы я действительно хотела убить, я никогда бы не стала делать это так.       Я стискиваю зубы — до боли, до скрипа. Слезы душат меня, и я уже знаю, что не смогла. Мои пальцы разжимаются. В тот же момент он перебрасывает меня через плечо на пол. Тело, предчувствуя удар, сбивается в комок, прикрывая живот и голову. Но Рихард просто встает и уходит.       — Сука…       Шуршит сдернутый со стула китель. Хлопает дверь. Я остаюсь одна.       Гораздо позже Рихард расскажет мне, что снова оказался быстрее. Что успел подставить руку под удавку. Что у меня не было шансов. Но все это не имеет никакого значения…              — Фрау Мария?       — Я не хочу об этом говорить… Не хочу…       — Хорошо. На сегодня закончим. Фрау Мария… — доктор Кирхнер привстал со своего места. Молодая женщина, сидящая на кушетке, беззвучно шевелила губами, глядя в одну точку, и начинала раскачиваться. Ее руки потянулись к вискам. Она пыталась держаться, но они оба знали, чем это кончится. — Сейчас я приглашу вашего мужа.       Доктор поднялся и прошел к двери. Мужчина в приемной поднял голову, отставляя в сторону чашку кофе.       — Герр Майер, мне снова нужна ваша помощь.       — Конечно… — он с готовностью встал, проходя в комнату вслед за доктором.       — У вас это быстрее получается, — с толикой раскаяния пояснил врач, словно его упрекнули в непрофессионализме. — Я заварю чай с ромашкой.       — Это будет очень любезно с вашей стороны. Иди ко мне, маленькая… — мужчина присел на кушетку рядом и пересадил женщину к себе на колени, прижимая к груди. Она спрятала лицо в выемке над его ключицей, вздрагивая и всхлипывая на каждом вдохе. — Все хорошо, милая, все уже хорошо… Есть хоть какие-то подвижки, доктор?       — Разумеется. Я думаю, мы вплотную подошли к причинам депрессий вашей жены. Это облегчит дальнейшую работу.       — Дело во мне?       — Герр Рихард, — доктор Кирхнер укоризненно покачал головой, звякнув фарфоровым чайничком. — Не заставляйте меня нарушать врачебную этику. Дело не только в вас. Эта проблема комплексная.       Мужчина вздохнул и прижался губами к светлой макушке жены.       — Тише, моя маленькая… Тише…              Память — жестокая штука. Я так тщательно прятала от себя именно этот ее отрезок, но картина перед глазами снова как наяву. Мне кажется, я даже чувствую жесткие доски пола, и ушибленный бок начинает тягуче болеть. Я жмурюсь, чтобы не заплакать, и два одинаково сильных желания рвут меня пополам. Я хочу умереть. Я хочу, чтобы Рихард вернулся.       Он возвращается…       Рихард нашел меня в той же позе, в какой бросил. Я только сжалась сильнее, когда снова хлопнула дверь.       — Встать.       Его кулак сомкнулся у основания косицы, вздернул на подгибающиеся ноги и бросил животом на кровать. Я судорожно поджала колени и одернула юбку, но ему нужно было не это. Свистнул рассекший воздух ремешок от портупеи и перетянул меня между лопаток. Рихард был зол. Он сек так, что больно было даже через платье.       — Я пытался с тобой по-хорошему… — он снова схватил меня за волосы и потащил назад, заставляя встать на колени. В нос ударил крепкий дух табака, окружавший его густым облаком. — Где твои чертовы партизаны, стерва?! Перевалочные пункты? Лагеря? Осведомители? Ты мне все скажешь!       — Не скажу…       — Я отдам тебя специалистам из гестапо. А потом пущу по кругу… если останется, что трахать.       — Давай…       Рихард рванул мне платье на груди — пуговицы полетели во все стороны. Он буквально вытряхнул меня из рукавов и снова вжал лицом в покрывало, держа за шею. Ремешок врезался уже в голую спину. Я вскрикнула. Рихард как будто замешкался.       — Ну, давай! — прошипела я сквозь слезы. — Давай, бей… Отдай палачам… — обозленный Рихард снова перетянул меня ремнем. Я вздрогнула и выплюнула, распаляя и его, и себя. — Расстреляй… Отдай солдатне… Давай! — мой голос сорвался. — Сраный фашист!.. Гнида немецкая… Бей!.. Бей…       Кожа на спине горела и едва ли не плавилась в ожидании новой встречи с узким ремешком. Но ничего не происходило. Не чувствуя больше ударов, я приподнялась на локтях и посмотрела на Рихарда слезящимися глазами.       — Маша…       — Что «Маша»?! Бей, черт тебя задери! — закричала я, срываясь на истерику. — Делай свою работу, сука… Веди себя нормально, а не так!..       — Как — так?!       — Так!.. — из груди вырвался всхлип. Я закрыла ладонью кривящиеся губы, как будто могла этим скрыть, что плачу. Прошептала уже с отчаянием: — Дай мне тебя ненавидеть… Пожалуйста… Рихард, пожалуйста…       — Oh mein Gott!.. [1]       — Нет… — я шарахнулась от его рук. — Нет… Не смей… Не смей…       — Тихо.       Он подтащил меня к себе и осторожно обнял, стараясь меньше касаться исполосованных плеч. Я спрятала лицо в выемке над его ключицей, не в силах остановить слезы. Захлебывалась ими, содрогалась от каждого вздоха, кашляла — и отчаянно цеплялась за отворот его форменного серого кителя.       — Так нельзя, Рихард…       — Можно.       — Я не должна…       — Тише, meine kleine, тише.       Я не должна была его любить.