Мария

      Я ревела. Понимала, что это самое глупое, что можно было делать, но не могла остановиться. Вязание было заброшено в дальний угол, подушка стала мокрой, а мое лицо красным и распухшим. Умом я понимала, насколько жалко сейчас выглядит девочка, влюбившаяся во вражеского офицера и решившая, что он только ее. Я была военнопленной, только из прихоти не искалеченной и не убитой до сих пор. Я понравилась командиру оккупантов — он просто спал со мной, а не обещал жениться. И даже не врал, что любит.       Эта трезвая мысль в конце концов помогла мне выбраться из пучин истерики и оттащить себя в ванную. Я знала, что, покончив с делами, Рихард придет. Пусть его встретит гордая советская женщина, а не зареванная институтка в растрепанных чувствах.       Я плескала ледяной водой в лицо и вела с собой ожесточенные споры. Я была обижена, но на что? Я чувствовала себя преданной — но кем? Он был и остался нацистом, пропитанным их мерзкой идеологией, убивающим наших парней и жгущим наши села. Он предал меня уже тогда, когда переступил границу моей родины, и не мог предать больше. Он ни в чем мне не клялся. Просто повелся на женскую ласку. Просто сменил гнев на милость. Просто он тоже человек, тоже хочет и может быть нежным, быть добрым, быть благодарным…       Я сползла на пол, хватаясь за бортик ванной, и опять заплакала. Злость на Рихарда постепенно вытеснилась обидой на судьбу. Лучше бы мне удалось тогда повеситься. Мелькнула мысль, что никогда не поздно повторить и вот сейчас мне точно никто не помешает… Я дала себе пощечину и сунула голову под кран. Холодная вода бежала по вискам и щекам, смешиваясь со слезами. Все равно я из этого живой не выберусь — так какая вообще разница, что у него есть невеста?       Я вымылась, замерзла, выдрала себе половину волос, пытаясь прочесать их мокрыми, и разложила сушиться на полотенце, взяв глупый любовный роман, но так и не включив свет в комнате. Пока я топила горе в холодной воде, приходила Любаша, принесла то ли ужин, то ли обед — я потеряла счет времени. Аппетита не было. Сил плакать — тоже. Я лежала щекой на раскрытой книге и смотрела на дверь. И, кажется, впервые думала, что меня ждет дальше.       Я так и уснула. Среди ночи меня разбудил стук в дверь, напугавший больше, чем стоящий на пороге Рихард.       — Можно войти?       — Зачем ты спрашиваешь? Зачем ты стучишь?..       Он был без кителя, в рубашке, сбитой на одно плечо из-за съехавшей лямки подтяжек. Пьяный в дым. Они с Андерлем набрались тем вечером, словно проиграли войну.       — Маша… — почти по слогам произнес Рихард и протянул руку, придерживаясь другой за дверной косяк. Я подставила щеку. Его палец совершил привычное путешествие по линии века, над бровью и вдоль переносицы.       — Тебе нравится мой горбатый нос?       — Я знаю, что сломали…       Я слабо улыбнулась.       — Он и был таким. Теперь просто видно сильнее…       Я опустила взгляд и сжала зубы, потому что снова подкатили слезы.       — Я тебя обидел.       — Нет… — я справилась с голосом. — Ты меня изнасиловал, пытал, убил моих друзей, принес смерть и разорение в мою страну по приказу своего фюрера. Не имеет значения, что у тебя есть невеста. Ты предаешь ее, а не меня. Но мне ее не жалко.       — Я ее видел всего раз, Маша!.. Мама нашла для меня подходящую партию, мы встретились перед войной всего раз…       — После встретитесь… Если останешься жив. Она должна быть настоящей красавицей и истинной арийкой, — выплюнула я. — Не то что грязная славянка.       — Маша, я тебя люблю!..       — Не смей! — я отшатнулась и сжала кулаки. — Не смей лгать так! Бери, что тебе нужно. Я военнопленная, я твоя. Делай что хочешь, но не смей лгать!       Он шумно выпустил воздух через нос и повторил:       — Можно я пройду?       — Можно, — прошептала я. — Подожди, я заплету косу…       Я отвернулась и быстро разделила волосы на три пряди, привычно заплетаясь вслепую, потом перекинула начатую косу на плечо. Я не заботилась об аккуратности, стремясь поскорее справиться с этим, просто чтобы не мешало. За спиной тихо закрылась дверь, оставив источником света только полоску из приоткрытой ванной комнаты. Рихард подошел сзади и осторожно взял меня за плечи. Я закусила губу, почувствовав теплое дыхание на затылке, и стала еще быстрее перебирать пальцами.       — Мне раздеться или сам разденешь?       Он развернул меня к себе лицом. Я машинально положила ладонь ему на плечо. Рихард привлек меня ближе, невесомо касаясь кончиками пальцев скулы, затем шеи и выпирающей острой ключицы в вырезе платья. От него пахло табаком, дымом и алкоголем. Не коньяком даже, а чистым медицинским спиртом, пахло больницей.       — Моя бедная девочка…       Повинуясь его руке, я подняла лицо, но он поцеловал не в губы, а в переносицу. Снова стало больно и тесно дышать. Рихард подтолкнул меня назад, в колени уперся край кровати. Я невольно ухватилась за его плечо. Он резко дернулся.       — Что такое? Что не так?.. — я испуганно разжала пальцы. Рихард опустился рядом на постель и покачал головой. Я осторожно провела по его руке ладонью, расстегнула рубашку на несколько пуговиц и приспустила с плеча, обнажая повязку.       — Задело по касательной. Пройдет.       У меня задрожали губы.       — Маша, тебе что, меня жалко?       Я замотала головой. Он подхватил меня под колени и взял на руки. Я прижалась лицом к его шее и все-таки расплакалась. Рихард гладил меня по голове и спине. Долго-долго. Иногда целовал в макушку, обнимая за плечи и немного раскачиваясь. Словно укачивал ребенка.       — Allnächtlich im Traume seh’ ich dich, — вдруг начал он. Тихо, неторопливо и будто бы даже вовсе не мне.              Und sehe dich freundlich grüßen,       Und lautaufweinend stürz’ ich mich       Zu deinen süßen Füßen.       Du siehst mich an wehmüthiglich,       Und schüttelst das blonde Köpfchen;       Aus deinen Augen schleichen sich       Die Perlenthränentröpfchen.       Du sagst mir heimlich ein leises Wort,       Und giebst mir den Strauß von Zypressen.       Ich wache auf, und der Strauß ist fort,       Und’s Wort hab’ ich vergessen. [1]       Он умолк и еще некоторое время не произносил ни слова. Я притихла в его руках, убаюканная размеренным речитативом.       — Вспомнилось. Наверное, не надо было приходить к тебе таким… — пробормотал Рихард и аккуратно пересадил меня обратно на постель. — Приду утром…       Он встал, но я ухватила его за пальцы. Шмыгнула носом и отвела глаза под его вопросительным взглядом.       — В конце концов, я же все равно умру здесь… — прошептала я. — Я не разрушу твой брак, Рихард. Останься…       — Глупышка… — произнес он, присаживаясь передо мной на пол. — Meine kleines Mädchen… [2]       Он целовал мне колени и ладони. Я старалась помнить, какое его плечо нельзя сжимать. Он обжигал меня дыханием и шептал: «Ich Liebe dich…»[3], — и это было такой лазейкой — ведь я могла соврать себе, что не понимаю. Мы много говорили друг другу в ту ночь — бессмысленного и нежного, — кажется, на обоих языках, и я уже не вспомню, кто на каком…       Наверное, было уже утро. Рихард докуривал свою последнюю сигарету. Я лежала у него на плече, гладя пальцами мягкий пушок на груди.       — Маша, сейчас я трезвый.       — Не имеет значения… — пробормотала я сонно.       — Имеет. Я трезвый. Ты мне веришь?       — Верю…       — Я увезу тебя в Берлин.