Кровавый сосуд, где потонут ровно двое.

Лондонские пейзажи так монотонны, лишь один Бог знает когда произойдет нечто столь необыкновенное, что в объемной картотеке старых памяток кого-то до той степени забытого, что имя его уж не вспомнит никто, до тленных окурков средь однотипных бумаг и стихов непризнанных поэтов, оставит свой пыльный, ожоговый след. Определение скуки само по себе слишком унылое, да размытое, как воды морей, с картин одаренных талантов в сфере письма на холсте, сотканном из грусти, печальных серенад русалок с тех же самых картин, но оно такое, какое есть и никто из великих его не изменит, лишь некто, кого не видел, и более не увидит глаз простого крестьянина, каким бы христианином он не был. Тоска по чему-либо преследует всех, будь то горевания по былым временам, покинувшим людей вместе с буйной или не особенно, юностью, либо же это размышления в тёмных тонах о тех, кто покинувши бренную Землю, даже попрощаться не вздумал, решая, мол, обойдутся. Но тоска графа особенна, особенна ровно на столько, сколько звёзд на небе оставил нам для подсчета Млечный путь. Он часто задумывался:"Почему Млечный?" , вопрос крайне прост и очевиден, но дурная привычка находить что-то философское даже в фужере с недопитым вином преследовала его пепельного цвета макушку с самого глубокого детства. В его голову шли мысли разных сортов и помолов, от того ли его тоска столь протяжна? Возможно он просто привык растягивать всё, словно полотно ковра по полу, сквозь всевозможные внешние преграды, граничащие с внутренней войной с собой же. Ровно четверть века была описана в пыльном сборнике цитат, то ли отца его, то ли дядюшки, которых сердце его холодное не любило, как не любило сон в окружении слуг-остолопов и дам-бочек. Из всего этого он понял лишь факт ничтожности своих родичей, а значит нового не понял вовсе, ибо знания те врезались в подкорку ещё юного разума нынешнего графа доныне. Первый снег ещё не накрыл пасмурный город мягким с виду, но холодным на деле снежком, приятного цвета и наружности фарфора, как руки графа, носящего такую известную по тем временам фамилию - Лоулайт. Вместо снега дожди, слякоть и ненависть к этому миру, не читаемая в паре бездонных глаз, цвета угля, добытого где-то в шахте рабом. Такие ассоциации возникали у него при взгляде на себя в гладкой поверхности пошло расписанного зеркала в собственной комнате, которое он так давно хотел убрать, но всё руки никак до такой мелочи не доходили. Как поэтично, в мере приятно, в мере сухо и вполне терпимо по мнению господина Лоулайта. Его внешность не была канонично-тепично-графской, сутулая спина, до боли дистрофическое телосложение, холодные глаза, бледная, словно у трупа кожа, манеры совершенно экзотические, привычки, всё это не такое, какое быть должно по мнению многих. Юный правитель не был эталоном красоты, не был олимпийским Богом или около тех званий, которые люд считает крайне высокими. Дамы, сеньоры, сеньориты, мадемуазели, особы женского пола прочих титулов предпочли оставить вне поля своего зрения господина Лоулайта, а он свою очередь лишь слабо сводил мышцы лица при разговорах о невесте, они вызывали у юноши отвращение, легкую нервную дрожь и приказ немедленно умолкнуть, ибо нет у него времени обращать внимание на женскую сторону человечества, которая по его же мнению была глупа, лицемерна, так лживо втиснута в тугие корсеты, лишь бы мужчина со званием повыше обратил неё внимание. Для него другом лучшим был лишь дворецкий, с глазами цвета дорого бренди или же коньяка сортом немного выше, возможно они были также янтарём, блестящим на солнце, каждый видел в этой загадочной паре нечто своё. Ну, а пара смотрела со скрытым за улыбкой презрением на всё и вся, и всех, всегда. Его взгляд становился чуть мягче, когда падал на графа, что в его глазах был прекрасен так, будто ангелы сделали его лицо своими руками, по наказу самого Бога. Каждый раз, представляя как эти прекрасные ладони безжизненно опадут на холодный пол, окропленные собственной кровью, по его телу шла легкая дрожь. Представлять как блестящее лезвие войдёт в этот идеально-плоский живот с хрустом рвущихся мышц было для него собственным видом извращенного удовольствия. Слежка на полусонным монархом где-то во тьме коридоров поздними ночами с крепкой шпагой в руках, который он мог пронзить чудесную, худую грудь буквально насквозь, была невыносимо приятной. Фантазии вкуса плоти своего господина сводили его с ума, будто все бесчестные мрази не были убиты жестоко им и съедены им же, ибо вкус из фантазий едва что заменит, хотя он его ни разу в жизни не имел чести ощутить. Имя ему - Лайт Ягами.