The long road to the Stars

      недостаток тепла и запаянный в строки бог.       чашка кофе с корицей, гвоздика и кардамон.       мир как будто с утра задевает тебя: «слабо       этот день пережить, до прихода домой —       и в сон?»       Хлою везут в больницу; пахнет лекарствами, горько на языке, бинтуют руки, вправляют ребра, мажут йодом ссадины, зашивают щеку уродливыми нитями; Хлоя огрызается, посылает всех к черту, но сидит, не пытаясь вырваться. Вокруг суетятся врачи в белых халатах, медсестры ставят капельницы, укладывают в пахнущую смородиной постель. Хлое не спится, сна ни в одном глазу, только мысли — бешеные, сумасшедшие, дикие. Боль мешает уснуть, успокоиться, забыться. За дверью палаты слышны голоса, иногда даже смех, звук шин инвалидных колясок; в воздухе больше нет запаха таблеток, только ягодность постельного белья и едва уловимый аромат белого чая. Но Хлоя слышит, как скрипит деревянная рама на окне, как ветер беспощадно пытается пробраться в комнату, смести ее с кровати, вновь кинуть об стену — и на пол, до хруста костей.       Ей вводят седативное, и мысли отступают.       Хлоя погружается в сон.

* * *

      Ей снится Рейчел — теплые губы на ладонях; и Прайс просыпается с улыбкой. В горле саднит, вокруг ребер тугой бинт, мешающий сделать болезненный вдох, за окном тяжелые серые тучи.       Стелла — первая, кого видит Хлоя. Маска спокойствия слетает с нее, когда она смотрит на Прайс.       — Я в порядке, — отвечает Хлоя на незаданный вопрос. — У меня болит каждая гребаная косточка, но я в порядке.       Хлоя тянется к стакану с водой; Хилл помогает ей сделать пару глотков через цветную трубочку.       — Хреново выглядишь, Прайс! — восклицает Джастин, входя в палату одновременно с доктором.       Хлое ставят с десяток диагнозов: растяжения, ушибы, ссадины, гематомы, подозрения на многочисленные переломы; она почти не чувствует рук; разбитые губы мешают складывать слова в предложения, поэтому Прайс общается только с помощью «да», «нет», «отвали».       Ее, хромающую и нетвердо стоящую на ногах, разбинтовывают и проводят в душевую. Хлоя принимает душ, шипя и стоная — вода причиняет острую боль, руки едва слушаются; осторожно чистит зубы, сплевывая сгустки крови; смотрит на себя в большое зеркало и усмехается: на ней нет ни одного живого места. Ни одного чертового места, где не было бы синяка, пореза или ссадины. Она смотрит на свои ноги ниже колен — в некоторых местах ее кожа выглядит, словно потертая наждачкой.       Хлоя с трудом надевает серый халат, засовывает ноги в тапочки и выходит.       Стелла поддерживает ее за локоть, а затем помогает лечь обратно в постель.       Хлоя послушно принимает все таблетки, выдерживает серию уколов и капельниц и, едва за врачом закрывается дверь, говорит:       — Мне нужен человек, который за шесть часов превратит меня в то, что можно показать по телевизору.       Через четыре часа Хлоя, опираясь на руку Брук, заходит в галерею. За ней в полном составе движется ее команда, профессиональный гример и лечащий врач, который настоял на том, чтобы сопровождать ее до конца конференции. На все аргументы, что Хлое может стать хуже, Прайс посылает его на хер. «Я выберусь через окно, если меня не выпустят».       На Хлое черная рубашка с длинными рукавами, под которой прячутся все бинты, которых больше, чем на мумии в Хэллоуин; она двигается уверенно, но медленно, чтобы не травмировать колени, и старается не говорить, пока губы не смазаны мазью. Чтобы скрыть разбитые пальцы, Брук очень осторожно надела на нее байкерские кожаные перчатки. Покалеченные ноги, саднящие при каждом шаге, Хлоя спрятала под элегантными шелковыми штанами, и хоть ходьба давалась ей с трудом, не было ни одного случая, чтобы Прайс отказалась от мягких кожаных мокасин, расшитых замысловатыми узорами.       Оставалось самое сложное.       Прайс с трудом садится в тяжелое кресло, поставленное аккурат посередине первого этажа, и подставляет лицо гримеру.       — Ну? — требовательно спрашивает она. — Что тут происходит?       — Вчера утром мы сделали пресс-релиз, — чеканит Джастин. — Список прессы на сегодняшнюю конференцию зашкаливает. В гостевом списке больше трехсот имен, и представителей СМИ еще столько же. Мы наняли восемь помощников, которые будут стоять на входе, раздавать бейджики и делать всякое подобное...       — Дерьмо, — заканчивает за него Хлоя.       — Да-да, — кивает он.       Хлоя слушает его вполуха, хотя понимает, что сейчас ей нужно быть внимательной как никогда, краем глаза она замечает, что перед центральным фонтаном поставлен стеклянный длинный стол, на котором стоят микрофоны, бутылки с водой, стаканы, таблички с именами, а также лежат микронаушники, блокноты и ручки; но близлежащие к нему стены, которые раньше украшали экспонаты, пусты.       — Что с картинами? — спрашивает Прайс, подставляя гримеру другую щеку и замечая почти голые стены. — Куда все делось?       — Мы сняли самые ценные, — отвечает проходящий мимо Тревор.       — Чтобы не загадили? — догадывается Хлоя. — Умно.       Джастин продолжает рассказывать, сверяясь с огромной папкой у себя в руках:       — На втором этаже накрыты столы для пятидесяти гостей, вход туда будет закрыт до конца конференции; и мы выставили там несколько интересных работ...       — ...которые не жалко загадить... — кричит их финансовый директор с другого конца зала.       — ...из старых коллекций, — деловито поправляет его Уильямс.       — Это очень умно, — во второй раз соглашается Прайс.       — Виктория подняла на них ценник в два с половиной раза и предложила выставить как эксклюзив.       — Благослови господь мозги Чейз, — бурчит Хлоя.       — Третий этаж будет закрыт до начала выставки, — заканчивает Джастин. — Мы перекрыли туда лестницу и убрали свет. Сегодня он нам не нужен.       — Но мы оставили подсветку, чтобы окончательно не пропасть во тьме.       Брук подходит к ним, держа в руках рабочий планшет; она выглядит настолько голой, что даже привычной к этому Прайс становится не по себе: на ней джинсовый комбинезон и красная рубашка без рукавов, сквозь вырез которой видно кислотно-зеленое кружевное белье, совершенно не вяжущееся с обликом Скотт. За Брук бежит целая команда ее инженеров-стажеров, все как один в черных футболках с надписью STAFF на спине и в широких штанах с десятком карманов.       — Полтора часа до начала, запуск света... Раз, два, три... — объявляет Брук.       Свет гаснет на несколько секунд, а затем вспыхивает с неоновой яркостью. Прожекторы у входа массивными колоннами света указывают путь к звездам. Хлоя на секунду теряется в этом изумительном зрелище: на ее глазах галерея укутывается в холодное голубое пламя.       — Теперь нас видно из космоса, — подмигивает девушка Хлое и двумя пальцами показывает на динамики: — Проверка звука через пять, четыре...       Когда галерея наполняется камерами, динамиками, микрофонами, Прайс умирает от боли и пьет уже пятую таблетку аспирина, матерясь и шипя на каждого, кто подходит к ней ближе, чем на метр. Виктория — мечта художника: клетчатая юбка в пол, обнажающая белоснежные лодочки, элегантная блузка с жемчужными пуговицами и тонкий шарф вокруг шеи — поправляет помаду, смотрясь в зеркало пудреницы. Хлоя уверена: у Чейз готовы ответы на все каверзные вопросы, даже на те, что просто повиснут в воздухе неловкой тишиной. Закончив поправлять помаду, Виктория вставляет в ухо крошечный наушник и хмурится: пока что там только одни помехи. Ее черты лица разглаживаются, когда она слышит голос Брук.       Тревор в синей рубашке и черных прямых брюках, в начищенных носках его обуви отражаются блики ламп; на нем большие черные очки, которые он постоянно поправляет. Тревор говорит по телефону — Прайс видит гравировку на задней стороне его панели.       Джастин, как и всегда, носится по галерее, сжимая в руках стопку бумаг, раздавая оттуда файлы, инструктируя нанятых помощников, ни на шаг от него не отстает и Тесс — афроамериканка, работающая на входе. Хлоя приятно удивляется — платье Тесс из темно-синего хлопка идеально сочетается с костюмом-двойкой на Уильямсе.       Прайс видит Брук — такой яркий наряд сложно не заметить; она что-то кричит Хлое, пальцем показывая на ухо. Прайс в ответ кривится, но достает из кармана наушник.       — Пш-ш-ш... — шипит он несколько секунд, а затем Брук говорит ей, кажется, прямо в мозг:       — Босс, проверка связи, четыре, три...       — Да чтоб тебя, — говорит Хлоя, но обратного микрофона на ней нет, а наушник работает только на прием.       — Босс, кивните, если слышите меня.       Хлоя послушно кивает, и Брук показывает ей большой палец. В наушнике снова слышится шипение, а затем звук пропадает вовсе, оставляя за собой чистый фон.       — Отлично, я с вами до конца конференции, — голос Скотт появляется и исчезает, Хлоя слышит ее крик уже внизу: — Запуск фонтанов, три, два, один...       В семь пятнадцать Джастин и Тревор усаживают Прайс за стол, поддерживая с двух сторон; она кладет пачку обезболивающего рядом и выпивает еще две таблетки; вода на ее столе кончается слишком быстро.       — Ну конечно, — раздраженно говорит она, — почетное место посередине, откуда должен открываться великолепный вид. Почему мы не можем посадить сюда сиськи Виктории?       — Потому что у нее их нет? — отвечает Джастин, и Хлоя находит в себе силы улыбнуться.       — ПРОВЕРКА МИКРОФОНОВ, — объявляет Брук, появившаяся за спиной у Хлои. — Простите за беспокойство, босс, — извиняется она и, наклонившись к микрофону, стучит по нему. Кристально чистый звук отражается от галереи, бьется в огромные окна, вырывается сквозь распахнутые двери. — Drew Dodd's dad's dog's dead, — произносит она в каждый микрофон. — Идеально.       — Можем запускать, — говорит Тревор, подходя к столу. — Брук?.. Хлоя?..       Прайс машет рукой, мол, да, давайте, сорок пять минут им хватит, чтобы настроиться; Брук командует общий сбор у стола.       Справа от Хлои сидят Виктория и Тесс, слева — Джастин и Тревор. Близость команды слегка успокаивает ее, и боль надежно фиксируется в ребрах, не расползаясь по всему телу.       — Босс, я только в твоей голове сейчас, — говорит Брук ей в ухо тихим голосом. — Если станет херово до невозможности, проведи ладонью по волосам, и мы тебя спасем. Окей?.. Босс, мы тебя любим. Не умирай. Не сегодня.       Хлоя поднимает голову — Брук стоит рядом с ее врачом на втором этаже — и кивает. Она не уверена, что Скотт заметила ее кивок, но верит в то, что сегодня не загнется.       Вопросы несутся со всех сторон, в основном их ловят Виктория или Джастин, изредка отвечает Тревор; Хлоя немногословна и говорит лишь тогда, когда вопрос напрямую направлен ей. От вспышек боли в ребрах перед глазами вращаются цветные круги, и она почти не видит, куда смотрит; пальцы мнут страничку блокнота, не выпускают ручку; левая рука предательски отказывается слушаться, и Хлоя перекладывает предмет в правую.              Десятки камер направлены на них, почти перед самым носом маячит квадрокоптер — красная вспышка онлайн-камеры бесит Хлою больше, чем собственная инвалидность. Все вокруг нее смеются, и Прайс пытается сделать это вместе с ними, но кривится от очередной волны боли.       — Мисс Прайс, а что заставило Вас заниматься искусством? — пищит тонкий женский голосок.       Хлоя задумывается: ответить «наркота» или «гребаный дилер, бросивший меня»? Или, может, рассказать о Рейчел, что бесследно пропала несколько лет назад? Или о тех временах, когда она хотела таким образом прокричать: «Мне нужна помощь»?       — Один мой хороший друг, — с трудом выговаривает Хлоя, — мечтал стать фотографом и открыть здесь, на Эмпайр-уэй, свою выставку. Он говорил мне, что я буду присутствовать на всех арт-событиях, познавать искусство и этот его «дивный новый мир». — В полной тишине хриплый голос Хлои заполняет все пространство. — Но прошло десять лет, — она откашливается, прикрыв рот рукой, — и друг стал бывшим, тусовки мне не интересны, как и мир, вертящийся вокруг них. Со мной осталось лишь одно — это место.       Прайс замолкает, но вместе с ней молчит и толпа — кажется, ей нужно как-то закончить.       — Друзья предадут, люди солгут и растопчут, тусовки наскучат, героин больше не вставит так, как в первый раз. Вы потеряете свободу, себя и веру в лучшее. Но искусство станет для вас тем, что заставит испустить первый крик отчаяния. Сначала это будет короткий SOS, потом вы научитесь складывать картины в слова, фотографии — в предложения, скульптуры — в знаки. Искусство позволяет говорить и выражать себя. И вовсе необязательно делать его самому. За вас это могут сделать другие. Главное — не бояться закричать.       Хлоя говорит так тихо, что каждому приходится сделать шаг вперед, чтобы услышать; но когда она заканчивает, то все аплодируют. И если бы Прайс могла, она бы встала и картинно поклонилась, может, даже закурила бы, наплевав на таблички. Это ее галерея. Ее место. Это она сама подсвечена сейчас неоновым светом, это она — лучи прожектора, прожигающие звездное небо, мраморный пол, панельные стены, звуки бегущей волны; это она — произведение искусства за сто тысяч долларов, выставленное на всеобщее обозрение. Того и гляди купят.       Но Прайс не может поклониться или закурить, она не может даже просто встать или пошевелить левой рукой, на которой надеты огромные часы, показывающие сорок минут десятого. Ей надо продержаться еще двадцать минут.       А потом она сможет выйти, улыбнуться — и упасть.       — Босс? — Голос Брук врывается в ее разум осколками разбитого мрамора. — Вопрос еще раз: что ты скажешь по поводу контракта с блэквеллскими фотографами? Планируешь ли большую выставку или остановишься на одном?       Прайс впивается ногтями в ладонь, заставляя себя сосредоточиться.       Второй раз за десять минут на нее смотрят так, будто она сейчас раздаст всем по мешку с деньгами.       — Я никогда не считала академию Блэквелл ярким пятном в своей монохромной жизни. — Неожиданно для себя она говорит это ровно, не задыхаясь и не хрипя. — Многим оттуда нужно взять свои фотоаппараты за триста баксов и выстрелить себе в висок. Хотя с фотиком за такую цену у них не получится это сделать: пусковой затвор просто заклинит нахрен. — Толпа смеется, и Хлоя давится улыбкой. — Но есть и те, кто носит с собой «Полароиды», пленочные «Кодаки», старенькие «Кэноны». Это не делает их хуже или лучше. Это делает их никем, пока они прячутся за своими олдскульными примочками. Но потом, в один прекрасный момент, вы видите их фото. Допустим, пара снимков пейзажей, или семейной пары у озера, или маяка на фоне восходящего солнца. И вам становится насрать, на что, чем и как они снимают. Вы берете фотографию в руки и говорите себе: да, я бы хотел иметь ее в ежедневнике, повесить на стенку в гостиной, запихнуть в портмоне и никогда не расставаться. Вы говорите: да у тебя талант, крошка! А мы говорим: добро пожаловать в STARS GALLERY.       — На данный момент, — подхватывает ее мысль Виктория, — мы планируем заключить несколько контрактов с академией. Возможно, некоторые работы даже будут присутствовать на выставке, такие как...       Ребра взрываются болью, и Хлоя проваливается в бездну. Она слышит, как трещат косточки пальцев, пытается их разогнуть, но чертова ручка, кажется, приклеена к ее руке. Прайс пытается встать, но тело ее не слушается; она будто дышит сквозь свинец, и каждый вдох отзывается ножом в груди.       — Хлоя? — Обеспокоенный голос Брук доносится до нее сквозь пелену боли.       Раздается треск пластика, и у мира вокруг нее будто выключается звук. Прайс сжимает зубы так, что они вот-вот раскрошатся, подносит руку к волосам и впивается в кожу головы ногтями. Кажется, это движение отбирает у нее последние силы; двигать рукой она больше не может, дышать и говорить — тоже. Из сухих губ сукровицей падает и тут же исчезает на черной ткани рубашки капля крови; вокруг груди влажно и горячо, и Хлоя укутывается в металлический запах, позволяя себе отключиться. Ее внутренние часы добивают прощальный удар — и застывают на месте.       Последнее, что она видит — лицо Макс, с ужасом смотрящее на нее.