***
Сначала вернулись звуки: непонятные, далёкие, доносящиеся как будто из-под воды, или из соседней квартиры в доме с плохой звукоизоляцией. Они были странными, мерно жужжащими, словно старые лампы дневного света, такой монотонный раздражающий электрический треск. Матвей долго и старательно пытался понять, идентифицировать, провести аналогию, но похоже, что подобных звуков он раньше не слышал. Мысли его не были вялыми, они не путались, наоборот, каждая из них была ясной, острой и резкой, он почти осязал их, видел, пусть и закрытыми глазами. Глаза, кстати, открываться не хотели, казалось, что какой-то гениальный безумец связал нижние и верхние ресницы крепкими морскими узлами. После неизвестной по счёту попытки разлепить веки, они все же приоткрылись, небольшими узкими щёлочками, сквозь которые невозможно было что-либо рассмотреть, лишь неясные тени, окутанные ярким светом. Тени мельтешили, резко передвигались, то появлялись, то исчезали. Да и звуки прибавились, теперь уже больше похожие на голоса. Матвей отчётливо понял, что он в больнице, может, помог резко ворвавшийся в нос больничный запах, ещё он понял, что у него абсолютно ничего не болит, он просто ощущал себя комком ваты, в который поместили его сознание. Отчего-то он совершенно не испугался этого дикого сравнения, а со спокойной душой погрузился в лечебный, лишённый каких-нибудь видений, сон. Он периодически просыпался, но эти периоды бодрствования длились ничтожно мало, всего несколько минут. За эти минуты Матвей успевал разве что навести резкость в глазах. Иногда он видел кого-то рядом с собой: то медсестричку, то усатого мужика в белом халате, наверняка лечащего врача, маму с отцом, один раз даже видел Митю. В этот момент его кинуло в жар, а щёки наверняка покрыл смущённый румянец. Была бы возможность, он бы притянул Митю к себе, обнял крепко-крепко и не отпустил больше, но сил на это не было, он просто блаженно прикрыл на секундочку глаза, и опять заснул. В то утро Матвей проснулся и понял, что что-то не так, не плохо или хорошо, а просто — по-другому. Рядом с кроватью у его ног стоял усатый дядька, а за его спиной ещё два медработника — парень и девушка. Доктор держал в руках пластиковую планшетку с бумагами, и что-то вдохновенно в них черкал, когда заметил или ощутил на себе взгляд: — Ну-с, младой человек, с добрым утром! — сияющего настроения и лучистого энтузиазма Матвей не разделял, странно иметь хорошее настроение, когда ты прикован к постели. — Тр… — вместо «Утро добрым не бывает!», из горла вырвался жуткий хрип, и Матвей широко раскрыв глаза, впервые за всё время, когда приходил в сознание, испытал чувство близкое к панике. — Это похвально, но очень прошу, не пытайтес пока говорить, — манера речи врача, показалась Матвею забавной, и он внимательно уставился на доктора, ожидая продолжения. — Ну, а как Вы хотели-с, голубчик. Черепно-мозговая травма, операция и почти три месяца комы, это знаете ли-с, не так просто. Моргните один раз, если вы меня понимаете. Матвей медленно зажмурился и открыл глаза. — Замечательно! — доктор с ловкостью фокусника достал из складок халата тупую иголку, и с удивительной грацией перетёк ближе к голове пациента, аккуратно беря того за руку. — Чувствуете? — тупое остриё не сильно ткнулось в ладонь, но онемевшая рука прочувствовала укол лишь отдалённо. Матвей моргнул, и когда манипуляция повторилась со второй ладонью тоже. Укол в ступню он сначала не почувствовал, но испугаться не успел, а когда доктор приложил больше усилий и ощущение стало не очень осязаемым, но достаточно неприятным, просто сморщил нос, забыв, что нужно моргать. — Замечательно! — повторился врач, довольно хмыкая себе в усы. Эскулап по очереди сгибал-разгибал конечности, светил фонариком в глаза, проверяя реакцию зрачков, лез холодными дьявольскими инструментами в рот, исследуя горло и связки. Матвей от всех этих манипуляций так устал, что если бы мог говорить, уже давно и смачно матерился. Единственное, что его радовало, так это довольное хмыканье и бормотание доктора себе в усы — значит ничего с ним страшного, несмотря на травму головы и кому, только машину жалко. О том, как себя чувствуют родители и Митя, лучше не думать, волноваться ему сейчас просто смертельно тяжело. Хмыкнув в последний раз, докторишко кивнул наблюдавшей за всем процессом паре, которая в две пары рук, поставила капельницу, взяла анализ крови, и вкатала укол ещё и внутримышечно, после которого Матвей с каким-то облегчением опять заснул. С того дня прошла примерно неделя. За это время продолжительность бодрствования медленно, но верно росла, но к сожалению, в эти утренние часы к нему никого не пускали, потому что Пал Палыч, его лечащий усатый врач, который с непонятным Матвею удовольствием заявил, что за спиной его называют Полкашей, предпочитал измываться над больным и его ущербной тушкой. В измывательства входили восстанавливающая терапия, всевозможные тесты и анализы. Когда Матвею в первый раз делали разгоняющий кровообращение массаж, вот тогда к телу вместе с чувствительностью пришла боль, впивающаяся в каждую его клеточку, в каждую молекулу, острым медицинским скальпелем. Орать он не мог, лишь беззвучно открывал рот, изредка хрипя и булькая, и лишь спасительный обморок не дал ему окончательно опозориться, а то ещё секунда, и он бы реально сходил бы под себя. В тот момент хотелось малодушно сдохнуть и он на полном серьёзе пожалел, что находится в сознании, а не блаженствует в коме. Родители приходили по вечерам, и хоть Матвей их не видел, потому что обычно глубоко спал, отдыхая от утренних или дневных процедур, но отчего-то точно знал, что они сидят с ним каждый вечер. А ещё он знал, что Митя рядом с ним почти всегда, по крайней мере, ночью и утром — точно. Это знание было сомнительным, палата, которую Матвей изучил уже вдоль и поперёк, хоть и была просторной, но рассчитана на одного. В ней находилась одна кровать, одна тумбочка и два стула, даже шкафа никакого в пределах видимости не было. Была еще одна дверь, что не вела в общий больничный коридор, но за ней наверняка был санузел. Несколько дней назад из его временного пристанища вывезли аппаратуру, и теперь палата напоминала безликий светлый гостиничный номер: выкрашенные светло-голубой матовой краской стены; белый потолок; большое окно, на половину стены, открывающее вид на улицу, впрочем, с кровати всё равно видно было только кусочек неба; небольшой плазменный телевизор висел на стене, но Матвей пока ни разу не видел его работающим; и ещё одно смотровое окно, выходящие в коридор. Оба окна практически постоянно были скрыты белыми пластиковыми жалюзи. Полкаша был доволен, о чём не преминул сообщить своему пациенту. По результатам всех тестов и анализов с мозгами у Матвея всё было если не отлично, то в пределах нормы, ему вообще повезло: — Вы-с младой человек в рубашке родили-с. Из повреждений у Вас сломанные рёбра, внутренние ушибы, и черепно-мозговая. Никаких тебе кровотечений, разорванных органов, и даже сломанные рёбра не повредили лёгкие, — отчего-то в голосе доктора послышалось разочарование. — Восстановление пройдёт быстро, скоро плясать будете. Никаких отклонений, даже амнезии нет, это было бы забавно! — Пф, — забавно Матвею не было, и хотя говорить он толком ещё не мог, но экзекуции над его горлом и связками, которые проводились каждый день, когда их заливали чем-то холодным и гадостным, приносили плоды, и он не мог ехидно не заметить. — Смешно! Мужчина взялся за планшет, а пациент отвернулся и закрыл глаза, делая вид, что спит. В том, что с мозгами у него всё в порядке, в отличие от доктора Матвей уверен не был. Взять, к примеру, время года. По его подсчётам сейчас должен быть разгар зимы, но в окно, светило довольно яркое, и явно не зимнее солнце, может в коме он пролежал дольше? Тогда зачем обманывать, какая ему разница, сколько он был в отключке, если всё равно пришёл в себя? Или, почему родители привезли его на родину? Да, клиника явно хорошая, и отнюдь не государственная, но фура в него въехала вроде на территории Германии, хотя сейчас он и не был в этом точно уверен… Но то, что авария произошла в Европе это точно, хотя, перевезти ближе к дому вроде логично. Или нет? Допустим, перевезли. Дальше, родители помирились, и Матвей несколько раз ловил на себе смягчившийся мамин взгляд. Неужто, нужно было почти умереть, чтобы отношения в его семье, наконец, наладились? И ещё несколько вопросов, которые кружили по кругу в голове. На каждый из них Матвей находил логичное объяснение, но в целом, все вопросы и ответы создавали стойкое впечатление нереальности происходящего. В любом случае, даже если бы Матвей мог не запинаясь, отчётливо сформулировать всё, что его беспокоит, он все равно не произнёс бы и слова, лучше сразу попросить направление в психушку. Руке было приятно, изможденную кисть обволакивало родное, ласковое и уютное тепло. Он приоткрыл глаза и увидел сидящего рядом с ним на кровати Митю. Внутренние часы говорили о том, что сейчас утро, хоть и не раннее, и он предпочёл не шевелиться, и дышать ровнее, чтобы Митюша не заметил, что он проснулся и наблюдает. Дима держал любимого за руку, механически гладил большим пальцем кисть, нежно очерчивая вздувшиеся венки, проступившие сквозь тонкую кожу. Второй рукой придерживал книжку и читал, хмурился, сердито сводил брови, и ругался одними губами. Дочитав страницу до конца, он смешно приподнял коленки, на которых лежала книга, перевернул страницу, и, прежде чем опять углубиться в чтение бросил на Матвея взгляд, естественно, заметив, что тот проснулся. — Чу-у-уд, привет! — его взгляд стал тёплым-тёплым, а губы растянулись в умопомрачительной улыбке. В ответ Матвейка не смог выдавить из себя ни слова, но тоже улыбнулся, и сжал пальцы на такой родной руке. — Сейчас я медсестру позову, — Дима попытался вскочить, но Матвей отчаянно цеплялся за него пальцами, и всё же смог выдавить: — Нет, позже, — он смотрел на Митю и впитывал в себя черты его лица. Его парень выглядел исхудавшим и усталым, было видно — переживает, не ест, и не спит нормально. В очередной раз сердце у Матвея сжалось, и его накрыло чувство вины. Ну, на кой-хрен он попёрся в этот сраный Париж? Вот же приспичило уладить все вопросы, и кровь из носу, вот прям сейчас, озаботиться переездом в Лондон. — Пить хочешь? — Митя закрыл книгу, и Матвей с удивлением заметил название — «Философия», может, показалось? Проследил за тем, как учебник отправился на тумбочку, а потом опять вернулся к обеспокоенному лицу. Митька заметил интерес и смущённо повёл плечом: — Философия… бредятина редкая, не понимаю, зачем её преподают. Ещё и преподша, даже не знаю, как назвать, чтобы не ругаться. Так пить хочешь? Господи, это что же получается, Димка бросил обучение в Англии и грызёт гранит наук тут? Из-за него? Ничего больше знать пока что не хотелось, поэтому Матвей согласно кивнул, и добавил вслух: — Да, и зеркало… Попросить зеркало у персонала было стыдно, у Мити же совсем другое дело. Да и отвлечься от новой порции параноидальных мыслей не мешало. Митя опять улыбнулся, покивал головой как-то понимающе, что ли, и вышел за дверь. Впрочем, вернулся он довольно быстро, протягивая Матвею небольшое зеркало в металлической оправе. — Это моё. Я тут ночую в больнице, здесь можно типа номера для родственников снять, этажом выше. Ира с Олегом тоже иногда остаются, но реже, приезжают каждый день, правда, ты не думай. Слышать эти откровения было больно, и Матвей перевел взгляд на своё отражение. Ну, то, что он похудел, было ясно и до этого, хватило рассмотреть свои руки и тело в целом, так что выпирающие скулы, и запавшие глаза, с огромными синяками под ними, сюрпризом не стали. Губы, подёрнутые белым болезненным налётом и общая бледность кожи, вызывали стойкое отвращение. Но, самое страшное было не это, самым страшным оказалось отсутствие волос. Вернее, они были, но очень короткими, всего сантиметра три-четыре. На открывшейся из-за короткой стрижки голове, на фоне худого, острого лица, отчётливо выделялись теперь непропорционально большие уши. Матвей раньше и не догадывался, что волосы его так красят. Он провёл слабой рукой по ёжику волос и потрогал заалевшее ухо. И в таком виде на него сейчас смотрит Димка, зачем ему нужен этот оболваненный урод? — Урод я, — горько прошептал Матвей, и зажмурился, чтобы горячие слёзы не начали выкатываться крупным горохом из глаз. — А по-моему, очень мило и трогательно, — Митя прикоснулся к горящему уху прохладными пальцами. — А волосы — отрастут. Наверное, нужно всё же позвать медсестру. Митя спрятал зеркало в тумбочку, и развернулся в сторону выхода. — Мить? — отчего-то, не смотря на слова, Матвею стало жутко обидно, что его даже в щёку не чмокнули, и он протянул жалобно, — А поцеловать? Резко обернувшись, Митя удивлённо вскинул брови, в глазах его засветилась неподдельная радость, и он срывающимся голосом переспросил: — Можно? — Нужно! — заверил его Матвей, и через секунду уже чувствовал сухими губами, такие же сухие, но такие сладкие губы. Всего несколько мгновений, и вот он уже полон решимости быстрее встать на ноги. — Я пойду, у меня сегодня вторая пара, приду вечером, — и не дожидаясь ответа, Митька выскочил за двери палаты, пока у него остались силы уйти. Вечером его разбудила медсестра, и Матвей, с трудом проснувшийся после изнурительных процедур и убойной дозы лекарств не совсем осмысленно смотрит в открытое сейчас смотровое окно, за которым толпятся родители, Митька, Анька с Вадом, и Саня с Каришей. Ребята машут руками, в которых мельтешат яркие, блестящие фигурные шарики. И Матвей улыбается, находит серьёзный взгляд карих глаз и засыпает. Цветы, фрукты и прочую стандартную для передач в больницу ерунду, ему приносить нельзя, а шарики, оказалось, можно. И теперь они весело подпирают потолок в его палате, свешивая вниз симпатичные, и такие же разноцветные верёвочки закрученные серпантином. В редкие минуты, когда его не лечат, и никто из медицинских работников не стоит над душой, Матвея опять начинают терзать сомнения по поводу своей адекватности. Почему у него травма затылочной части головы? Как и чем он её получил? Вылетел из лобового стекла и ударился головой? Так нет же, он точно был пристёгнут. Когда оклемается, нужно точно узнать все подробности аварии, а то, он точно рехнётся от всех этих мыслей. С другой стороны, когда волосы отрастут, шрам будет почти незаметен, и это хорошо. Что-что, а осознавать, что стрижка ему явно не к лицу, и открытые уши делают его похожим на перепуганного младенца, это не самое приятное для парня, привыкшего к совершенно другому отражению в зеркале. Кстати, Митьке тоже больше идут длинные волосы, нужно ему сказать, чтобы не вздумал стричься. При воспоминаниях о Мите, губы сами собой расплылись в улыбке, то, что этот дурной бросил Лондон, было конечно глупостью, но от этой выходки внутри всё сладко сжималось. Всё что касалось их отношений, сейчас, на больничной койке воспринималось невероятно остро, и больно, и сладко, так, как в самом начале их отношений. Матвей осторожно присел на кровати и подтянул ближе ходунки. Ходить ему разрешали только в чьем-либо присутствии, но лежать уже просто таки осточертело. Ему много чего запрещали: читать, смотреть телевизор, про ноутбук и телефон врач вообще ничего слышать не хотел, но ведь в окно посмотреть-то можно? С трудом добравшись до окна, и отодвинув полосу пластиковой шторы, Матвей заворожено смотрел на раскинувшийся перед ним парк, и деревья украшенные яркой жёлто-багряной листвой. Конец сентября, а то и октября, но никак не разгар зимы. Он опять принялся считать: три месяца комы, месяц, как он пришел в себя. В палату кто-то зашёл негромко хлопнув дверью, и Матвей испуганно вздрогнул. Митя стоял на пороге, и нерешительно топтался, создавалось впечатление, что он ждёт, что Матвей его вот-вот прогонит. С чего бы это? — Ты не спишь? — то ли спросил, то ли констатировал очевидное, и было в его голосе столько всего, что Матвей нахмурился. — Не устал? — Устал, донесёшь до кровати? — в общем-то, это была шутка, но Митя кинулся просьбу исполнять, и перенёс на постель вяло протестующего парня. Они молчали ещё несколько минут, и, не смотря на яркий электрический свет, Матвею казалось, что над ними сгущаются тени. — Чуд, я знаю, что тебе нельзя волноваться, но я просто больше не могу так… «Вот и всё, сейчас он скажет, что это конец, и так понятно, что он не будет вечно болтаться с немощью, не смотря на то, что я уже почти хожу и вообще динамика положительная!», уголки его губ обиженно опустились, но он твёрдо решил, что врать Митя ему не будет: — Бросаешь меня? — получилось жалко, а очень хотелось, чтобы было презрительно. — Что? Нет! — Митя потянулся к его губам и впился в них жарко, нагло и влажно, настойчиво орудуя мягким языком, лаская и засасывая украшенные сухими корочками губы. Краем сознания прошла благодарность медсестре, которая сегодня Матвея побрила, но также быстро погасла, оставляя лишь желание вжаться, вплавиться в желанное тело. — Прости, — Митя покрывал короткими поцелуями скулы, нос, закрытые веки, ловя губами длинные ресницы, — просто так давно тебя не целовал, чуть сам не помер без тебя! Ты простишь меня? Простишь? — Мить, ну сколько можно, — говорить длинные фразы всё еще было тяжело, но ведь ради спокойствия Мити, можно и постараться. — Простил, это ты прости, что сбежал. Митька перестал его целовать и уткнулся головой ему в грудь, и от этого стало так хорошо и горячо, что невероятно сильная волна возбуждения прошлась от солнечного сплетения, и осела в паху, пока еще не явной, но намечающейся эрекцией. Кажется, выздоровление вышло на финишную прямую.***
Митя резко подхватился и нервно стал вышагивать вдоль кровати. Несколько прядей выбились из хвоста, и он рваным движением сдёрнул резинку, собрал пальцами волосы и стянул их на ходу опять в хвост. Матвей похолодел, ему стало страшно, тело забило мелкой дрожью. Волосы! Вот что не давало ему покоя, сколько же времени он провёл в коме? Почему Митя не изменился? Или изменился? Зажмуренные веки не хотели открываться, чтобы в очередной раз изучить внешность Димы. А сам Димка в этот момент заговорил, и Матвей слышал, но не слушал, он просто отказывался понимать, верить в происходящее. — Это я во всём виноват! Если бы я смог тебя остановить, задержать! Но, когда ты ушел, мне на минуту стало всё равно, я стоял и думал — ну и катись. А потом стало жутко, как я без тебя? А ты, ты разве сможешь без меня? И я побежал за тобой! — Митя остановился и присел на край кровати, опять утыкаясь головой в судорожно вздымающуюся грудь. — Мне не хватило всего ничего, всего ничего, и я бы успел. А так, он же на моих глазах, урод этот пьяный на тарантайке выскочил на тротуар. Митя изливал свое горе, свои переживания, не замечая, что Матвей дышит через раз. — Не бросай меня больше, ни просто, ни так, никак не бросай. Я больше никогда тебя не обижу! Веришь мне? Матвею хотелось истерически смеяться, он окончательно утвердился в мысли, что сошёл с ума. Ведь не может такого быть! Просто бред, и ему всё это снится. — Верю, — слова сорвались сами по себе, как будто и не он говорит, и словно со стороны увидел, как его тонкие руки обнимают дрожащие плечи, прижимают Митю ближе к сердцу. — Я так ждал, когда же ты придёшь в себя, очнёшься. Но ещё больше боялся увидеть ненависть в твоих глазах, или равнодушие, не знаю, что было бы ужаснее. И я своим родителям всё о нас рассказал, твоим только сказал, что люблю тебя очень, но больше ничего, ведь я не уверен, что ты захочешь быть со мной. — Ты в Лондон не уехал, — отстраненно заметил Матвей, в душе недоумевая, как, как Митя смог это все вынести один? Как пережил? — Ну, и зачем мне небо Лондона, когда ты тут, да ещё в таком состоянии? — усмехнулся Митя, не замечая, что гнусавит из-за текущих из глаз слез и мокрого носа. — Овощ! — Если и овощ, то огурец. Чуд, я не знаю, как бы я жил без тебя! — Я устал, Митюш… — тяжело проговорил Матвей, понимая, что его затягивает мерзкая, скользкая темнота. — Мне побыть с тобой? — Угу, — несмотря ни на что, присутствие Димки было необходимым. Они так и заснули, держась за руки — Матвей на постели, а Митя, полусидя на стуле, полу лёжа на кровати. Матвей проснулся резко среди ночи, как будто из-под воды вынырнул, и долго не мог отдышаться. В голове всё перемешалось, и не понятно — где правда, где вымысел, где сон, а где явь? В неясном свете тусклой лампы, что горела над входной дверью, стены палаты были толком не видны, а Митя был одним сплошным контуром. Отчего же его так вштырило? От операционного наркоза поймал такие яркие глюки, или эта игра впавшего в кому воображения? Как могло произойти так, что два года его жизни, нет, два года существования без Дмитрия Матвеева ему просто приснились? Ему приснилась жизнь в Париже, квартира, адрес которой он помнит до последней цифры, братья и ссора с матерью, жизнь Мити в Лондоне, его потеющий психолог, Энди и Мэри, наконец? Но, он действительно ничего не знал о том, как жил сам Митя без него, вернее не мог знать. Они об этом не говорили, но сейчас, лежа в темноте, Матвей мог вспомнить о периоде, который провёл Димка в Англии так, как словно это были его собственные воспоминания. И все равно, побегавши друг от друга даже в неслучившейся реальности, пусть она и существовала лишь в больной голове, они всё равно вернулись к тому, с чего начинали. Может быть это намёк, или просто ответ, который дает Матвею его собственное подсознание — нельзя убегать, нельзя им расставаться, или всё закончится плохо. Что же, пусть он триста раз сумасшедший, но от Димки он теперь и шагу не сделает, чтобы этот придурок ещё не натворил, а уж за тем, чтобы не творил, он проследит лично! Утром выходного дня, их так и застали Олег с Ирой. Димка услышавший, что в палате появились посетители и спавший не так крепко из-за неудобной позы, попытался резко вскочить, что вышло совсем неудачно, затёкшие ноги не слушались, и он свалил стул. Возникший грохот разбудил Матвея, и он молча смотрел, то на отца, то на мать, то на мечущегося Митьку. — Доброе утро, — Ира подошла ближе к кровати, улыбаясь Матвею, который смотрел на неё настороженно. — Дим, будь другом, организуй нам с Олегом кофе. Ира говорила и мягко, и холодно одновременно, и Матвей нахмурился, если истерика матери повторится в реальности, он этого не вынесет. Только не снова. Димка кивнул и вылетел за двери, было видно, что он смущается и чувствует себя неуверенно. Конечно, если подумать, сколько на него свалилось, их ссора, авария, признание родителям! Димка оказался невероятно сильным, и Матвей почувствовал к нему такую нежность, что чуть не заплакал. Как девка, честное слово. — Он тебя любит, — Ира, так же как и сын смотрела на закрытую дверь. — Я тоже, — тихо проговорил Матвей. — Это не слишком радует, — мать пыталась быть спокойной. — Но, что-то такое я подозревала. И что нам теперь делать? — Только на Митю не сердитесь. Он не виноват. Так вышло. — Может одумаетесь? Олег, почему ты молчишь? — Ир, главное, что он жив, а детей мы еще нарожаем. Так что без внуков не останемся. — Главное жив, — Ира провела по коротким волосам и всхлипнула. Отец мигом очутился рядом и обнял её за плечи. — Жив, мы так боялись. А теперь ты лежишь, говоришь с нами. — А вчера уже сам ходил, — Матвей кивнул в сторону ходунков. — Вот, — дверь приоткрыла медсестра, и в неё вихрем влетел Димка, держащий два стаканчика с кофе. — Давай, но выпьем мы его, наверное, в коридоре, чтобы Матвея не дразнить! — Олег перехватил стаканчики, и кивнул Ире. — Сейчас вернёмся, не скучай без нас. — Не буду! — Люблю тебя! — Митька дождавшись, когда Дмитриевы выйдут, накинулся на Матвея с поцелуями. — Подожди, мне зубы почистить надо. — Мне тоже, а ещё я есть хочу. А ты? Позвать медсестру? — Митя заваливал вопросами и сиял от радости. — Зови! — Хорошо, я поем и вернусь! Никуда без меня не уходи. — Куда же я без тебя? А даже если уйду, то всегда вернусь обратно! — Обещаешь? — Клянусь…***
Двери комнаты распахнулись настежь, и в неё ворвался раскрасневшийся Матвей. Дима, до этого лежавший на постели, и нервно дергавший в воздухе ногой, резко поднялся и пошёл в наступление: — Ты! Ты, — он обвинительно тыкал в Матвея пальцем. — Я! — Ты, бля! — Ну я, я! Это мы уже вроде выяснили, — Матвей преспокойно закрыл двери на защёлку, и принялся демонстративно сбрасывать с себя вещи. Когда на аппетитной заднице остались одни труселя, он вальяжно развалился на кровати. — Ты почему вне зоны доступа, и шляешься неизвестно где? — Митя зверел, и его душа требовала скандала. — Телефон разрядился… — Тебе, — Митя провел ребром ладони по шее, — пиздец! — Очень на это надеюсь, — хрюкнул Матвей и в Диму полетели его трусы. Запыхавшиеся, мокрые от пота, и липкие от спермы, пахнущие сексом и друг другом, ребята лежали рядом, крепко сцепившись ногами: — Так, где ты был? — С папкой подарок наш на двадцатилетие смотрел. — Да? Так ты знаешь, что там за сюрприз? — Уже да, квартиру они нам подогнали. Так что, можем прямо сейчас начинать собирать вещи, а то достало уже из дома в дом кататься. — Ты же без мелких с ума сойдёшь! — Вот ещё, сами родили, пусть теперь близнецам няньку ищут, — хмыкнул Матвей, чем вызвал недоверчивый взгляд в свою сторону. — Чу-у-уд, может еще разочек, а потом будем с переездом решать? — Можно, кто-то мне обещал пиздец? — Будет, всё будет. Бли-и-ин, — на тумбочке мерзко завибрировал телефон, и Митя нехотя за ним потянулся. — Да пап! Сейчас будем! — положил трубку и посмотрел на Матвея совершенно ошалевшими глазами. — Кажется, и пиздец, и переезд откладывается — мама рожает!