Нарисуй мне шарик

Граница Крайнего Мира, точное время по местному летоисчислению неизвестно.

      Мир сузился до предела. В нем не было ничего, кроме туманящего разум жара и боли, тугими жгутами скручивающей все тело.       И четкого осознания — он умирает. Ему предстоит шагнуть на пустошь в конце тропы не завтра, не через неделю, а в ближайшие часы. В любой момент мерзкое забытье окутает его сознание, и тогда уже более ничто не будет важно.       Мордред Дискейн невесело ухмыльнулся.       Его Алый Папуля так ждет, что дан-тете — маленькое божество, маленький спаситель, чье появление на свет было предсказано еще тысячелетие назад — явится прямиком к подножию Темной Башни. И освободит его.       Ничего больше Алого Папулю не интересует, даже смерть Белого Папули не настолько желанна, скорее это просто способ заставить Мордреда дойти до Башни. Позволить думать, что он преследует цель, и подманить достаточно близко к великой твердыне, ну а дальше ее зов сделает свое дело.       Да только не выйдет так, как того желает Алый Папуля. Как бы сладко он не шептал в разуме, дескать, приходи ко мне, сынок, освободи меня — и мы вместе будем править Тодэшем.       Мордред пусть и был молод, неопытен, да к тому же страдал от сильнейшей лихорадки — и то понимал, насколько слова Алого Папули пропитаны ложью. Вся эта нежность и напускная терпимость не стоили и ломанного гроша. Но как же трудно было им сопротивляться!       Мордред запустил пальцы одной руки в волосы и с силой дернул. Другая рука уже ни на что не годилась, пальцы ее слились, покрывшись жестким черным хитином. Трансформация — его последняя трансформация в этом мире и в его жизни — все больше выходила из-под контроля.       Клок черных волос остался в пальцах, но зато боль помогла чуть-чуть прочистить сознание.       Алый Король не нуждался в сыне, не нуждался в союзнике и тем более в том, кто будет править с ним рядом как равный. Нет, все, что ему нужно было — ключ и более ничего. Мордред не сомневался, что когда Белый Папуля сгинет в его челюстях, а сам он без сил свалится прямо там же — голос его Алого Папули еще долго будет ввинчиваться в разум, вынуждая шевелиться и пытаться ползти, чтобы добраться до Темной Башни.       Это будет долго. И больно. Вся ярость Алого Папули обрушится на него, все его проклятия и сила. Да только толку от этого все равно не будет.       Мордред слишком хорошо чувствовал, что время его подошло к концу. Сил даже в паучьей, куда более выносливой форме, хватит только на один короткий переход и один не менее короткий бой. А если повезет и он осушит Белого Папулю — это все равно уже не придаст ему ни капли сил. Его путь завершится здесь и сейчас.       Впрочем, его глупый Алый Папуля — Безумный Папуля, как уже успел очень хорошо прочувствовать Мордред — этого совершенно не понимал. Быть может, просто не хотел понимать. Потому что, когда Роланд Дискейн сгинет, а убивший его родной сын практически сразу присоединится к тому на пустоши в конце тропы — во всех проклятых мирах не останется совершенно никого, кто мог бы открыть Темную Башню и освободить Алого Короля.       На краткий миг Мордред даже почувствовал некое удовлетворение. Он не питал к Алому Папуле ни капли симпатии и уж тем более ни капли преданности. Прекрасно понимал — тот видел в дан-тете лишь инструмент, а вовсе не живое существо из плоти и крови. Даже его Белый Папуля и Черная Мамуля отнеслись к нему с некоей долей участия — они хотя бы оставляли для него еду после своих привалов.       Для них Мордред был пусть и нежеланным, ненавистным и крайне опасным врагом, но хотя бы врагом живым, имеющим личность. Именно поэтому он не станет — не стал бы, даже если бы был совершенно здоров — преследовать Черную Мамулю, а Белого Папулю убьет быстро.       А что будет дальше уже не имело ровным счетом никакого значения. Править Тодэшем Мордреду никогда не хотелось. Да и Темная Башня, пусть та и звала его, по большому счету не была так уж и нужна. Становиться ее новым Хранителем он точно не собирался.       Потому сейчас убийство Белого Папули — это единственное, что ему оставалось. Разрушить все его мечты и планы. Уничтожить за то, что тот посмел любить и быть любимым, быть нужным и нуждаться в ком-то, тогда как сам Мордред был вынужден оставаться за пределами любого круга.       Все бросили его, отвернулись, отринули от себя. И оба отца, и мать, а выносившая его женщина и вовсе сошла с ума. Хотя теперь он и сожалел о том, что сожрал ее в первые минуты своей жизни. Пусть ее любовь была безумной, а оттого могла просто сжечь их обоих, но все же это была любовь.       А теперь, если он, Мордред, выполнит свое предназначение, исполнит уготованное ему пророчеством, то его смерть, как и вся его короткая и полная одиночества, боли и тоски жизнь тоже не будет бессмысленной.       Мордред задрожал, ощущая новый мучительный спазм. Он сжал челюсти, а потом отпустил себя, не в силах уже противиться трансформации. Одежда с треком разорвалась и опала, а на земле, чуть пошатываясь и переминаясь на семи лапках, стоял черный паук с алой отметиной на брюшке.       Маленький Алый Король.       Медленно, стараясь не издавать лишних звуков, паук двинулся по направлению к лагерю. Теперь время для него не просто подошло к концу — оно, можно сказать, начало обратный отсчет.       Обмен веществ в паучьей форме был крайне быстр, а потому боль и лихорадка напали на него с новой силой. Это замедляло Мордреда. Он смутно понимал, что его паучья ипостась сейчас очень вялая и неуклюжая.       Из-за болезни он не мучился от голода, но какое-то чувство внутри — древний инстинкт, принадлежавший именно пауку, не человеку — требовало немедленно остановиться, сплести большой, прочный кокон и крепко-крепко заснуть там. Даже не просто заснуть.       Впасть в спячку.       Только это могло исцелить его, позволить переждать, пока болезнь отступит. И Мордред бы подчинился этому инстинкту и сделал это с радостью, если бы не понимал очень простую вещь, точно так же заложенную в него с рождения: впасть в спячку можно в любое время, но вот чтобы выйти из нее требуются силы, которых у него совершенно не было. Как не было и безопасного места для кокона.       А потому в его случае спячка — точно такой же билет в один конец — на пустошь в конце тропы.       Мордред разозлился. И на себя, за то, что смеет грезить о чем-то подобном, на проклятого старика-монстра, чьей лошадью он отравился, на Белого Папулю за то, что не дал ему шанса разобраться с ним раньше.       Уже подобравшись к самому лагерю Мордред вдруг ощутил — за ним наблюдают. Это вынудило его замереть. Он прекрасно понимал, что у него против Белого Папули есть только один шанс —напасть и схватить его, пока тот спит, до того, как не ведающая промаха рука стрелка выхватит револьвер.       Но если кто-нибудь поднимет тревогу раньше, чем Мордред окажется на расстоянии броска...       Он постарался отогнать от себя эти мысли. Все пройдет, как задумано. Так, как было предсказано. Сейчас ка не властна над ними, но это лишь означает, что и Белого Папулю она не бережет более. И все же лишняя осторожность не повредит.       Мордред осмотрелся и тут же сообразил, кто за ним наблюдает.       Художник не спал. Должен был, Алый Папуля обещал усыпить его, и Мордред даже слышал, как тот пел колыбельную и видел, как белокурая голова склонилась к груди — но тем не менее сейчас глаза Художника были открыты. И смотрел он прямо на паука.       И совершенно точно видел его, пусть и взгляд голубых глаз был слегка расфокусирован. Но, как ни странно, никто не спешил голосить в ужасе. Этот немой парень, после того, что старик-монстр творил с ним все эти годы, пугался едва ли не собственной тени и разумом не отличался от наивного дитя. Но теперь в нем не ощущалось ни малейшего намека на испуг.       Мордред чувствовал исходящие от Художника заинтересованность и... восхищение?       И все же следовало что-то сделать, и сделать немедленно. Сейчас Художник молчит, но если он вдруг опомнится и поднимет тревогу, стоит лишь Мордреду двинуться к Белому Папуле? Нет, этого нельзя было допустить.       Медленно и по возможности бесшумно паук двинулся по направлению к Художнику.       «Молчишь? Вот и молчи дальше. Мордред не сделает тебе ничего плохого. Мордред даже не хочет есть», — мысленно ворковал паук. — «Я только подойду поближе. Еще ближе... Еще... А потом вырву твое горло до того, как ты издашь хотя бы звук!»       Мордред подобрался, изготовившись к броску, но за секунду до того, как сорваться с места, он совершенно четко расслышал мысли Художника, заставившие его снова застыть на месте:       [Красивый. Ты такой красивый.]       Это были не просто случайные мысли. Художник обратился к нему, Мордреду, напрямую.       Паук не двигался. На некоторое время боль и туманящий сознание жар немного отступили. Соображал Мордред сейчас довольно туго, но даже в таком состоянии понял — что-то было не так с этим Художником.       Да и кто бы в здравом уме посчитал его паучью ипостась красивой?       Мордред собрался с силами и сосредоточился, пытаясь понять, отчего Художник ведет себя так странно. А потом осознание пришло как пробившийся сквозь пелену туч солнечный луч: сознание этого искалеченного паренька расщепилось. Та его часть, которая возникла из-за действий старика-монстра сейчас крепко спала, тогда как другая — та самая зрелая личность, которой Художник являлся когда-то, возможно еще до того, как попал по воле ка в Крайний Мир — сейчас бодрствовала, ненадолго вынырнув из глубин подсознания, где была надежно заперта.       Паук двинулся вновь, подходя к Художнику почти вплотную. И правда, зачем тратить силы на бросок, если глупая добыча сама подпускает тебя близко.       Неожиданно Художник протянул руку — Мордред непременно откусил бы ему кисть, если бы не был столь замедлен лихорадкой и если бы не требовалось соблюдать полную тишину — и коснулся хитина прямо под жуткими паучьими челюстями.       Паук замер, словно обратился в камень.       Его что, только что погладили?       [У тебя Ее глаза. Ты сам — Ее копия,] — теперь голос Художника звучал намного увереннее и четче, хотя движения его были замедленны, а взгляд — все также расфокусирован.       Потому сейчас тело его было не более, чем марионеткой.       [Ее? Кто это — Она?] — Мордред задал этот вопрос мысленно, даже не задумываясь о том, что его могут не услышать.       Но его явно услышали. И ответ последовал через небольшую паузу:       [Твоя мать.]       [Черная Мамуля? Ты спятил. Хотя, о чем это я? Так оно и есть!]       [Нет, не Сюзанна. Вторая мать. Мать твоей нечеловеческой формы,] — несмотря на все грубые слова в свой адрес, ментальный голос Художника оставался спокойным и безмятежным.       Мордред же хотел было все же вырвать наглецу горло — ну сколько можно было упоминать Миа и тыкать его в это все носом словно нашкодившего котенка — как до него дошло: речь идет вовсе не о его суррогатной матери.       О второй настоящей.       Мордред не знал всех тонкостей своего появления на свет, да ему это особо и не нужно было, но понимал принцип — он был единым в двух лицах. Двойниками, слившимися в одно существо. Один из этих двойников был человеком, а второй — пауком. И у каждого были свои собственные отец и мать.       Вот только за всю свою жизнь он ни разу не задумался, где же его вторая мать и кто она такая.       [Мне все равно. Все бросили Мордреда. Оба отца и обе матери. Если будешь молчать, я тебя не убью. Мне нужен только Белый Папуля,] — Мордред все так же не шевелился и, откровенно говоря, тихонько наслаждался тем, как изящные пальцы Художника не спеша поглаживают его.       В конце концов мог же он позволить себе получить хоть что-то хорошее напоследок.       [Ыш не спит. Прислушайся. Ты почувствуешь. Он маленький, но сильный. Ты убьешь его, но это разбудит Короля Роланда.]       Мордреда ощутимо передернуло. И от того, как Художник назвал его Белого Папулю, пусть это и была чистая правда, и от той горькой истины, которая звучала в его словах. Он совершенно забыл про Щенка, и это могло бы стоить ему всего.       Хотя и так уже все потеряно. Жгучая обида затопила сознание до краев. Даже если он сейчас попробует напасть, до Белого Папули ему все равно не добраться. Все его существование, выходит, было совершенно бессмысленным. Единственное, что ему остается — это просто лечь и умереть, глупо и убого, как все, что происходило с ним до того.       Еще он мог бы убить Художника просто чтобы стравить свою злость и досаду. Это, конечно, по большому счету не улучшит положение, но, быть может, хотя бы расстроит Белого Папулю напоследок. Ну а потом единственное, что останется — это ринуться в бой и погибнуть от пуль. Лучше так, чем долго и мучительно умирать, корчась под разрывающие сознание вопли Алого Папули.       И Мордред уже почти решился на последний рывок, когда вновь услышал обращенные к себе мысли Художника:       [Она тебя не бросала. Ее связь с тобой разорвали, когда ты еще был в материнской утробе. Она не говорила о тебе, но думала. Часто думала. И эти мысли причиняли Ей боль. Я это чувствовал. Она всегда злилась, когда понимала, что я это снова чувствую.]       Художник говорил обрывисто, и одновременно с этим Мордред уловил в его сознании нечеткие образы: рыжая девушка в серебряном платье, клоун с большой алой, словно бы кровавой, улыбкой и нечто совсем размытое, чем-то напоминающее пляшущие огни гобов.       И все это — его мать?       Художник протянул к пауку, к самым его челюстям, левую руку и слегка сдвинул ткань. Он словно бы нисколько не боялся остаться без кисти. Но Мордред уже и не думал нападать. Вместо этого он словно зачарованный уставился на тонкое, хрупкое запястье, будто браслетом охваченное сетью шрамов.       Эти шрамы пульсировали изнутри едва заметным оранжевым светом. Правда увидеть это простым глазам явно было не дано.       Метка.       Метка его матери, несущая в себе отпечаток ее силы. Мордред чувствовал ее так же хорошо, как и слышал мысли Художника.       И в этот самый момент ему неистово, до выворачивающей наизнанку боли захотелось увидеть Ее. Ощутить ее силу в полной мере. Хотя бы раз в жизни вдохнуть запах. Даже если после Она убьет его без капли жалости. Да что еще кроме презрения может столь сильное существо испытывать к нему, несущему в себе так много от человека?       И все же, Мордред прекрасно понимал, что раз до Белого Папули больше не добраться, то и терять ему нечего. А потому он едва ли не исступленно прошептал:       [Покажи мне ее! Покажи Мордреду его мать. Немедленно!]       Одновременно с этими словами он аккуратно, насколько мог, подтолкнул к Художнику альбом для рисования, ранее оставленный тем на земле рядом с собой.       [Я могу нарисовать Ее. Но это будет лишь рисунок,] — Художник умолк, задумавшись, а затем более уверенно продолжил. — [Но я могу создать путь к ней. Быть может, Она придет. Захочет тебя увидеть. Но я не знаю, чем все это закончится для тебя. Она может решить тебя убить.]       [Я знаю!] — в голосе Мордреда одновременно звучали нетерпение и боль. Силы его почти полностью иссякли, а контролировать паучью ипостась становилось все труднее. — [Эта встреча в любом случае будет краткой. И если ты можешь — сделай это!]       Художник медленно, словно двигался в воде, потянул руку, коснулся альбома, а затем вдруг убрал от него руку.       [Нет. Не так. Нужно по-другому. Ты должен позвать ее. Ты...]       Художник не сформулировал мысль до конца, но Мордред уже понял, что от него требовалось. Прочитал нужный образ в чужом сознании и без колебаний в ту же секунду впился клыками в собственную переднюю лапу. Он ощутил острую боль, а что-то внутри тут же отчаянно потребовало перестать калечить себя, но все же он не остановился и не издал ни звука.       Только когда рана оказалась достаточно глубокой, чтобы из нее текло много крови, Мордред вытянул прокушенную лапу в сторону Художника:       [Тебе нужны особые инструменты. Вот, бери и пользуйся. Но тихо, иначе Белый Папуля проснется. И помешает нам. Мне до него не добраться, но тебя я точно убью тогда, будь уверен.]       Тот слегка кивнул и поднес палец к губам, а потом мягко накрыл лапу Мордреда своей ладонью, сам при этом подавшись вперед. Паук слегка отпрянул, по возможности стараясь не издавать шума и в то же время освободить место для рисования.       Художник уверенно направил окровавленную паучью лапу, вычерчивая прямо на земле некий рисунок. Мордред не возражал, и в то же время остро ощутил, как сила протекает через него в том месте, где изящные пальцы с неожиданной силой сжимают черный хитин.       Они действовали в полной тишине. И пусть Щенок не спешил нападать, Мордред все равно боялся, что им могут помешать. Или Художник сам полностью проснется — и тогда точно начнет вопить от ужаса так, что будет слышно в самой Темной Башне.       Но все шло именно так, как и задумано. С удивлением Мордред увидел, как на земле медленно проступают очертания двери. Точнее дверцы. Совсем небольшой, судя по всему, деревянной, такой, что лишь маленький ребенок и смог бы через нее протиснуться.       А в следующий миг Мордред едва удержался, чтобы не зашипеть от боли, потому что Художник с силой сжал его лапу как раз около места укуса, выдавливая еще больше крови и обильно пачкая в ней собственную руку.       Вдруг он отпустил паучью лапу и потянулся к почти готовому рисунку. Мордред отступил еще немного назад, не зная, что последует за этим, одновременно страшась неизвестности и дрожа от предвкушения.       Художник же протянул окровавленную руку и быстрым движением завершил рисунок, начертав в верхней части дверцы какой-то символ. Мордред присмотрелся и невольно вздрогнул — символ вдруг переплавился, обратившись в изображение пустой равнины. Без жизни. Без пищи. Символ вечного голода.       А следом за символом преобразилось и начертанное, обретая объем, проявляясь прямо на земле. Теперь это уже был не просто рисунок, а самая настоящая дверца, ни больше и ни меньше.       [Позови Ее.]       Мордред осторожно приблизился к дверце. Он ощущал идущую из-за нее силу. Ощущал мощь. Ощущал Вечность. И собственный волной накатывающий страх. Но не матери он боялся, нет — того, что она унизит и оттолкнет его, не подарив даже быстрой смерти, не говоря уже о чем-либо ином. И все же он коснулся символа, и отчаянно зашептал:       [Миа... Мама... Мордред хочет тебя увидеть. Покажи себя Мордреду! А потом делай с ним что пожелаешь.]       Он отпрянул от дверцы, так и не ощутив отклика на свой призыв. Однако, не успел он потребовать рассказать, что же еще можно сделать, как та внезапно распахнулась, словно подхваченная порывом невидимого ветра. Из открывшегося прохода — не просто в какое-то помещение, а в другой мир, теперь Мордред ощутил это совершенно точно — полился желто-зеленый густой свет. До обоняния донесся резкий запах — и от него что-то внутри паука затрепетало в благоговейном предвкушении. И даже пульсирующая боль в прокушенной лапе отошла на второй план.       Мать была совсем близко.       А потом ввысь взметнулся столп ослепительного оранжевого света, вынудивший Мордреда прильнуть к самой земле и сжаться, пряча глаза. Недалеко от них в ужасе протяжно заскулил ушастик-путаник, но сейчас до него никому уже не было дела.       Когда сияние угасло, свет обрел материальную форму и теперь рядом с прижавшимся к земле пауком стоял еще один, но намного крупнее. Только сейчас, несмело подняв глаза на Вечную Мамулю, Мордред в полной мере ощутил, каким же он был маленьким и хилым. По меркам людей, конечно, он был огромным пауком, тогда как на самом деле до сих пор являлся не более, чем паучонком.       Взгляд единственного глаза не отрывался от Мордреда. А в сознании его прозвучал гулкий, бесстрастный голос, мгновенно перекрывший как шепот Алого Папули, так и голос Башни:       [Обычно за пределами логова я ношу маски, пусть сейчас и пришлось сделать исключение. Лучше бы и тебе следовать этому принципу. Хотя... Похоже тебе уже не нужны никакие советы,] — Паучиха внимательнее всмотрелась в Мордреда, а потом опустила морду ниже, чтобы лучше чуять его запах. Теперь в ее голосе проскользнуло явное замешательство, граничащее с растерянностью. — [Ты умираешь. И ищешь быстрой смерти. Я могу даровать тебе ее. Но чего ты на самом деле хочешь, дитя?]       Мордред в молчании смотрел на стоящую перед ним Паучиху, и за этим зыбким обликом, единственным доступным для человеческого восприятия, видел еще один, состоящий полностью из оранжевого света — Мертвые Огни. Пожирательница Миров, его Вечная Мамуля, была прекрасна. Даже шрамы, отсутствие одного глаза и лапы ее не портили.       Далеко не сразу Мордред нашел в себе силы заговорить:       [Я был рожден, чтобы выполнить пророчество. Убить своего Белого Папулю. Но я не могу исполнить его. Вся моя жизнь, все лишения теперь бессмысленны. Я не хочу умирать вот так. Но... иного видимо уже не дано.]       [Ты говоришь, для чего был рожден. Но чего хочет сам Мордред? Хочет остаться маленьким Алым Королем, подчиниться окончательно воле своего Алого Папули и по его повелению сгинуть?]       В голосе Пожирательницы явственно послышалась тень грусти. А Мордред с удивлением понял, что рядом с ней даже в паучьей форме, мучимый лихорадкой, он мыслит ясно и четко, как если бы оставался в человеческом обличье.       Потому что Ее сила питала его, очищая разум. И точно так же Она могла подавить его волю. Но не делала этого.       [Нет. Мордред не хочет никому служить! Мордред сам по себе, всегда — вне любого круга. Я изгой! Мои отцы и мать отвернулись от меня. Ты верно тоже отвернешься, ведь я же наполовину человек,] — Мордред ощутил, как внутренности стягивает болью, но иной, не той, которая мучила его все это время. Возможно, из его глаз бы потекли слезы, если бы он сейчас не был пауком. — [Мне не нужна Башня и плевать я хотел на Алого Папулю. Я только хочу, чтобы моя жизнь не была бессмысленной. Я всегда думал, что пророчество — это моя цель, но неужели Мордред был рожден только для этого? Убить и умереть самому? Я устал, миа. Так устал от этой пустоты, холода и одиночества. Но иного не дано, как я и говорил.]       [Ты уверен, дитя? Ты прожил так мало, а перенес столь много. Твоя нечеловеческая ипостась еще не стала достаточно взрослой, чтобы опираться не только на инстинкты, и ты даже не слился ней. Ты себе не представляешь, на что на самом деле можешь быть способен. Все, что ты уже умеешь, лишь маленькая искра твоей настоящей силы. Если она разгорится пламенем — миры склонятся перед тобой. Никакие люди со своими пророчествами не посмеют тебе указывать. Ни Алый Король. Ни даже я. Твой путь всегда будешь определять только ты сам.]       От теплоты, наполнившей голос Пожирательницы, Мордред задрожал с новой силой. Он с трудом верил, что такое существо, каким являлась его Вечная Мамуля, способно на подобные эмоции. Вообще способно испытывать какие-либо эмоции. Но куда больше потрясло его отсутствие презрения в ее словах. Словно она и правда признавала в нем свое дитя.       И, без сомнения уловив его мысли, Пожирательница продолжила, приблизившись к Мордреду почти вплотную:       [Но ведь ты и есть мое дитя. Сколько бы в тебе ни было от человека ты все рано — мой. Когда-то меня и правда это отвратило бы. Но теперь я вижу, что люди бывают не так уж и плохи. В моей жизни произошло много всего. Именно люди разбудили во мне эмоции. Вынудили узнать, что такое боль и страх, ярость и отчаяние. Но кроме них нашлись те, кто показал мне иные чувства: преданность, верность, сопереживание, любовь. Не все из них я испытываю в полной мере, но все научилась распознавать и понимать. Потому я не стану судить тебя только лишь из-за происхождения, из-за того, кто твои отцы и другая мать. Только ты сам, твой выбор и твои поступки определят мое отношение к тебе.]       От этих слов, этого тона боль, терзавшая Мордреда, медленно растворилась, оставив за собой мягкое тепло. Он не так давно едва не замерз насмерть, но до сего момента и представить себе не мог, что на самом деле давно носил внутри частичку этого холода.       Вечная Мамуля приняла его. Приняла целиком обе его ипостаси. Не оттолкнула, несмотря на жгучую ненависть, испытываемую ей к его Алому Папуле — сейчас Мордред ощущал это очень хорошо.       Ни Белый Папуля, ни тем более Черная Мамуля не вызывали у него желания ни признать их выше себя, ни принять как равных. А Алого Папулю он не видел, пусть и не сомневался в его подавляющей мощи. Мордред признавал, что тот сильнее, но подчиняться безумцу его нисколько не тянуло. Но сейчас, ощущая всю силу и мощь Вечной Мамули он понял, что Ее он мог бы признать своим дином, если бы они были ка-тетом. У него не возникло ни капли сомнения в ее величии. А позже, когда Мордред бы подрос достаточно и выучился всему, они стали бы равными.       Но этому уже не суждено случиться.       [А разве есть у меня выбор? Разве есть?] — в словах Мордреда вдруг прорезалась горечь, которую он уже не в силах был сдерживать. — [Мордред умирает. Отравленное мясо лошади старика-монстра убивает меня. Лихорадка сжигает тело. Я не могу есть и пить, а нутро мое кровоточит. А когда ты уйдешь — Алый Папуля сведет меня с ума своими воплями. Если можешь подарить мне быструю смерть — сделай это, миа. Или убей мерзкого Щенка, чтобы Мордред мог добраться до своего Белого Папули. Но чтобы ты ни решила, я рад, что встретил тебя. Это позволит Мордреду умереть счастливым.]       Пожирательница Миров замерла, о чем-то крепко задумавшись, глядя словно бы внутрь себя, а потом распрямилась, взглянув на Мордреда сверху-вниз:       [Ты хочешь знать, какой у тебя есть выбор? Я покажу тебе. Да, пусть все будет по-честному.]       А потом Мордред увидел, как к ним медленно бредет тот самый отвратительный Щенок. Глаза Ыша выпучились, челюсти были крепко сжаты, и из-за них доносился тихий, монотонный скулеж. Он явно не управлял своим телом и боялся. Очень сильно боялся.       Когда он приблизился к Паучихе, та подняла переднюю лапу и безжалостно опустила ее на хребет ушастика-путаника, в одно движение ломая его. Скулеж превратился в сдавленный хрип, а из пасти Щенка закапала кровавая пена.       Ыш боролся, пытаясь двинуться, пытаясь завыть, пытаясь предупредить Роланда об опасности, но все усилия его оказались тщетны. Воля Пожирательницы Миров была непоколебима.       Подцепив изувеченного, но еще живого Щенка, Паучиха небрежно отбросила его от себя. Легкое тельце по короткой дуге подлетело к дереву и врезалось в ствол как раз там, где торчал острый обломок неровно срезанной ветви. Острый конец ее вышел из груди Ыша, а в воздухе ощутимо запахло кровью.       Мордред затравленно оглянулся. Только теперь он вспомнил, что Белый Папуля мог проснуться в любой момент. Но все было тихо. Художник молчал и словно бы снова крепко заснул, оба паука стояли совершенно бесшумно, ведя свой ментальный диалог, а скулеж Ыша был недостаточно громким, чтобы разбудить Роланда.       Белый Папуля спал очень крепко. У Мордреда немного отлегло от сердца. Он совсем не хотел подставлять свою только что обретенную мать под пули стрелка.       [Вот тебе выбор, дитя,] — голос Пожирательницы был бесстрастным, словно не она только что с легкостью убила одного из членов ка-тета Роланда Дискейна. Впрочем, этот поступок вряд ли для нее что-то значил. — [Ты отравлен. И если останешься в этом мире, то очень быстро умрешь. Но если оказать тебе помощь — ты поправишься. Продолжишь жить. По-настоящему повзрослеешь. Обретешь силу. Быть может, после ты все же убьешь Роланда Дискейна, как было тебе уготовано Судьбой, либо же просто станешь косвенной причиной его смерти. Но произойти это должно не у подножия Башни. Не в этом где и когда. Если ты отречешься от Алого Ублюдка, я заберу тебя с собой. Обучу. И ты станешь частью круга, более не за его пределами. Моего круга.]       [А если я останусь? Если я не захочу служить Лучу, как ты?] — слова давались с трудом, Мордред ощущал, что буквально разрывается на части. Речи Вечной Мамули были так прекрасны, но в то же время Белый Папуля был так близко, такой беззащитный... Разве хоть когда-нибудь предоставится ему шанс лучше, чем этот?       [Я не служу Лучу. Я его лишь охраняю. Не я принадлежу ему, а он мне. Хотя один старый идиот наверно до конца времен будет продолжать спорить со мной на эту тему,] — Пожирательница усмехнулась, а потом голос ее стал куда жестче. — [Ты тоже не обязан ему служить, главное, не пытайся уничтожить, иначе мне придется убить тебя. Но если ты все же решишь остаться, дитя, что ж... Ты убьешь своего Белого Папулю, а потом сгинешь с ним рядом. Такова будет плата. Мой Луч спасен и до судьбы Роланда Дискейна мне больше нет никакого дела. Алый Ублюдок же окончательно рехнулся, даже если он останется жив, он скоро перестанет осознавать себя целостной личностью. Он более не опасен. Выберешь его сторону — и я уйду, забрав с собой моего малыша Патрика. Не будет уже большой беды, если он освободится от гнета своей Судьбы.]       [Этот... этот мальчишка?] — Мордред взглянул на Художника не в силах скрыть удивление. Он ощущал исходящую от того силу не так давно, но не думал, что с ним все настолько непросто.       [Вы с ним на самом деле очень похожи, дитя. С раннего детства ваш путь был определен Судьбой. Ка хранила вас, а когда пришло время — подхватила и понесла навстречу неизбежному. Тебе предначертано убить Роланда Дискейна. Ему — спасти. И, как ты понимаешь, одно тут явно противоречит другому, а значит один из вас этой ночью должен был бы умереть, так и не выполнив своего предназначения. Здесь и сейчас ка не имеет силы. А потому вместо этого одного из вас я заберу с собой. Кого — решать тебе, дан-тете,] — теперь в голосе Пожирательницы зазвенел металл. — [Кто ты? Маленький Алый Король или маленький Пожиратель Миров?]       Мордред понял, что сейчас от его ответа будет зависеть все. Сами миры замерли в ожидании, и даже Башня уже не звала, а едва слышно шептала. Он молчал. Долго молчал, пытаясь понять, чего хочет больше. Впервые ему дали настоящий выбор, а не его иллюзию.       Наконец Мордред произнес едва различимо, но не сомневаясь, что голос его донесется до тех, кто может слышать:       [Я, Мордред Дискейн, сын двух отцов и двух матерей, и я не желаю больше следовать воле Алого Короля и служить ему вольно или невольно. Мне не нужна Дискордия, ибо Дискордия — это не только пустота, но и абсолютный голод. Мне не нужна Темная Башня, пусть ее заберет любой из моих отцов или оба сразу, ибо близость ее не сулит ничего, кроме вечного проклятия. Мордред не Алый Принц. Не маленький Алый Король. Отныне я маленький Пожиратель Миров и видят боги, отныне я сам буду выбирать свой путь!]       Мордред умолк, постоял еще немного, слегка пошатываясь, словно в трансе, а потом его лапки разъехались в стороны, и он рухнул на землю, не имея больше сил стоять. Сейчас, даже окажись Белый Папуля совсем рядом, он не смог бы того прикончить.       Сознание плыло, мыслить становилось все труднее, казалось, еще чуть-чуть и забытье окончательно поглотит его. Неожиданно Мордред ощутил, как некая сила поднимает его в воздух, а потом он почувствовал под клыками жесткий хитин.       [Кусай смелее, дитя. Испей моей крови. Узнай кто я и что я такое. Что мы такое.]       Мордред понял, что попросту не может сопротивляться этим словам, настолько властным тоном они были сказаны. Не думая больше ни о чем, он сжал челюсти, разрывая хитин и жадно принялся глотать горячую, восхитительную на вкус кровь.       И чем больше он пил, тем лучше себя чувствовал, хоть и понимал — это временное облегчение. Боль стихла, жар и слабость прекратили туманить рассудок. Сознание наполнилось гудящими образами, большую часть из которых он не мог уловить. Но знал, что вспомнит их потом.       Вместе с кровью Вечная Мамуля передавала ему и свои знания, которые он позже смог бы использовать. Он не забудет их через несколько дней, в отличии от знаний своих жертв, потому что Она так пожелала.       Вихрь эмоций, как своих, так и чужих, принесенных извне, подхватил Мордреда, закружил, унося с собой. А водоворот чужой памяти настолько сильно затянул его, что он даже не заметил, как Паучиха, все еще удерживая Мордреда передними лапами, начала перетекать в иную форму, увлекая его за собой, вовлекая в трансформацию, возвращая ему человеческий облик.       Когда этот бурный поток схлынул, Мордред понял, что стоит, дрожа всем телом, прижимаясь губами к шее Вечной Мамули, на коже которой уже не было и следа от его укуса. И что она сейчас обратилась в ту самую рыжеволосую девушку из воспоминаний Художника.       Роберта Дэнвилл.       Чужая память услужливо подсказала имя. Но облики Пожирательницы, как и их многочисленные имена, совсем не волновали Мордреда, ибо он знал, какова она на самом деле. Медленно он опустился на колени, обнимая Роберту за талию, прижимаясь к ней лицом и чувствуя, как по его собственным щекам текут слезы. Он едва слышно исступленно прошептал:       — Я убил его, миа. Убил ублюдка, который истязал тебя, лишив его чести и достоинства перед смертью, как ты и желала. Теперь я жалею, что сделал это слишком быстро. Но... я так хотел есть тогда.       — Мне отрадно это слышать, мой Мордред, и позже ты непременно еще расскажешь мне об этом. Подробно, — в голосе Роберты было куда больше тепла, чем в голосе Пожирательницы.       Она сама ощущалась, пожалуй, чересчур человечной. Впрочем, Мордреда это не смущало. Он готов был впитывать любые новые знания и факты, подобно губке, принимая их как данность и ни капли не сомневаясь. Более того, с радостью желал делать это.       Роберта мягко отстранила Мордреда от себя, ласково потрепав по щеке, и заговорила, глядя прямо ему в глаза:       — Сейчас мы с тобой отправимся в Дерри. Это мой дом, который на некоторое время станет и твоим. Там я познакомлю тебя с одним моим хорошим другом, и ты будешь играть роль его приехавшего издалека племянника. Он ненадолго запрет твою паучью ипостась, чтобы она случайно не вырвалась наружу, и отведет тебя к местным докторам. Поверь, они очень быстро поставят твою человеческую половину на ноги. Ну а потом я покажу тебе место, где ты сможешь хорошенько поохотиться, а после спокойно заснуть. И этот сон окончательно исцелит тебя. Ты пробудишься обновленным и голод будет мучить тебя куда меньше, чем раньше. Но до той поры, пока ты не заснешь, ты должен будешь слушаться меня во всем беспрекословно. Ты меня понял, мой Мордред?       — Да, миа... Я плохо представляю, зачем мне все это, но я сделаю как ты говоришь.       — Отлично, — Роберта улыбнулась, а потом резко стала серьезной. — Но прежде, чем мы покинем этот отвратительный мир, следует завершить еще кое-кто.       Роберта отпустила Мордреда, который поднялся на ноги и стоял теперь, слегка пошатываясь, и направилась к спящему Роланду. Она двигалась стремительно, плавно и в то же время совершенно бесшумно.       Мордред вздрогнул, он хотел было предупредить Вечную Мамулю насколько опасен его Белый Папуля, как он быстр, безжалостен, и, главное, его рука не ведает промаха, но понял, что та и сама это знает.       Роланд дернулся и тут же потянулся к пистолету, когда Роберта опустилась с ним рядом и мягко коснулась ладонью лба. Рука стрелка замерла на полпути к оружию, а потом без сил опустилась. До Мордреда донесся едва слышный шепот Роберты:       — Спи, стрелок. Тебе сейчас ничего не угрожает, так что крепко спи. Тебе приснится, как ты лег спать и уснул, а потом оказался разбужен звуками битвы. Твой сын, Мордред, напал на лагерь и меленький Ыш храбро кинулся защищать твою жизнь, отдав при этом свою, — Роберта протянула руку к пистолету Роланда, осторожно открыла барабан и принялась извлекать патроны один за другим. — Ты всадил в своего сына всю обойму, после чего он упал замертво прямо в костер. И там же сгорел. И вот в этот момент ты проснешься по-настоящему, но будешь думать, что лишь твой сон во сне был грезой, а все остальное будет для тебя реальностью. Ты продолжишь путь с мыслью, что твой маленький спутник погиб, как герой, а ты убил своего сына собственной рукой.       Роберта отстранилась, кладя разряженное оружие рядом с рукой Роланда, и с легкой улыбкой направилась к Мордреду, который следил за ее действиями словно зачарованный. Она обхватила его ладонь и аккуратно ссыпала в нее патроны.       — Это тебе на память, мой Мордред. Как знать, возможно однажды ты вернешь их своему Белому Папуле все до одного, — Роберта жестоко усмехнулась, — точно так же, как он сам собирался одарить ими тебя.       — Верну... Непременно, — Мордред сжал патроны в руке и прижал к груди как самую величайшую драгоценность.       Роберта одобрительно кивнула, а затем взглянула в сторону Художника. Она смотрела на него не отрываясь наверно несколько минут, и что-то такое было в этом пронзительном взгляде, отчего Мордред не осмелился бы ее тревожить, даже если бы от этого зависела его жизнь.       Глаза Роберты странно заблестели, и на какой-то миг показалась, что она сейчас заплачет. Но слезы, даже если они все же были и подступили близко, так и не пролились. Их место заняла ярость, такая жгучая, что Мордред невольно подался назад. Откровенно говоря, он с огромным трудом удержался, чтобы не бросится прочь в ужасе.       — Моему первенцу повезло пасть от рук стрелков, — едва слышно прошипела Роберта, и голос ее теперь мало походил на человеческий, — иначе я бы непременно потратила еще немного времени и познакомилась с ним поближе. И эту встречу он бы запомнил до конца своих дней. Который наступил бы довольно скоро.       — Так этот старик-монстр... мой брат? Он не показался мне молодым, — Мордред хотел было отступить еще дальше, но силой удержал себя на месте. К тому же ярость Вечной Мамули постепенно стихала.       — Выходит так, мой Мордред, — теперь Роберта говорила своим обычным голосом, — я не могу сказать, насколько он был зрел, и в каких где и когда побывал. Знаю лишь, что он был намного старше тебя. Но если равнять по меркам жизней таких как мы, он прожил совсем немного. Глупый, самоуверенный, заносчивый... Он появился на свет сильно недоношенным, так уж вышло. Из-за этого в его развитии похоже случился какой-то сбой — его ипостаси так и не слились, а его Мертвые Огни так и не засияли. Полагаю, он это понимал, и как же должно быть сильно он ненавидел за это все вокруг себя, а меня больше всего. Думаешь, он искалечил моего сияющего малыша, потому что ему надоели крики и мольбы о пощаде? Нет, этим он бы наслаждался как хорошей приправой к основному блюду. Ему ненавистно было слышать от него обо мне. И видеть меня в его памяти. Поэтому Дандело лишил его и языка, и разума. Да и лошадь его была не просто тухлой клячей. Мы можем сожрать практически все без особого вреда для себя. Нет, та отрава, которой накачали ее мясо была сделана специально для нам подобных.       — Думаешь, он боялся, что однажды ты и правда заглянешь к нему на огонек? — Мордред ощутил, как пылают его щеки то ли от стыда, что сам так легко позволил себя отравить, то ли от возвращающейся лихорадки.       — Не думаю. Я в этом уверена. Он не осмелился убить малыша Патрика, несмотря на приказ Алого Ублюдка. Возможно, он даже желал, чтобы однажды я пришла за ним. И в то же время он полагал, что голод окажется сильнее чутья. Похоже, мой первенец не отличался особым умом. Не бери с него пример, мой Мордред.       Роберта ухмыльнулась одним уголком рта, а затем направилась к Художнику. Она опустилась на колени с ним рядом, обняв одной рукой за шею, а другую запустив в волосы, и прижалась своим лбом к его. Мордред видел, что ее губы шевелились, но как ни напрягал слух — не уловил ни звука. Судя по всему, сказанное Пожирательницей Патрику не предназначалось для чужих ушей.       На краткий миг Мордред ощутил острый укол ревности, который усилием воли загнал поглубже. Слишком уж свежа была память о том, как Вечная Мамуля злилась на его старшего брата. И оказаться на его месте не желалось совершенно.       Роберта тем временем поднялась на ноги, в последний раз растрепала белокурые волосы Художника — голова того тут же опустилась на грудь, и он крепко заснул — и подошла к распахнутой дверце.       — Идем же, мой Мордред. В этом мире твой путь окончен. Отныне начнется новый. Быть может на нем ка будет к тебе более благосклонна.       Мордред без колебаний подошел к дверце. Его слегка пошатывало, медленно боль возвращалась, но это уже не вызывало ни ужаса, ни отчаяния. Он знал, что в том месте, где он окажется, его жизни ничего не будет угрожать.       Роберта бросила на спящего Художника прощальный взгляд, прошептав:       — Тебе было суждено спасти двоих, сияющий малыш. Одного ты только что спас.       А затем потоком оранжевого света Пожирательница Миров устремилась обратно в свой мир. Мордред не медля ни секунды последовал за ней. Дверца за его спиной мягко закрылась, окончательно отрезая его от Крайнего Мира.       Его прежняя жизнь закончилась. С этого момента начиналась новая. И Мордред Дискейн точно знал — отныне он сам будет хозяином своей судьбы.