Hey, brother, nice and steady, Эй, братец, хорошенький и твердый, Put down your drink, you ready Поставь-ка бокал, ты уже на пределе, It’s hard when things get messy Знаю, трудно, когда перед глазами все плывет. They call it lonely digging Это называется «одиночный диггинг».
Caravan Palace — Lone Digger
+++ Музыка заполняет зал. Она стремится заполнить собой все свободное и занятое пространство, она обнимает гостей, заставляя слушать лишь себя и никого больше. Высокие потолки создают пространство для эха. Оно такое же чудное и волнующее, как и сама мелодия. Изуку замечает его почти сразу. Продолжает играть на тромбоне, как ни в чем не бывало, но все же следит за Кацуки глазами. Тот, одетый с иголочки в свой темно-серый костюм тройку, привлекает внимание сразу. Своей бледной кожей, красной радужкой глаз и выбеленными волосами. Белая рубашка сливается с его телом, создавая обманчивое ощущение некой прозрачности и полного своего отсутствия. Мужчина держится привычно манерно и чуточку насмешливо-грубо, поправляет шаль своей невысокой, чуть полноватой, но невероятно красивой спутницы. Все прекрасные дамы провожают их взглядом до самого столика и внутренне завидуют: каждая из них на самом деле жаждет оказаться на месте этой его гулящей «девки». Изуку старается не отвлекаться, но все же пару нот фальшивит. Момо косится на него без выражения/будто случайно, а ее глаза полнятся смехом. Она продолжает петь и двигаться, живая, будто вода в горной реке, но все же безукоризненно восхитительная: сколько бы Изуку ни выступал с ней, ее прическа всегда держится в идеальном состоянии до самого конца вечера, а длинные, красивые ноги будто бы созданы для танцев до упаду. Они выступают пару часов кряду, и до завершения вечера остается еще около получаса, но люди все приходят и приходят. Некоторые сидят за столиками, переговариваются, некоторые танцуют у самой сцены, а те, кому не хватило места, стоят у бара, да подпирают стены. Массивные, яркие люстры свисают с потолка полупрозрачными сосульками, и весь зал освещен. Весь зал пестрит яркими нарядами и разноцветными шалями. То тут, то там еще совсем молоденькие девушки косятся на него, пытаются перехватить взгляд. Хоть он и не выказывает явного/объективного пренебрежения, Изуку на самом деле это не интересно. Он продолжает контролировать дыхание, двигать вперед-назад раздвижное колено. Его взгляд прикован к Кацуки. А сам Кацуки… Ох, Кацуки. Иногда Изуку кажется, что Новый Орлеан уже повидал все, что только мог, что Новый Орлеан привык ко всему. В такие моменты на глаза отчего-то всегда попадается его брат, и Изуку уже не кажется ничего. Каким бы привыкшим ни был Город-полумесяц, все же ни магия вуду, ни дьявольские пляски Марди Гра, ни даже самый восхитительный джаз не сравнится с единственным на весь город парнем-альбиносом Бакугоу Кацуки. С самым наглым, дерзким и успешным Бакугоу Кацуки. Момо чуть наклоняет микрофонную стойку, подхватывает пальчиками в ажурных перчатках подол своего платья и склоняется. Качает головой из стороны в сторону, и жемчужные бусы поигрывают на ее шее, переливаясь; чуть прикрывает глаза, определенно поглядывая на одного из парней в первых рядах столиков, и они все тут же оживляются. Изуку лишь вдыхает, тоже немного склоняется. Шляпа прикрывает его глаза на мгновение, и он позволяет себе занервничать. Кто эта девушка, что вместе с его братом?.. И почему она такая счастливая? Неужели все же Кацуки заключил помолвку, как и грозился? Его не должно волновать это. Они ведь никогда и не давали друг другу никаких обещаний. Они ведь всего лишь проводили время вместе, когда это самое время появлялось. И Изуку знает все это, Изуку знает, что он не такой уж самый-самый — хотя Кацуки то и дело в своей любимейшей грубой форме убеждает его в обратном — Изуку знает многое и многое же понимает, но… Кацуки мог хоть бы сказать ему, что между ними… Между ними… Что все закончилось. Украденное им мгновение проходит, музыка продолжается, и Изуку выводит свое соло звучно/увлеченно/эмоционально. Момо отступает от микрофона, кружится, танцует. На противоположной стороне сцены кларнетист Денки все также безнадежно пытается привлечь внимание одной из девушек-официанток, а Иида привычно не смотрит ни на что кроме своего контрабаса. Джиро с гитарой он и вовсе не видит, потому что она где-то за его спиной. Их группа выступает тут каждый пятничный вечер, но Кацуки заявляется впервые. Обычно он приходит к нему в «Черную полночь» по вторникам, иногда заглядывает в «Буйство Марди Гра» по четвергам. В остальное время на неделе он обычно слишком занят, но сегодня… Скорее всего одна из новых сделок сложились удачно, раз Кацуки заглянул на огонек, да к тому же с подружкой. И все же, что это за подружка?.. Почему сейчас, когда у них все вроде как стало налаживаться?.. Изуку пытается отмахнуться от назойливой мысли, запрокидывает голову и прикрывает глаза, входя в раж и двигая не только губами, двигаясь всем своим существом. Он не слишком-то рассказывает брату о том, каково их расписание, но раз Кацуки здесь… Значит он пришел нарочно, раздобыл афишу с их выступлением и… Для чего он пришел, да к тому же не один? Чтобы похвастать/поиздеваться? Чтобы подразнить? Момо заливисто/переливчато смеется, чувствуя его нервозность и нетерпение, вновь подлетает к микрофону, и ее чарующий голос заполняет зал. Мелодичный отзвук отлетает к потолку и обрушивается на всех прекрасной, оживляющей волной. Гости завороженно выдыхают. У них в репертуаре еще несколько песен, и Изуку уверен, что вечер сложится удачно. А после натыкается на алый, будто бы горящий взгляд старшего. Он вновь теряет ноту, но Момо больше и не косится на него. Знает, что мальчишка не подведет, а его маленькие нервные промашки… Их никто и не видит. Все больше пар выходят на танцпол, никто не замечает такой крохотной пропажи, как малюсенькая нотка, просто окунаясь в ритм и дрожь джаза/свинга/всеобщей феерии. Изуку продолжает играть скорее автоматически, потому что его взгляд все еще прикован к брату. Ох, Кацуки… В голове туманится. По коже бегут мурашки. Он смотрит, будто бы расчленяя и уже сейчас, прямо в этот момент добираясь до его, Изуку, внутренностей. Он смотрит, и мальчишка понимает, что ответным взглядом просто отдает свое сердце/свой разум/всего себя даром. И колени охватывает дрожь. Его прелестная подружка склоняется к нему и что-то шепчет. Склонившись в ответ, Кацуки и кивает, и даже что-то отвечает ей, отчего девушка начинает смеяться… Но его глаза все еще прикованы к Изуку. Всегда прикованы к Изуку так, словно Изуку — его собственность, и Кацуки просто боится, что кто-то украдет мальчишку, стоит ему отвернуться. Изуку мельком обводит кончиком языка пересохшие губы. Но это не помогает. В горле становится сухо, а в животе все переворачивается. Он и рад бы отвести взгляд, но просто не имеет на это права. Он должен показать брату, что все еще не боится его, что все еще не слабее его, что все еще…его. И ни чей больше. Изуку знает, что для Кацуки это важно. По природе вспыльчивый, он может с легкостью выйти из себя, но все же настоящая буря начинается, когда он понимает, что кто-то покушается. Не имеет значения на что: на его работу, на его недвижимость, на его свободу… Или же на его Изуку. Именно поэтому Изуку и не отворачивается. Все его тело охватывает дрожь, но все же он умеет играть настолько виртуозно, что это совсем не мешает. Лишь добавляет специй, как могла бы сказать их мать. Они оба лишь добавляют специй. Волнение, дрожь, сбитое дыхание… Эта реакция тела привычна, но от этого не менее хороша. Ему всего девятнадцать, его жизнь искрит от обилия джаза и секса, и, конечно же, от одного взгляда Кацуки Изуку начинает возбуждаться. Этот взгляд не щадит его — никогда не щадит — скользит по лицу, задевает губы, что так развратно играются с мундштуком, затем идет дальше. Горящий довольством взгляд оглаживает его стройную, небольшую фигурку, упрятанную в белую рубашку и клетчатую, темно-зеленую жилетку с брюками, ей под цвет. Изуку чувствует этот взгляд, ощущает, но все же не позволяет забрать свой контроль. Он как-никак жаждет славы лучшего тромбониста Нового Орлеана — раз уж слава лучшего врача ему уже не светит — и как бы хорош и нагл ни был брат, Изуку не станет так просто поддаваться. По крайней мере не сейчас. Он немного хитро прищуривается, склоняет голову, пряча глаза под полями шляпы вновь и молчаливо ликуя: Кацуки смотрит на него, а не на свою подружку. Выходит, не все еще потеряно. Или же это просто очередная игра?.. Как же обстоят дела на самом деле? Неужели этот негодник всего лишь дает ему пустую надежду? Что ж, если так… Изуку знает, что не сдастся. Раньше еще бы да, но не сейчас. Точно не сейчас. Прошло столько лет — долгих и болезненных, заполненных склоками и ерундовыми ссорами — прежде чем они дошли до этой точки и встретились, и теперь Изуку не намерен отступать. Если отступит, то не будет достоин, не будет равен старшему, а ведь быть равным так хочется. Хочется быть таким же сильным и стойким, таким же властным. Хочется не только ради обжигающего, словно ярко-алый перец чили, гордого/оценивающего по праву и достоинству взгляда, но… Впрочем, да. Именно ради этого и хочется. Приподняв голову, Изуку следит за тем, как к столику его брата приносят напитки и легкие салаты, поглядывает на красивую, щекастенькую девушку и старается больше не смотреть на самого Кацуки. Его брюки все же довольно узки, а терять такое прибыльное место, как «Супер-Ультра Сторивилль» совсем не хочется. Да, конечно, этот ресторан славится тем, что находится на въезде в квартал красных фонарей, но вряд ли Мистер Аизава — ей-богу, самый консервативный человек из всех, каких Изуку только встречал — станет терпеть, если у одного из приглашенных им музыкантов возникнет эрекция прямо на сцене. Это ведь не панель. Довольно быстро, легко поужинав, они тоже выходят на танцпол. Кацуки, выделяющийся своей необычной, дерзкой красотой, приковывает к себе взгляды, но почти что не обращает на это внимание. Ему нравится, нравится быть в центре — Изуку знает, как никто другой — но все же признавать этого мужчина никогда не станет. Слишком уж гордый и статный, слишком любящий чуть издеваться, игнорируя чужие, направленные на него желания. Он смотрит либо на свою спутницу, либо на сцену. Иногда их с Изуку взгляды встречаются. Внизу его живота все так чудно переворачивается вновь и вновь и тянет, но Изуку продолжает дышать. Продолжает следить за музыкой, отдаваться музыке… Кацуки он отдастся позже, но сейчас важно быть собранным. Ему все еще нужно есть и платить за квартиру, а для этого нужно быть лучшим. Для начала хотя бы тромбонистом. К концу последней песни ему уже становится понятно, как закончится вечер. Кацуки все еще танцует и теперь уже не спускает с него глаз вовсе. Будто бы изголодавшийся хищник. Будто бы пугающий, опасный аллигатор. Чаще всего, когда он так смотрит, уже полчаса спустя Изуку оказывает вжат телом в постель или стену, а его грудь вздымается часто и сильно, искусанные губы кровоточат, пальцы сводит легкой болью, не важно сжимают они край кухонного стола или многострадальные простыни, так что… Но если Кацуки уйдет не с ним, а со своей подружкой? Если он все это нарочно? Если вновь хочет поддеть/задеть его, как в детстве? Изуку, мучимый сомнениями, один лишь раз пропускает во взгляд волнение/неуверенность, и почти слышит, что его ловушка захлопывается. Кацуки усмехается шире, затем склоняется к своей подружке, что-то шепчет ей на ухо, и та красиво, заливисто смеется. Он притягивает ее к себе ближе, приобнимает, и его сильная ладонь с немного грубоватой кожей на пальцах спускается на ее бедро. Кацуки смотрит только на него, адресует этот полный собственничества и власти жест только ему, но Изуку больше не ведется. Если это все игра… Если это лишь ради того, чтобы раззадорить его… Изуку заталкивает раздражение поглубже, вытягивает последнюю ноту, а затем все стихает. Зал взрывается аплодисментами, они все вместе долго кланяются и уходят за кулисы. Хоть торопиться ему и не хочется, но все же мальчишка накидывает пиджак, прячет тромбон в кейс и почти на бегу прощается с друзьями. Петляет в коридорах закулисья, на улицу почти что вываливается и нос к носу сталкивается с той самой подружкой брата. Она выглядит очень счастливой и даже не пугается его. Только чуть-чуть отскакивает, чтобы не врезаться. — Ох, здравствуй… А Джиро… Она еще там?.. — девушка улыбается ярко-ярко, поводит плечами, одергивая шаль, и Изуку неожиданно замирает. Негромко рассмеявшись, наконец, поняв, что происходит, он кивает. Отступив в сторону, придерживает нелегкую дверь заднего выхода для самой настоящей подружки, только вот совсем не Кацуки, и говорит: — Да, она еще в гримерной. Это прямо по коридору. Он будет петлять немного, но ты иди до конца, до двери с небольшой звездой. — светло улыбнувшись ей, Изуку кивает внутрь, и девушка тут же быстро исчезает в зеве входа. Он лишь облегченно вздыхает, смотря ей вслед. Мимо подворотни все еще идет вереница посетителей, и мальчишка дожидается, пока она закончится. Опустив кейс на землю, он приподнимает шляпу и нервным жестом зарывается пальцами в волосы. Делает пару успокаивающих вдохов. Кацуки скорее всего — по-другому и быть не может — все еще ждет его у входа, но у Изуку нет никакого желания раздавать сейчас автографы или общаться с фанатами. Он хочет поговорить лишь со своим братом. Ну, или не поговорить… Раздражение сходит на нет, но легкий, игривый осадок остается. Изуку давно уже перестал злиться на брата за такие глупые, почти детские действия, и теперь, когда все становится для него ясно, он лишь тихо смеется. Качает головой. Напряжение в теле не уходит ни на миг, но теперь оно будто бы становится легче. Мальчишка чувствует себя так, словно готов взлететь. И не делает он этого лишь потому, что там, за углом, его ждет Кацуки, которому такие фокусы определенно не понравятся. Стоит толпе иссякнуть, как он осторожно выглядывает из-за угла, нервно сжимает ручку кейса с тромбоном. Брат стоит под фонарем — ближе к подворотне, чем к главному входу — и почти сразу замечает его. Выпускает в воздух дым от почти кончившейся сигареты и тушит окурок о стену. Кидает в мусорку. И все это время не спускает с Изуку немного насмешливого, хитрого взгляда. Им ведь совсем и не нужно обсуждать то, что произошло этим вечером: Кацуки всего лишь разыграл небольшой фарс, а Изуку повелся. И оба хорошо провели время. Добавили специй. — Малыш Изуку… — его глубокий, взрослый и чуть прокуренный голос вытягивает гласные, а руки проскальзывают в передние карманы строгих брюк. И мужчина перекатывается с пяток на носки в ожидании. Сглотнув чуть вязкую слюну, Изуку не заставляет ждать себя слишком уж долго, но все же не торопится. Он делает шаг, второй… Кацуки высок, поджар, красив. От одного лишь взгляда на него становится ясно, что духи вуду все еще где-то рядом и сопровождают его, создают эту ауру агрессивной, жесткой силы. Те же духи, что окружают и его белую, статную/строгую мать. Иногда Изуку так четко и ясно осознает, что магия — это не шутки, что у него начинают дрожать колени. Никогда от страха, скорее от удивленного, благоговейного восхищения. Они дрожат и сейчас. Только от похоти. Она заполняет собой каждый тайный уголок его тела и брюки будто бы становятся еще уже. Каждый вдох, что он делает, ощущается слишком мизерным, недостаточным. Когда шаги заканчиваются, мальчишка останавливается впритык, чуть поднимает голову. Он не сразу смотрит на брата, а вначале тихо оглядывается. Солнце уже давненько село, и на улице — где по правую сторону от них раскрывается квартал красных фонарей, а по левую дорога ведет в сторону центра — горят фонари. Они, словно большие, замершие на месте светлячки, позволяют не утонуть дороге во мраке, заменяют этот самый мрак на легкие сумерки. На улице не так много людей, машин почти что и нет, но все же нужно быть бдительными. Не нужно так открыто проявлять чувства и… Он думает об этом, также думает над тем, чтобы уже поздороваться, но неожиданно в несколько мгновений оказывается утянут в глубокий, влажный и самую малость горький от никотина поцелуй. Одна рука Кацуки оказывается на его ягодице, и пальцы впиваются в плоть требовательно, жадно; а другая снимает его шляпу, закрывая их от любопытных взглядов. Они стоят прямо под фонарем, и шляпа в качестве прикрытия все равно, что игрушечная удочка для поимки аллигатора. Изуку понимает это, но все же не имеет ни сил, ни прав сопротивляться. Настойчивое касание разминает его ягодицу и притискивает ближе. Плоть под ладонью Кацуки будто бы обжигает. Уже и так разгоряченный Изуку жмурится, шумно вдыхает носом. Поддаваясь давлению, делая шаг вперед, чуть не оступается, кажется, наступает на чужую ногу, но Кацуки лишь распаленно, хрипло смеется с его неуклюжести. А затем делает все еще более глубоким и чувственно-жадным. Горячий язык толкается в его рот, и Изуку чувствует, как огонь желания опаляет его изнутри. Внизу живота уже не тянет, а почти взвывает, и он всхлипывает в терзающие его губы. Целует в ответ, но все же скорее позволяет целовать себя. Подняв свободную руку, хватается за рукав пиджака Кацуки. Он не пытается оттолкнуть — никогда и ни за что не стал бы отталкивать — но все же он хватается и держится. Иногда кажется, что каждым таким поцелуем Кацуки вытягивает из него душу. Не всю; по маленьким, незаметным кусочкам. После он отдает ее духам в качестве благодарной жертвы, но даже когда Изуку опустеет, его самого Кацуки не отдаст. Никому он его не отдаст. Дыхание рвется, сердце ускоряется. Мальчишка тихо, надсадно мычит в чужой рот, вжимается в сильное тело и не желает, чтобы хоть когда-нибудь это заканчивалось. Дребезжащий джаз будто бы бежит под его кожей, проходится по нервам, накаляя их. И Изуку льнет, тянется вперед, еле выдавливая: — Кацу… Хочу… — его голос дрожит, колени немного подкашиваются. Зажмуренные глаза уже давно напряженно тянет, но Изуку не стремится открыть их или расслабиться. На это у него нет ни сил, ни желания. Со смачным, влажным звуком оторвавшись от него, Кацуки вздыхает. Лизнув чуть припухшие губки напоследок, хрипло шепчет: — Знаю, маленький… Забирайся в машину. — его ладонь отстраняется, а затем опускается на небольшую, подтянутую ягодицу подгоняющим шлепком. После он легким, свободным движением возвращает шляпу Изуку на место. Отстранившись, осматривает его — немного задыхающегося и пытающего вернуть зрению то ли четкость, то ли ясность. Нетерпеливо дернув головой в сторону Lancia Lambda, припаркованной у тротуара, Кацуки делает свой шаг только после Изуку. Его глаза все еще блестят, и больше мальчишка не волнуется. Он кладет кейс с тромбоном на заднее сиденье, сам устраивается на переднем и в предвкушении обводит языком пересохшие губы. С того момента, как Кацуки уехал по делам в Джефферсон две недели назад, они не виделись так долго, что теперь желание заполняет каждую клеточку его тела слишком быстро. Изуку не знает, как с этим бороться, а затем видит, как его брат незаметно поправляет тесные брюки, и понимает, что бороться не нужно. По телу бежит лихорадочная дрожь. Пока едут не разговаривают. Свежий воздух отрезвляет совсем чуть-чуть, и дает Изуку осмотреться. Он понимает, что машина новая, похоже, той самой прославленной четвертой серии с чуть измененным лобовым стеклом. И Изуку хотел бы спросить у Кацуки об этом, Изуку хотел бы спросить о многом, но стоит ему повернуть голову в его сторону, как тот почти тут же, спокойно и неторопливо опускает ему на колено свою ладонь. Затем властно сжимает. Разговоры подождут. Вот, что говорит Кацуки, и Изуку понимает его без слов. Он заливается краской, борясь с потребностью свести ноги вместе, но уже давно не лжет себе: ему нравится та грозная, животная сила, что так явно проскальзывает в каждом движении и жесте Кацуки. Даже когда эта сила смущает его, Изуку, до удушливого румянца…она все равно ему нравится. Дорога выходит совсем недолгой. В этот раз самому Кацуки невтерпеж тоже, ведь они подъезжают не к его дорогому, двухэтажному коттеджу, а к съемной квартирке Изуку, что находится рядом с центром. Тут — так же, как и в доме Кацуки в элитном районе — их вещей ровно поровну: часть Изуку, часть Кацуки. Но это не важно… Все не важно… Из машины Изуку выскакивает первым. Распахивает входную дверь, взбегает вверх по основной лестнице и уже по пути достает из кармана пиджака ключи. Пальцы дрожат. Звук захлопнувшейся за старшим дверцы машины словно бы придает ему скорости. Изуку бежит со всех ног, понимая, что не сможет открыть дверь сразу. Руки-предатели трясутся как никогда и сильно, и мелькает мысль: «хорошо, что он не пошел на хирурга». Если бы пошел, но при этом еще и имел дело с Кацуки, ничего хорошего из этого не вышло бы точно. И вот он уже у двери на третьем этаже. Задыхающийся, возбужденный. Пальцы дрожат нещадно, и нет никакой возможности успокоиться. Изуку звенит ключами, звенит дурацким, металлическим брелоком в виде маленького, зеленого и уже чуть потертого кролика. Он не слышит шагов Кацуки, и это напрягает намного больше, чем невозможность открыть дверь. Тот всегда ходит бесшумно. Всегда ходит так бесшумно. — Ох, малыш Изуку… Малыш И-зу-ку… И вот он уже сзади. Горячий, развратный и распаленный. Изуку закусывает губу и правда пытается вставить ключ. Сильная рука опускается на его бок, скользит по ткани пиджака, но ощущение такое, словно она скользит уже по бледной, усыпанной веснушками коже. Голой коже. Мальчишка задыхается, жмурится, вновь распахивает глаза. Ему просто нужно открыть дверь, пока он еще может это сделать. Нет, Кацуки, конечно же, не станет раздевать его прямо на площадке, не станет брать его прямо у двери, но он может опуститься на колени. Изуку не боится этого, Изуку хочет этого, но отдаленным уголком разума понимает, что они должны быть более аккуратны. Они должны… Кацуки легким толчком прижимается к его телу — не только ко спине, ко всему Изуку — и тихо посмеивается, когда у мальчишки чуть ключи не выпадают из рук. Его начинает бить легкая дрожь, а мужчина лишь насмешливо шепчет: — Ну что же ты… Даже дверь открыть не в состоянии, мм?.. — его голова опускается к плечу и, стараясь не задеть поля шляпы, он изворачивается. Преодолевает еще одно препятствие в виде воротника рубашки, а после все же добирается до нежной, чуть прохладной кожи. И подается бедрами откровеннее. Каждое движение медленное и словно растянутое на века, но это лишь прелюдия. И длится она всего лишь мгновение. А затем все те тормоза, что хоть немного сдерживали Кацуки до этого, просто срывает. Он тихо, низко рычит. Лампочка, горящая на стене, над их головами, пару раз мигает и просто перегорает. Изуку не чувствует, что контролирует свою руку, когда та все же вставляет ключ в дверной замок и поворачивается его. В брюках становится очень тесно, а перед глазами немного плывет. Мальчишка не понимает куда девается его шляпа, когда через мгновение Кацуки уже медленно, со вкусом выцеловывает его шею, но все же Изуку надеется, что она в хороших руках. Распахнувшись, дверь с грохотом отлетает в стену, а мальчишка врывается внутрь. Разворачивается, наступает на задники своих лакированных туфель и нетерпеливо смотрит на брата, медленно, все также хищно проходящего внутрь. — И…зу…ку. — его голос становится глубже и полнится чем-то темным. Будто бы Кацуки не обычный владелец транспортной фирмы в порту, а настоящий маг-вуду. Будто бы этой ночью он собирается окончательно разделаться с ним. По стенам бегут тени, но не от света фар, что заглядывают в окно, когда чья-то машина проезжает по улице мимо. Ни единой движущейся машины на улице нет. Одна лишь тишина. У Изуку под кожей вскипает пламя. Горячее, восхитительное и тяжелое. Он торопится, уже срывает пиджак, бросает его на пол и тянется к жилету, как слышит: — Стой. Руки останавливаются сами собой. Он замирает весь, от макушки до пят, только дышит так прерывисто, надорвано. Вместе с ним, кажется, замирает и весь мир вокруг. Вода больше не капает из крана на кухне, а тьма больше не шевелится. Кацуки проходит внутрь, закрывает дверь. Заранее вытащив ключи из замочной скважины снаружи, вставляет их внутри и поворачивает. Раз — и на этом медленном звучном щелчке, Изуку сглатывает. Два — и Кацуки делает шаг в его сторону. По пути он вешает его шляпу на небольшой крючок, но свет не включает. Его глаза отсвечивают красным и вместе с тем чем-то потусторонним. Квартирка эта — одна из самых дешевых. Узкий гардероб, небольшая ванна, да маленькая кухонька. А вот спальня большая. Она начинается уже в паре метров сразу за спиной Изуку, и через окно в прихожую заглядывает тусклый свет фонаря. Благодаря ему мальчишка видит ту угрозу, что надвигается на него, полностью. Во всех мельчайших деталях. Кацуки медленно расстегивает свой темно-серый пиджак, вешает его на еще один крючок. Крючков этих много просто потому, что коридорчик слишком узок даже для простейшего, недорогого комода. Изуку все еще стоит и все еще смотрит, затаив дыхание. Мужчина медленно закатывает рукава рубашки. Значит ночь будет долгой. Слишком долгой и слишком восхитительной. От осознания этого мальчишка напрягает бедра и делает малейший шажок, ставя ноги ровно и слишком близко друг к другу. В паху все скручивается и, кажется, сил терпеть уже не осталось. Кацуки отзывается на его движение тихим, неодобрительным цоканьем. И закатывает второй рукав. Он походит на мясника случайно забредшего на светский вечер, и для полной картины не хватает лишь заляпанного кровью фартука поверх. Изуку знает, что его не покалечат, но сломают. И он хочет быть сломанным. Их вечера бывают лишь двух видов, но каким бы маленьким ни было это число, ни один из них еще ни разу не скучал от недостатка разнообразия. Если Кацуки раздевается сразу, значит он просто хочет расслабиться, если же нет… Значит он хочет насладиться представлением. Хочет забрать плату в виде чужой бесконечной дрожи и сорванного, сухого, словно наждак, горла. Изуку нравятся оба этих варианта. Изуку нравится Кацуки. Он больше не делает ни единого движения, терпеливо стоит, ждет, весь напряженный, словно раскаленная проволока. Чуть-чуть нервно сглатывает. Кацуки подходит медленно, крадучись, и оттесняет к стене. Вначале он замирает впритык и рассматривает его, будто бы желает убедиться, что все так же, как и всегда — честно/правильно/открыто. А затем набрасывается. Изуку всхлипывает, не понимает куда ему деть не только руки, но и всего себя. Он теряется. Чужое колено жестко раздвигает сладкие бедра, а ступня в дорогой, лакированной туфле поднимается на носок, и из приоткрытых губ мальчишки вырывается это искреннее «Ах!..». Изуку запрокидывает голову, отворачивается. Он одновременно и боится пошевелиться, и не знает, что ему делать. Вновь чувствует себя тем глупым и неопытным почти ребенком, каким был еще год назад, но брат смотрит уверенно, движется уверенно, и эта уверенность передается и ему. А затем с губ срывается первый полноценный стон, когда Кацуки давит бедром на его твердую, стиснутую неуступчивой тканью брюк плоть. Чистейший звук тонет в опаляющем, жадном поцелуе, и чужая рука неслабо шлепает по стройному бедру Изуку. Нагло так, дерзко. Изуку тянет руки на подтянутые, горячие бока, поднимается на носочки, но не имеет возможности убежать от этого восхитительного давления. Даже целовать в ответ не может: все тело скручивает медленным, восхитительным спазмом, и нужно немного обождать, прежде чем продолжить. Но Кацуки не дает ему времени. Вначале целует глубоко, касается неба и щек языком, после посасывает налившиеся кровью губки. Его ловкие пальцы расстегивают пуговки жилета, затем ладони так откровенно медленно скользят по груди к плечами и стягивают его вниз… Изуку подрагивает. Его член уже налился и просит внимания, но Кацуки лишь тянет колено еще выше, давит на чувствительную плоть бедром жестче. Изуку всегда знает, что Кацуки нужно, и отдает это без возражений. Отдает свое сбитое дыхание. Отдает дерганые, резкие движения подрагивающих пальцев. Отдает свои стоны и чувственные вздохи. Отдает короткие, жалкие/жадные толчки узких бедер. — Кацу… Кацу, дай мне… — Изуку мотает головой, запрокидывает ее, и тут же дергается всем телом, когда жадные губы касаются чувствительной шеи в болезненном, пронизанным жаждой странствующего слишком долгом поцелуе. С губ срывается жалобный, дрожащий стон, мальчишка выдыхает с тихим надсадным хрипом, а вдыхает с легким свистом. Его легкие будто отказывают/отказываются сотрудничать, а кожа горит. Хочется сорвать с себя одежду, отдаться полностью. Не хочется медлить. Но Кацуки на самом деле без разницы до его желаний. Кацуки знает, как правильно, знает, как слишком хорошо и чувственно. И он не отступится. Оставив на горле почти незаметный след, что уже совсем скоро превратится в яркий, болезненный цветок, кричащий об их страсти, мужчина немного хрипло шепчет: — Не дам. Он выше почти на голову и поэтому, целуя любимую, бледную шею, склоняется. Вжимаясь в хрупкое тело, поднимает ногу выше, замирает на самом носке туфли и ведет по шее Изуку кончиком носа. Прикосновение слишком затаенной нежности заставляет мальчишку всхлипнуть и дернуться. Не то ближе, не то, наоборот, прочь. И так дрожа, Изуку тянет чужой галстук прочь и чуть не рвет его. Отбросив, тянется прорезанными шрамами пальцами к пуговкам, но те такие маленькие/юркие. Совершенно не желая даваться в руки, они будто бы издеваются. Но Изуку даже не думает сдаваться так просто. Подрагивая почти что в ритм с ударами собственного, сошедшего с ума сердца, он просит: — Пожалуйста, Кацу… Дай… Хочу… Хочу!.. — на последнем слове мальчишка тычет кулачком в сильную грудь, но уже через мгновение рука хватается за лацкан жилета, а голова с легким хрустом откидывается назад. Кацуки давит ладонью на его пах, обнимает пальцами напряженный ствол, стискивая его, проводя по нему сквозь ткань. И смотрит на реакцию. Восхищение разливается по поверхности его глаз и затапливает взгляд. Он смотрит так, словно увидел что-то воистину прекрасное. Изуку не может пошевелиться. Его губы приоткрыты, а глаза распахнуты. Он вздрагивает каждые несколько секунд всем телом, понимая, что, если бы не чужое бедро, уже давно рухнул бы на пол. А Кацуки все не может насмотреться, медленно, слишком медленно поглаживает его, задевает кончиками пальцев чувствительную, влажную и спрятавшуюся под слоями ткани головку. Изуку безвольно склоняет голову к плечу, понимая, что еще одно/два/несколько движений, и он просто спустит в свои же брюки, и тихо, моляще бормочет: — К-кацу… — под кожей зудит рой пчел, и их жужжание отдается в голове, оглушает так сильно, что мальчишка еле-еле слышит чужие слова. Он хочет толкнуться, хочет сделать еще хоть что-нибудь, но понимает, что стоит ему двинуться и одежда будет безнадежно испорчена. Он надеется, что Кацуки не вынудит его все же закончить прямо так, но тот все еще смотрит, и глаза его горят. И негромкий, хриплый шепот разбегается по углам прихожей: — Какой требовательный… И нетерпеливый… Не хочешь попросить чуть вежливее?.. — совсем немного отстранившись, Кацуки цепко, жадно рассматривает замершего на краю мальчишку. Его пальцы все еще касаются напряженного ствола самыми кончиками/подушечками. Изуку выглядит, будто он на пределе, и это истинно так, но все же в его глазах, где-то там, спрятавшись за мутной пленкой наслаждения, горит привычная упертость. Медленно, звучно сглотнув, он шепчет: — Пожалуйста, Кацу… Чуть усмехнувшись, Кацуки подается вперед и мягко дует на влажные губы. А затем его пальцы не сильно сдавливают головку, большой давит на чувствительное местечко под ней. Изуку толкается бедрами навстречу, сжимает побелевшими сильнее обычного пальцами лацканы чужого жилета, изгибается так, словно со спины его насквозь пронизывает копье, и раскрывается. Его чудный, восхитительный голос разносится по коридору, и Кацуки уверен, что даже соседние этажи слышат эту прекрасную музыку. Самую прекрасную музыку в его жизни. Момент истончается, темно-зеленые брюки в клетку становятся влажными, и мужчина осторожно подхватывает Изуку на руки. Тот безвольно прижимается к нему, опускает голову на плечо, прерывисто вдыхая и приходя в себя. Подсадив его удобнее к себе на талию, Кацуки негромко, с почти неощутимыми заботливыми нотками шепчет: — Пойдем-ка, покажешь мне свою спаленку… Как же давно я в ней не был. +++ Годовалого, слишком улыбчивого и странного малыша приносят к ним с матерью, когда ему, Кацуки, исполняется восемь. Он смотрит на темно-зеленую шевелюру ребенка, смотрит на плачущего, просящего спасти его жену мужчину. Мицуки упирается долго, не желая браться за такую сложную, невероятно опасную работу, но в итоге все же соглашается. Подозвав к себе затаившегося за дверью соседней комнаты сына, она передает ему ребенка и отсылает прочь, говоря позаботиться о малыше пару минут. Один единственный раз Кацуки встречается взглядом с глазами отца своего будущего брата. Он видит там ненависть, перемешанную с отчаяньем. Много позже Кацуки узнает, что рождение малыша прокляло его мать, и поэтому отец семейства был так зол, но именно в тот момент он просто притискивает ребенка к себе и разворачивается, собственной спиной защищая его от чужой злобы. Вернувшись в комнату, он проводит с малышом много больше чем несколько минут. Спящий ребенок — кажется отец назвал его Изуку, когда рассказывал о том, что происходит с его семьей — успевает проснуться, затем облапать его лицо своими прохладными, малюсенькими ладошками, а после он неожиданно улыбается. Маленький, с яркими зелеными глазищами, он смотрит так, словно точно-точно знает, что этот белобрысый мальчик его не обидит. Кацуки не уверен, но кажется именно тогда он тихо влюбляется. И, конечно же, не осознает этого. В тот же вечер Мицуки проводит ритуал, Кацуки помогает ей, подавая травы/коренья/настойки. Женщина колдует, пускает малышу кровь, но тот неожиданно не плачет. Как-то странно хмурится, затем поворачивает голову, пытаясь найти взглядом того странного мальчика, что кормил его уже несколько раз, а еще шептал о том, что все точно будет в порядке, что никто его не обидит, что теперь он всегда будет под защитой… Кацуки даже не успевает всерьез испугаться, что его мать вот-вот убьет ребенка, но ничего такого не происходит. Она проводит ритуал, снимает проклятие. Отец, со счастливыми глазами и свежим, выспавшимся лицом, приезжает на следующее утро, но лишь отдает выписанный чек. Кацуки тихонько играется с малышом и маленькими шариками из разноцветного стекла в своей комнате, когда неожиданно все свечи в доме гаснут, а дерево начинает стонать. Он слышит крик Мицуки, слышит, как она ругается с тем озлобленным мужчиной… Но ей так и не удается убедить его забрать ребенка. Изуку остается жить с ними в высоком, крепком ведьмином доме у болота. Изуку становится братом Кацуки. Дни текут медленно, неторопливо. Кацуки растет, читает книги и ходит в ближайшую школу за пару миль от дома. Все свободное время он проводит со своим маленьким братиком, но все же не купает его в любви, да заботе. Кацуки старается выглядеть сильным и статным, старается быть хорошим и лучшим примером. Он общается с Изуку, как со взрослым, иногда сердится на него, если тот не слушается или делает какие-то невероятные глупости. И все же между ними расцветает крепкая, невероятно крепкая дружба. Кацуки кажется это правильным. В двенадцать начинает строить планы на будущее, в тринадцать начинает отдаляться. Изуку все еще маленький, но смышленый не по годам. Только вот Кацуки это не интересно. Или же он просто делает вид? Иногда мысли путаются в его светлой голове, но даже в такие моменты у него все еще остается стойкое чувство, что Изуку он никому не отдаст. С годами это чувство лишь нарастает. Изуку растет и правда смышленым, но слишком болезным. То и дело он оказывается на краю гибели, и Мицуки вновь и вновь удается спасти его лишь благодаря благосклонным духам. Когда ему вот-вот должно исполниться шесть, женщина понимает, что больше не сможет оберегать его. После каждого ритуала или нового заклятья ее силы истончаются все быстрее и быстрее, а возраст уже давным-давно не тот, чтобы позволять себе баловаться, да к тому же с настолько сильной магией. Понимая, что выгнать его просто так она не может, ведьма решает принести его в жертву. Конечно, чувства мешаются, но она ведь колдует уже не первый год. Она знает, что ее дело верное. Она знает, что всем им, им с Изуку, так будет только лучше. Правда остается один фактор, который она так и не учитывает. Она ни на единое мгновение не задумывается о Кацуки, она не думает о его чувствах, она не думает о его привязанности. Она берет его в помощники. Их дом, высокий и крепкий, стоит на самом берегу болота, и идти никуда не приходится. Мицуки убеждает сына — своего настоящего сына — что просто хочет окончательно вылечить Изуку. Она готовит ингредиенты, произносит молитву, а после и заклинание. Изуку крутится под ногами и осматривается. То и дело он хочет спросить что-то, но Кацуки одергивает его. Малышу не часто дают выходить на пирс и играть слишком близко к болоту, и поэтому он торопится рассмотреть все-все-все. А еще прислушивается к голосу матери. Ему очень нравится, как она вытягивает слова, как колдует. Он любит ее. И даже не подозревает, что его ждет. Мицуки еще даже не успевает закончить, как Кацуки начинает нетерпеливо притопывать. Он прекрасно умеет считать и знает, как много денег потерял, прохлаждаясь тут, а не работая на Ишияму Кен, одного из знакомых матери, в городе. Цифра ему определенно не нравится. Да, ему всего четырнадцать, но Кацуки уже знает, что хочет стать успешным. Он хочет много знать, много уметь и много зарабатывать. Он хочет быть настолько состоятельным, чтобы выглядеть более интересной партией для своего брата, чем кто бы то ни был. Он просто хочет быть лучшим. Когда с молитвой оказывается покончено, Мицуки подает Изуку бутылек со странным содержимым и заставляет выпить. Кацуки чувствует запах смерти, но отчего-то обращает на это свое внимание слишком поздно: когда малыш уже забирается в лодку и та, покачиваясь, уплывает от пирса на середину болота. Вода мутная, немного вязкая и очень-очень темная. В болоте никто не живет, но если приглядеться можно увидеть тени, мечущиеся под водой. И это пугает. Кацуки уже давным-давно не участвует во всех этих колдовствах матери. Он занимается более важными и стоящими делами, да и сама Мицуки впрочем часто напоминает ему о том, что в будущем он станет великим человеком, если не будет опускать руки. Кем именно он станет, ведьма, конечно же, никогда не уточняет, но ему этого и не нужно. Кацуки смотрит на спину брата, что больше не крутит головой, а сидит в лодке спокойно. Слишком спокойно. А затем Мицуки говорит: — Встань. И из глубины темной, тихой чащи, что окружает болото, доносится ехидный смех. Тени выползают медленно, они скользят по деревьям, касаются листвы, тревожа ее. Кацуки живет тут с самого детства; Кацуки знает, что связан с духами, что в нем живет великая сила, ведь он альбинос и кровь его голубая. Лодка замирает посреди болота. Изуку медленно встает на ноги. Смотрит только вперед и больше не двигается. Ничего не спрашивает. Мицуки выглядит спокойной, но она спокойна всегда, когда проводит ритуалы. В отличие от ее сына. Кацуки начинает понимает все довольно быстро, но слишком поздно. Он переводит взгляд на стакан из-под жидкости, которую выпил Изуку, он припоминает те слова, что произнесла мать, а затем смотрит на лодку. И его глаза расширяются. Губы уже шепчут «Не смей!», но так и не произносят. Мицуки говорит: — Ныряй. — Изуку, нет!.. — он дергается. Будто бы оттаивает по щелчку пальцев, тянется к футболке, тут же стягивает/срывает ее. Затем касается ткани брюк. А Изуку безвольно и послушно ныряет в воду. Кацуки рычит, срывает на крик: — Вытащи его! У тебя нет права! Он не принадлежит тебе, ты не можешь отдать его им! Мама, не делай этого! Тени разрываются хохотом и срываются к воде все вместе, скопом. Кацуки не знает почему медлит, хоть и знает, что Изуку уже не спасти. Ему уже не помочь. Только если не вытащить его оттуда собственными руками. Или попытаться и погибнуть вместе с ним. Когда женщина оборачивается и медленно качает головой, по ее щеке стекает горячая слеза. Она спокойно говорит: — Это его предназначение. Он стал жертвоприношением нашим духам, и ты понимаешь и сам, что… — Я не желаю понимать! Он мой брат! Мой, слышишь, ведьма?! — руки так и не снимают брюк. Кацуки переходит на личности/грубости, но все еще медлит. Он чувствует страх, что засел в сердце. Он тоже боится смерти. Но несправедливость всего происходящего кажется удушающей ловушкой, и не в силах терпеть ее, парень делает первый шаг в сторону края пирса. Мицуки тщетно пытается остановить его, говоря: — Не смей, они… — Они подчиняются мне. Я здесь такой же полноправный хозяин, как и ты. И я желаю забрать то, что принадлежит мне. Его голос становится гуще и темнее. Хрипота проявляется, а вместе с ней и глубина. Мама всегда говорила, что внутри него живет тьма сплетенная с силой так крепко, что если выпустить хоть одну из них, то все кончится. И Кацуки просто решает, что выпустит обе, что спасет Изуку до того, как умрет сам. В последний два шага до края он срывается на бег, а затем толкается так сильно, как может, прыгает так далеко, как может. И входит в воду. Под слоем тины и водорослей, оказывается далеко не тьма. Тут и там перемигиваются огоньки почивших душ, что были захоронены в этом озере ранее, и Кацуки видит их. А затем просто делает гребок. Озеро не слишком глубокое, но все же глубже его роста. Много глубже. Он замечает Изуку не сразу, а когда видит, чувствует, как сердце разрывается на еще живые, кровоточащие куски. Малыш, уже скинувший заклятье послушания/оцепенения, все еще бьется, все еще борется. Тени обгрызают его прекрасные тонкие, бледные руки, тянут на дно. Вода мутнеет от крови. Кацуки больше не медлит и больше не боится. Страх просто отходит на второй план, а на первом остается Изуку. Остается, выдыхает последний воздух, а затем глотает воды. И снова. И снова. Кацуки гребет сильными, жесткими рывками, и кажется будто бы сзади кто-то подталкивает его, помогает ему. Не желая даже думать хороший этот кто-то или плохой, он догребает быстро, хватает бледную голую щиколотку и тянет на себя. Только вот Изуку не поддается. Тени утягивают его глубже, некоторые уже добираются до плеч своими острыми, жаждущими крови и мяса клыками. Где-то там, в мутной крови и ошметках плоти мелькает белая, словно его собственная кожа, кость. У Кацуки воздух заканчивается тоже, а в груди разливается мертвецкий холод. Он понимает, что все еще медлит, что все еще сомневается, но если он продолжит и дальше, его прекрасный мальчик с яркими, зелеными глазами сгинет тут, останется на дне этого болота рядом с сотнями других обглоданных трупов. — Я, Белый аллигатор, сын повелительницы этого болота, забираю жертву себе. На сегодня и всегда. Полностью. Он срывается на крик. Не важно, что изо рта вырываются пузырики и странное бульканье, но тени слышат его. Ох, да, они слышат его и отступают. Не быстро, не сразу, но они отпускают Изуку, и Кацуки рывком тянет его к себе. Он не запоминает, как они выныривают. Не запоминает, как забираются в лодку и как Мицуки притягивает их назад к пирсу за веревку. После произошедшего Кацуки ругается с матерью очень долго и очень сильно. Иногда стены дома начинают жалобно стонать, и кажется, что тот вот-вот развалится под натиском их сталкивающейся злобы. Но все же ему удается убедить мать, что он знает во что ввязался. Ему удается убедить ее, что он берет на себя ответственность. Изуку не приходит в себя почти месяц. Его руки заживают невероятно медленно, его руки превращаются в скопление маленьких и больших шрамов. За это время Мицуки успевает поколдовать над его памятью, и та ночь забывается. Они с Кацуки решают, что так будет только лучше для них всех. Теперь малыш является жертвой для своего брата, но Кацуки отказывается убивать его. Мать то и дело пытается запугать его, что если не убить жертву вовремя, то их души сплетутся навсегда, но Кацуки не кажется это прямо таким уж пугающим. Мицуки все пугает и пугает, что ему придется отдавать Изуку часть силы, что, если Изуку придется отдавать слишком много, то и самому Кацуки может не хватить. Много позже, поняв, что все тщетно, она лишь говорит: — Если умрешь, он ждать не станет и пойдет следом. Тогда все твое геройство окажется действительно пустым. Но Кацуки не ведется ни вначале, ни под конец. Все свободное время, пока Изуку не приходит в себя, парень проводит у его постели и гладит его не пострадавшие, нежные, тонкие пальцы. Он всматривается в пустое, расслабленное лицо. И больше не боится. Теперь любая проблема и задача кажется Кацуки пустяком, ведь он сразился с самыми могущественными духами и победил их. Что может быть страшнее, чем стать жертвой, он не знает. Зато знает, что Изуку не потребуется так уж много силы. Он ведь весь такой маленький и хрупкий, хоть и необычайно стойкий. Он ведь весь такой…прекрасный. Время идет неторопливо. Изуку приходит в себя, его шрамы подживают, и Мицуки — переступая через себя — рассказывает малышу, что он упал в болото, а руки его запутались в подводных корнях. Она тактично опускает тот факт, кто спас его, то и дело переводит тему. Но и сам Изуку не настаивает. Лишь Кацуки замечает, как мать старается держать их порознь. Он правда не боится, правда пытается объяснить ей это и то, что в нем достаточно силы и мощи на них обоих. Мицуки почти и не слушает. Иногда по ночам она тихо читает лечебные заклинания над постелью Изуку. Только лишь несколько полнолуний спустя Кацуки начинает чувствовать то, о чем его предупреждала мать. Начинает чувствовать их связь. Начинает чувствовать Изуку. Иногда в голове словно появляется его голос или же под кожей начинает зудеть, от желания оказаться рядом с ним. Кацуки сдерживается, становится жестче, пытается отдалиться. Это совершенно не помогает. Изуку обижается на него, начинает часто плакать, но, похоже, не чувствует их связи вовсе. Это злит Кацуки намного больше, чем сама связь. Когда обстановка в доме накаляется до предела, Мицуки, наконец, обналичивает тот самый, уже немного потертый чек и отправляет Изуку в закрытый интернат. Впервые за последние пять лет она пишет отцу Изуку, не прося, а просто требуя от него еще средств на обучение сына в колледже или даже академии. Не желая, чтобы возникали проблемы или чтобы его жена узнала о их живом сыне, мужчина почти без вопросов присылает деньги. Кацуки не пытается участвовать в этом. Он почти все свободное время пропадает на работе, а возвращается лишь тогда, когда точно знает, что Изуку не будет дома. Несколько раз они все же пересекаются и встречи эти нельзя назвать дружескими. Кацуки старается делать все возможное, чтобы они не были дружескими, и врет/злится так усердно, что постепенно начинает и сам себе верить. Изуку не понимает с чего сам так решил, но он видит, что Кацуки ненавидит его не по-настоящему. Изуку старается быть сильным и не плакать каждый раз от обидных, унизительных фраз и болезненных тычков. До того, чтобы бить по-настоящему, Кацуки никогда не опускается. С каждым годом их связь становится все крепче и крепче. Изуку перестает болеть, на его щеках появляется легкий румянец, а ручки и ножки становятся крепче. Мицуки продолжает любить его, окружает его заботой, но не прекращает следить за Кацуки, не прекращает держать их порознь. Будто бы время или расстояние может помешать их связи. Однако, вопреки страхам женщины, здоровье Кацуки не ухудшается. Теперь он подпитывает своей силой не только себя, но и Изуку, и все же силы этой оказывает много. Ее оказывается достаточно. Изуку проводит в интернате почти семь лет — заводит себе друзей, посещает музыкальный кружок, учится лучше всех и кажется даже влюбляется в какую-то девчонку — а после мама отправляет его в медицинский колледж. Идея стать врачом, хирургом, например, очень нравится самому Изуку, и он действительно старается. Он учится прилежно, почти что лучше всех и все бы хорошо, но… В пятнадцать лет кто-то из его друзей замечает, что у Изуку, даже несмотря на шрамы, руки почти что никогда и не дрожат. Ему кажется, что это очень классно и что Изуку мог бы начинать практику уже сейчас. А затем одна из девчонок, что учится с ним в одном классе, просит его проколоть ей мочки ушек. Конечно же, просит она не только лишь из-за его самообладания и отсутствия тремора. Изуку учится прилежно, но на самом деле он учится лучше всех. Все свободное время он проводит если не в городке неподалеку, покупая сладости на высылаемые матерью деньги, то в библиотеке. Человеческое тело и все его возможности поражают его. Медицина действительно захватывает. Так вот та девочка, милая/прилежная Тсую, приходит к Изуку с просьбой, а тот просто не отказывает ей. С необычной/неожиданной холодностью — очень похожей на ту, с которой его мать всегда проводила свои ритуалы — он достает/берет взаймы из лаборантских иглы-гарпуны, анестетики и все остальные необходимые предметы, а после просто делает это. Готовится к нужной дате он, конечно, долго и обстоятельно. Достает в библиотеке различные книги по восстановлению тканей, затем советуется с одним из обучающих их врачей, естественно не называя настоящей причины потребности в информации. В конце концов операция проходит довольно быстро и безболезненно. Изуку работает быстро, слажено, и дырочки выходят ровными. Слух по колледжу разбегается слишком скоро, еще скорее он перебирается через ограждение и убегает в город. У Изуку появляется самая настоящая работа с самым настоящим заработком, и он никогда не врет, говоря, что ему и самому это нравится. +++ Увлеченный воспоминаниями, Кацуки выпускает в потолок очередную струю дыма, а следом легкий, невесомый смешок. Изуку, лежащий на его плече и мягко поглаживающий его торс, тут же откликается на этот звук: — Что смешного?.. Его разрисованные шрамами ладони прохладные и нежные. Самыми кончиками пальцев Изуку ведет по упругой, теплой коже и то и дело задевает бисеринки пота. Рисует влагой на чужой коже. Их тела все еще остывающие и чувствительные. Кацуки курит уже вторую сигарету и ни на одно мгновение, кроме того, на котором прикуривает, не перестает перебираться влажные мальчишеские прядки. Он зарывается пальцами в волосы Изуку, самыми кончиками давит на кожу и кружит, кружит по ней без остановки, массируя и отвлекая. Расслабляя окончательно. — Да так… Просто вспомнил, как тебя выперли из медицинского. И за что именно выперли. — он посмеивается громче, получая тычок под ребра, а затем вновь затягивается. Стоит Изуку будто случайно задеть маленькое, тонкое, титановое колечко в его соске, как мужчина тут же закашливается. После бормочет что-то ругательное. — Я все еще уверен, что это ты меня сдал… Только бы выгнать меня подальше, а после поймать. — Изуку усмехается на уголок губ, тихо мурлычет, целуя крепкое плечо. Кажется, будто бы это было так давно, а нет, прошло всего лишь чуть больше года. Или может около двух. Что совсем не странно, он не жалеет. Конечно, немного стыдно, что мама тратила на его обучение просто огромные деньги, а в итоге ничего так и не вышло, но… Мама всегда говорила, что обстоятельства переходящи. Сегодня ты можешь быть бедняком, а завтра разбогатеешь, и угадать нельзя. Можно лишь приспособиться. Изуку приспособился. Когда его выгнали из колледжа в конце предпоследнего года обучения, а после не пустили на порог родного дома, он поехал туда, где побывать хотел с самого-самого своего детства: в Беззаботном городе. Первые недели было откровенно тяжко. Он немного голодал, начищал чужую обувь сутки напролет и раздавал газеты, только бы заработать пару монеток. Но никакого тоскливого, жалкого чувства внутри не было и так и не появилось полностью. Каждый раз начиная скучать по дому или хоть малость падать духом, Изуку вставал перед осколком зеркала в ночлежке, где снимал холодную койку с изорванной тряпкой, что заменяла одеяло, и смотрел на себя. Мама всегда говорила, что разбитое зеркало — вестник неудачи, но Изуку знал, что у него были сильные покровители. А еще он сам был силен. В самые тяжелые моменты мальчишка вставал перед этим зеркалом, смотрел себе в глаза и молча проговаривал одну единственную фразу: «Ты не Кацуки.» Раз за разом, вновь и вновь он напоминал себе, что он — не его брат, что они совершенно разные, что они вообще не похожи. Однако, непохожесть — не значит противоположность. И если он не Кацуки, это не значит, что он не может справиться со всем, что происходит. Это не значит, что он должен начинать плакать, бежать к матери и проситься назад. Тогда Изуку убеждал себя, что справится сам, потому что взрослый, хоть и не такой взрослый как Кацуки. Тогда он говорил себе, что справится сам, потому что сильный, хоть и немного иначе, чем Кацуки. Да, возможно, это было фанатично или глупо, но каждый раз вспоминая о своем сильном, жестком и наглом брате, Изуку будто бы чувствовал, как тот делится крупицами своей силы с ним. Где бы Кацуки ни находился, занят был или свободен в этот самый момент, он всегда откликался. Проговаривая свою чарующую мантру, иногда мальчишка замечал, что радужка его глаз в отражении краснеет. Возможно, это было пустой иллюзией, галлюцинацией из-за голода или головной боли — ведь и голод, и усталость имели место быть в тот, его, год — но все же уж во что Изуку привык верить с самого своего детства, так это в магию. Их дом всегда располагался совсем рядом с болотом и располагается там до сих пор, хоть почва и якобы должна была просесть еще с десяток лет назад. А их мать — не для обоих родная, но для обоих довольно строгая — всегда собирала там травы/коренья и собирает их до сих пор, хоть часть из них и до смерти ядовиты, а другая часть вообще не должна расти в болотистой местности. Изуку верит не только потому, что знает, как сделать приворотное зелье или может быть достучаться до мертвых. Изуку верит, потому что чувствует. Всегда чувствовал. Тогда он был завален работой долгие два месяца, а после в какой-то момент наткнулся на объявление небольшой, музыкальной труппы, которая искала себе тромбониста. И Изуку был так рад, Изуку был так счастлив… Первые несколько мгновений, ровно до того момента, пока не вспомнил, что его тромбон остался у матери дома. Конечно, толика разочарования присутствовала, но он не отчаялся. Играть умел еще с частного, довольно престижного интерната, куда мама отправила его лет в шесть и где Изуку проучился долгих семь лет. Он тогда очень долго гадал откуда же у Мицуки столько денег, и только недавно Кацуки рассказал ему: родители Изуку были живы до его пятнадцати лет и пересылали деньги на его содержание. Это было отдельной, не слишком любимой Изуку историей — ведь по сути, как объяснил Кацуки, его родители отказались от него — но дело было вовсе не в ней. Все те семь лет, что Изуку учился в том интернате, он состоял в музыкальном кружке. Ох, как же в то время был популярен джаз! Конечно, сейчас он тоже все еще был популярен, но тогда… Это был настоящий взрыв. Его слушали все, его хотели играть все. Изуку слушал тоже, хотел играть и играл тоже. Однако, он был единственным, кто в итоге оказался в Новом Орлеане и смог бы пригласить старых, позабытых друзей на свои выступления. Время никого не щадило. После того, как он все-таки пришел по объявлению музыкантов, все завертелось довольно быстро. У ребят оказался свой тромбон, они прослушали его, приняли, а уже на следующий день состоялось их первое выступление. Это был взрыв. Почти такой же, как во время первых месяцев после рождения джаза, только чуть-чуть меньше. Они исполняли на бис несколько раз. В какой-то момент не слишком обширный репертуар кончился, но никто не был против, когда они пошли по второму кругу. Тот день был таким невероятным, а ночь… Иногда прочищая и поднастраивая свой новенький — подаренный Кацуки всего лишь год назад — тромбон, Изуку любит вспоминать тот вечер. Любит вспоминать, как они уходили со сцены в закулисье, как смеялись, как рядом то и дело появлялся владелец того небольшого ресторанчика, в котором они выступили, и рассыпался в благодарностях. Все было таким ярким и счастливым. А после стало еще лучше. Немного остыв и накинув поверх пиджак, Изуку попрощался с новыми, прекрасными друзьями, направился к черному выходу. В груди сердце все еще волнительно билось, пальцы сжимались на ручке кейса со стареньким, но все еще хорошеньким тромбоном. Ему казалось, что водоворот жизни вокруг него прибавил скорости, и Изуку не сопротивлялся ему. Вышел на улицу и на самом входе столкнулся с каким-то высоким, определенно богатым парнем. На волне эмоций Изуку, конечно же, смутился, но вскинулся с улыбкой…а извинения так и не произнес. Бездна забрала бы его себе в тот же миг, если бы он только посмел не узнать это красивое бледное лицо, яркие глаза и белые, словно снег в далеких холодных странах, волосы. Это был Кацуки. Как позже выяснилось, он довольно долго ждал его у черного выхода — Изуку пытался немного успокоиться после своего первого настолько публичного выступления много дольше, чем ему казалось — но все же поддавшись нетерпению, решил найти его сам. А затем столкнулся на том же выходе. Поняв, кто именно перед ним, Изуку ощутил, что на самом деле это не он столкнулся с Кацуки. Вместо них друг с другом столкнулось нечто много большее и разрушительно-созидательное. Вместо них столкнулись их жизненные водовороты. — Кацуки?.. — тогда его голос дрогнул легким удивлением, но имя стало единственным, что он успел произнести. Ни тогда, ни сейчас Изуку не смог бы точно сказать, кто дернулся навстречу первым. Он сам определенно точно выронил кейс — в итоге сломав тот старый тромбон окончательно — и сделал лишь шаг, а Кацуки успел сделать два. Его руки сильным объятием опустились на щеки и скулы мальчишки, а после тот просто потянулся вперед. И все замерло. Казалось даже кровь перестала шуметь в ушах. Сердца перестали биться. Они стояли в темной, немного воняющей подворотне на задворках какого-то дешевого ресторанчика, и это был их первый поцелуй. Изуку показалось будто его оглушило, и отчего-то он был уверен, что Кацуки почувствовал тоже самое. Они продержались несколько мгновений, а после пришло осознание. Старший попытался дернуться, кажется произнес его имя или хотел сказать еще что-то. Это был первый и последний раз в жизни Изуку, когда он почувствовал, что если сейчас Кацуки получит отказ, это будет именно той точкой невозврата. Это будет концом. Это сломает Кацуки. И все, что он сказал тогда: — Не останавливайся. Их зависимость друг от друга была странной и немного дикой. Семь лет разницы — не много, но и не мало. Да к тому же без возможности завести потомство. Кацуки это не беспокоило никогда, а после перестало беспокоить и Изуку. Ему было хорошо знать, что старший больше не сердится по пустякам и любит его. Ему было хорошо вместе с ним так же, как и вдали от него, но все же в несколько разочков лучше. Время летело постепенно и не то чтобы быстро. Постепенно же Изуку возвращал маме долг за обучение. Иногда Кацуки вновь и вновь звал его переехать к себе в коттедж, но Изуку вновь и вновь же отказывался. Квартирка ему нравилась много больше, чем дом заполненный чернокожими слугами. Да, конечно, теперь это уже было делом оплачиваемым и добровольным, но Изуку все еще не чувствовал, что это правильно. И причастным к этому тоже быть не хотел. Поэтому жил здесь. В маленькой «халупе», как ее любил называть брат, но зато почти что в самом центре. Чуть приподняв голову, Изуку поднимает глаза и смотрит на брата. Он знает, что все это условности, но называя Кацуки братом он просто ощущает их связь, невидимую, эфемерную, возможно и не существующую. Он смотрит на него, затем чуть привстает и чмокает Кацуки в скос челюсти. Не относя свои слова ни к чему конкретно, шепчет: — Тебе больше не нужно волноваться. Я уже давным-давно весь твой. — его голос такой же тихий, как медленные поцелуи в шею, после в плечо. Мягко усмехнувшись, Кацуки качает головой и свободной рукой поправляет простынь, подтягивая ее выше. Он все еще остается заботливым и все еще боится, что Изуку может заболеть, как часто болел в детстве, лет до шести. Но Изуку больше не болеет. — От макушки и до кончиков пальцев на ногах? — отведя руку к тумбочке, он стряхивает пепел в пепельницу и вновь тянет сигарету к губам. Изуку тихо, коротко смеется, качает головой. Его ладонь скользит поперек чужого живота, короткие ноготки чуть игриво царапают бок. — От макушки и кончиков пальцев на ногах. — он пару раз кивает, а затем кончиками пальцев вновь касается колечка. Негромко интересуется, прокручивая его: — Как там мама?.. Кацуки тихо смеется, косится на задумчивое выражение на его лице. Затем переводит взгляд на прокол в собственном соске. Он уже не помнит той боли, но зато помнит сам день. Теплый такой, спокойный. Один из тех редких, когда Изуку согласился приехать к нему в коттедж, поплавать с ним в бассейне, немного отдохнуть. Ох, какое же у мальчишки было лицо, когда Кацуки вылезая из воды и усаживаясь на бортике неожиданно спросил, не мог бы Изуку сделать ему пирсинг в сосках. Казалось, что вода вот-вот должна закипеть, потому что лицо Изуку стало таким красным, цвета спелого помидора, и он даже нырнул под воду, чтобы немного остудиться. Долго же Кацуки смеялся. И до, и после. Хотя во многом Изуку даже уговаривать не пришлось, а сделал он все быстро и осторожно. Вслух Кацуки этого, конечно же, не признал, но сделал свою работу Изуку идеально. И как давно это было… Как много между ними было… Иногда пролистывая все воспоминания словно книгу, Кацуки казалось, что они вместе уже целую вечность. Долгую и насыщенную. Яркую. Если, конечно, не задумываться, как много между ними лжи и недоговоренности. — Она все еще очень и очень злится, но спрашивает о тебе. Принимает деньги, которые я ей передаю. — Кацуки чуть напрягается и вздыхает, когда Изуку спускается поцелуями к его груди и задевает колечко языком. Он втягивает его в рот, неторопливо играется с ним и, конечно же, вскидывает взгляд, заполненный ожиданием. Он ведь тоже хочет сделать Кацуки приятно. — Я сказал ей недавно о нас… И кажется она либо не услышала, либо знала это уже давно, потому что единственное, что она мне сказала, цитирую: А вот если бы он не бросил колледж, то мог бы сейчас зарабатывать много больше и жить с тобой в одном доме, при этом не чувствуя себя обузой. Нахмурившись, Изуку дергается, поднимает голову и смотрит на него. Уперто говорит, перед этим чуть обведя губы кончиком языка: — Я не чувствую себя обузой. Ты врун. Она такого не говорила. — он мотает головой, все еще хмурясь, и влажные, темные кудряшки разлетаются в стороны. Кацуки не сдерживает хитрой улыбки, за что вновь получает кулачком в грудь. Затем смеется. Он никогда на самом деле не думает о том, что врет Изуку насчет шрамов, насчет его все еще живых родителей. И он никогда не испытывает стыда за каждую новую ложь. Дело не в высокой самооценке и самоуверенности, но все же дело именно в уверенности: Кацуки уверен, что, если бы Изуку узнал всю правду, ничего бы не изменилось. Между ними ничего бы не изменилось, потому что на самом деле Кацуки никогда не хотел делать ему больно. И еще ни разу не делал больно по-настоящему. — Ну, возможно, и не говорила… В любом случае, я уверен, рано или поздно твоя прекрасная задница вместе со всеми ее вещами переедет в мой коттедж. — Кацуки прикрывает глаза, уже ожидая тычок, но вместо этого маленький негодник обнимает губами его сосок и поигрывает с колечком кончиком языка. Мужчина уверен, что при этом он и взгляда не сводит с его лица, и лишь ради довольства Изуку сорвано выдыхает, чуть прогибается. Удовольствие действительно немного игриво переливается под кожей, но все же не так сильно. Добившись своей маленькой мести, Изуку тут же отстраняется и по-детски грозно говорит: — Если ты будешь говорить о моей прекрасной попе, как о какой-то вещи, то она уйдет от тебя и больше ты ее никогда не увидишь. — Изуку прищуривается, приподнимается. Он понимает, что его поза до странного неудобная и перекрученная, и тогда просто забирается к Кацуки на бедра. Они оба нагие и чувствуют это, хоть и привычно, все же не менее смущающе. У Изуку даже щеки загораются. Однако, голос его все еще звучит твердо: — Я хочу услышать, что ты понял меня, Кацу. Я… Слова застревают в горле, когда Кацуки приоткрывает один хитрый, горящий тихим, вновь хищным огнем глаз, а затем отводит руку и убирает сигарету в пепельницу. И медленно-медленно забирается обеими ладонями под съехавшую на бедра простынь. Изуку предстает перед ним голеньким и невероятно красивым. И что удивительно, он смущается не своей наготы, а именно тех диких, животных чувств, что Кацуки направляет на него. Изуку будто бы смущается самого факта, что брат так сильно желает его души и тела. — Вот так значит… Я всего лишь шучу, привожу тебе разные подарки из Джефферсона, а ты… Какой неблагодарный ребенок. — самыми кончиками пальцев Кацуки касается вначале коленок, а после и мягких, нежных бедер. Он ведет по коже пальцами, вырисовывает на ней витиеватые узоры. И рассматривает исчерченные порезами плечи. Кацуки знает, что любит гладенькие бедра своего малыша Изуку так же сильно, как и его шершавые, разрисованные шрамами руки. Он просто любит Изуку. От его слов тот вспыхивает еще сильнее, но лишь лопочет то, что расслышал лучше всего: — Подарок?.. Это… Это…комикс? — его руки, нервно переплетающиеся пальцами и совершенно не знающие, куда же деться, медленно опускаются Кацуки на грудь. Конечно же, Изуку не дурачок, знает к чему все направляется, но… Он ведь и совсем не против. Никогда не против. Особенно если Кацуки привозит ему его любимые комиксы. Мужчина неожиданно кивает, его губы растягиваются в чуть-чуть надменной усмешке, а после он совершенно обыденным, спокойным тоном говорит: — Да, новый выпуск Krazy Kat… Свеженький, в продаже появится только через неделю, но ты же знаешь, что я могу достать все, чего пожелаю, и… — Кацу! — Изуку подается вперед, падает на него и крепко-крепко обнимает за шею. Его бедра сжимают чужой таз, а губы беспорядочно тычутся в щеки, подбородок, губы и нос Кацуки. С самой счастливой улыбкой на весь Новый Орлеан, мальчишка смеется. Его глаза светятся, когда, уже вновь усевшись, он спрашивает: — И где?.. Он в машине? В багажнике, да?.. Могу я… Я… Изуку чувствует, как под кожей вновь разрастается дрожь и как Кацуки под ним твердеет, но он старается не подавать виду. Если признается в этом вслух, реакцию брата вряд ли можно будет угадать заранее: Изуку невероятно сильно любит, когда Кацуки нетерпеливо срывается. Ради этого он готов строить из себя милейшего глупышку так долго, как потребуется. — Да, он в багажнике. Но сейчас глубокая ночь, а ты полностью голый. Уверен, что хочешь идти? — Кацуки все еще с усмешкой наблюдает за тихо пытающимся сбежать от его прикосновений Изуку, чуть качает головой. А тот неожиданно замирает, глаза его шокировано округляются. — Ох, нет… Я… Я забыл тромбон на заднем сиденье, я… — Изуку делает настоящий рывок, но чужие ладони на бедрах удерживаются его на месте. Повернувшись к Кацуки, он легонько хлопает того по животу, требуя пустить себя. — Это тот, который я тебе подарил? Ерунда. Если украдут, купим еще один… Всего лишь тромбон. — Кацуки закатывает глаза, наблюдая за тем, как Изуку определенно мастерски делает вид, что не замечает его возбуждения прямо под собой. Его ладони поднимаются выше, на талию. Окончательно сползшая простынь уже ничего и не прикрывает, позволяя ему самому тоже предстать во всей красе. — Что?! Это не всего лишь тромбон, глупый Белый крокодил! Этот тромбон мне подарил мой самый близкий и любимый человек! — Изуку мотает головой, вновь пытаясь вырваться, но в этот раз чужие тёплые ладони удерживают его жестче. На самом деле мальчишка не так уж жаждет прямо сейчас нестись вниз, к машине, но все же… Ему нужно увлечь Кацуки в игру, немного раззадорить его. А что до тромбона… Все в городе знают, как выглядит машина Бакуго Кацуки, не важно новая она или нет. Никто не посмеет ее тронуть. — Этот тромбон подарил тебе я. О чем ты вообще… — Кацуки чуть раздраженно рычит, смотрит на довольного, до невозможного хитрого Изуку. А затем все понимает. Его улыбка становится опаснее, а глаза вновь загораются тем пугающим светом. — Ах, ты негодник. Он садится рывком, прижимает Изуку ближе, касается ладонями его тела будто бы везде и сорвано выдыхает. Они становятся ближе и откровеннее друг к другу, границы между их все еще горячими телами стираются. Его, Кацуки, ноздри раздуваются от этого теплого, сильного чувства в груди, что возникает с настолько явным признанием, а мальчишка лишь подается, да поднимает свои руки к нему на плечи. Эта страсть вскипающая между ними отражается и в его глазах тоже. Да, когда-нибудь — Кацуки уверен — он расскажет Изуку и про родителей, и про болото… Но последствий не будет. Потому что между ними есть связь. Потому что жив Изуку прямо сейчас только лишь благодаря Кацуки, и это что-то да значит. +++