Безупречный

Дадзай не помнил, когда он в последний раз брал в руки кисти и чувствовал, как в нос ударяет резкий запах масляных красок. С непривычки мазки выходили резкими и грубыми и совершенно выводили из себя. Детектив раздраженно закусил губу, рассматривая испачканные пальцы. Желание продолжить пропадает сразу, и его сменяет злость напополам с горечью, мерзко оседавшей в горле. "Почему не получается?" Конечно, если бы до этого он много рисовал, результат был бы, несомненно, лучше. Но терпения было ничтожно мало. "Я хочу снова увидеть тебя". При взгляде на фотографию четырёхлетней давности в груди становится нестерпимо больно, словно туда плеснули едкую кислоту. На ней они были слишком счастливыми, слишком умиротворёнными. Он был слишком живым. Краски ложились на холст безвкусно и уродливо. Осаму всегда рисовал именно так, но он не хотел подобного с этой картиной. Только не с этой. Похоже, даже любовь не может изменить "неполноценного". Ничто не сможет заполнить пустоту внутри него — Одасаку был абсолютно прав. А Ода смог бы? Дадзай горько усмехнулся. Сколько ни думай, сколько ни представляй — ответ растворился в прошлом, вместе с человеком, который мог бы его дать. Ясно только одно: со смертью Сакуноске пустота стала безграничнее, темнее, холоднее, глубже. И теперь чувство, которое могло спасти, превратилось в настоящее сумасшествие... ...хотя, оно всегда было рядом, вкрадчиво что-то шептало и глумливо улыбалось... ...червями поедавшее нутро, уничтожая сущность и здравомыслие. Держать в ладонях кисти стало омерзительно. Детектив с отвращением разжал руки, и кисти покатились по полу, пачкая цветом доски. Осаму глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. Это совсем на него не похоже, чёрт возьми. Взгляд мужчины зацепился за фотографию, и он рассеянно-виновато улыбнулся. "Прости, Одасаку". Сакуноске слишком безупречный, чтобы неполноценный Дадзай мог его изобразить.