Черновики

Под ногами хрупает снежная наледь — звон стоит на всю округу. Холодный воздух обжигает ноздри и будто искрит — тысячи льдинок рассеяны в нём, подсвеченные низким зимним солнцем. Оно еле заметно отливает красным, на все кругом набросив тонкое золотое кружево. Он бредет неторопливо, вразвалку. Здесь, в старом парке, вдали от шумных улиц, ему бояться некого. На дальних аллеях редко гуляют, редко слышны далёкие голоса — их ловят и не пускают сюда старые, густые ели. На одну такую он взобрался, устроился поудобнее и сощурил глаза на заходящее солнце. Совсем рядом чуть слышно пульсирует Сердце — оно спит, как спит сейчас почти все в этом парке. Умолкли вечнозелёные ели — в такой мороз даже они не хотят говорить. Все живое и неживое забилось по норам, по своим скорлупкам, законопатило щели и затаилось, ожидая весны. В парке не спит только он. Он почти было придремал, когда послышались голоса. Голоса неприятные — они рвали и резали кружево, сотканное морозом и солнечным светом. Он приоткрыл один глаз и увидел их источник — вдалеке, на повороте, остановилась молодая пара. Женщина держала за руку ребенка - девочку лет пяти - и что-то выговаривала мужчине. Тот огрызался — до него долетали обрывки слов — и кора на деревьях рядом пузырилась и вздувалась. Но они ничего не видели, не видели, как скрутился и почернел растущий рядом куст жасмина, как скривился их собственный ребенок... не видели, как он, зажав ладонями уши, медленно побрел в сторону... В какой-то момент ссора перешла все границы — и от скверны заскрипели старые ели. Ещё немного — и она доберется до спящего Сердца, которое ни в коем случае нельзя разбудить. Если оно вдруг проснется... среди зимы, среди снега и холода... — Ах ты ...ха! Ну хватит. Пора прекращать этот балаган. Налетевший порыв ветра пробрал до костей, и женщина замолчала. Замолчал и её супруг — практически бывший. Говорить, когда прямо в лицо тебе дышит ослепительный холод — что там, даже глаза открыть больно. Женщина поежилась, закуталась поплотнее — и вдруг резко оглянулась. — А где ребенок? ...И в ответ— только тихий морозный звон... Зимой темнеет быстро. Не успеешь оглянуться — и ночь падает с небес пронзительной, мгновенно чернеющей синевой. Сгущаясь, льдистый воздух застывает, и его больно касаться обветренными губами, больно глотать разгоряченным горлом. В нем дрожат, как в паутине, ранние звезды, такие далекие — и такие ледяные. Женщина бежала, спотыкалась и падала. Она кричала, звала, срывала голос. Ей вторили другие голоса — где-то далеко, как эхо. Усталости не было, её пожирало отчаяние — и женщина бежала, тащила свое непослушное тело, выжимала из него последние силы. Молилась всем богам, в которых верила, и в которых не верила — молилась тоже. Боги молчали. Незаметно для себя она забрела в самую глушь, где звуки голоса гасили сугробы по пояс глубиной. Тропинка была едва видна — но на ней не было следов. Следов вообще никаких не было — ребенок исчез, будто сквозь землю провалился. Но она все равно искала, искала, где все уже искали и где ещё никто не искал... Продираясь сквозь густые еловые лапы, она бормотала, охриплая, все бормотала под нос свою молитву: — Доченька... Пожалуйста... верните доченьку... Я прошу, пожалуйста, всё, что угодно... только верните... Теплое дыхание на миг окутало застывшее от холода лицо, она подняла голову — и остановились ноги. На снежной поляне, залитой расплавленной синью вечерних небес, сидел огромный черный кот. Да быть такого... не может... Его шерсть сияла упавшими звёздами, а из глаз на неё смотрела бездна — но это порванное ухо и шрам над верхней губой она бы никогда не перепутала. Никогда — и ни с чем. Обнажились, сверкнули клыки в широкой кошачьей ухмылке. Помнишь, да? Она помнила. ...Она подобрала его котенком. Долго потом лечила его разноцветные глаза, уши, возила к ветеринару на прививки. С криком гоняла за разбитый горшок и порванные обои... И улыбалась, когда он залезал к ней под одеяло зимой, согревая и согреваясь. Он быстро вырос — и стал здоровым, крепким, все собаки в округе обходили его стороной. Он отвадил всех нерадивых её ухажёров, разбудил во время пожара. Её маленький друг, её верный защитник. Как же она рыдала, когда нашла его под шкафом, в темном углу... Как же рыдала, неся его поздно вечером в обувной коробке, чтобы похоронить... Она слишком сильно его любила — и больше никогда не заводила питомцев. Конечно, я помню. Кошачья ухмылка стала шире, приподнялся раздвоенный хвост. Там, на теплом кошачьем боку, мирно спала её дочка. Он тоже ничего не забыл. — Мама, смотри какая котя! Давай её заберём? Ну пожалуйста, мама! Отказ уже почти сорвался с её губ, когда что-то приморозило язык. Её семилетняя дочка указывала на кошку с оторванным ухом, сидевшую на лавочке около дома, зябко поджавшую лапки. Снежило, и серая шерстка уже вся была запорошена снегом. На голос она подняла голову и глянула на них разноцветными глазами. — Ну мам! Моргнув, отгоняя наваждение, женщина улыбнулась. Все возвращается к началу, да? — Давай. Почему бы и нет?