Глубоко под землёй

— Мне очень жаль… —звонкий голос отражался от белых стен, которые, казалось, вот-вот сузятся до таких размеров, что в помещении будет невозможно не вздохнуть, не пошевелиться. Мужчина в халате, такого же цвета как и стены, потупил глаза на пару лежащих на его руках бумаг, лишь бы не встречаться со взглядом человека напротив. В нос бил сильный запах спирта и хлорки, от которого нигде нельзя было спрятаться. Он повсюду. Это место знакомо каждому: здесь множество душ покидают свои тела и отправляются неведомо куда… — Как? Подождите… Э-это какая-то ошибка! Вы же говорили, что она идёт на поправку! —руки предательски дрожат, а слезы так и норовят потечь ручьями из глаз, раздражая нежную кожу на лице, — Это не может быть правдой! — Рыжеволосый парень срывался на крик, не веря в происходящее, думая, что все это сон, просто плохой сон, и, кажется, стоит его кому-нибудь лишь хорошенько потрясти за плечи, как весь этот кошмар растворится сахаром в воде, не оставляя в сознании ни единого пятнышка-воспоминания. Земля исчезала из-под ног, и, будто в невесомости, тело становилось легким, как перышко; то и дело качало из стороны в сторону. Парень сел на кушетку, глубоко втягивая воздух. Всё плыло и кружилось. В глазах темнело. —Мы сделали всё, что в наших силах, — глубокий вдох, — мы боролись за её жизнь, и поверьте… Я чертовски соболезную вам, — ох уж эти стандартные фразы. Есть ли в них хоть доля искренности? Они заучены, проговариваются чуть ли не каждый день, только вот разным людям, объединенных одним несчастьем — потерей дорогого им человека. Врачи, медсёстры… Все они не знали ее. Не знали, как она громко, бывает даже до боли в животе и икоты, смеялась, как злилась до такой степени, что щёки пылали багровым румянцем, как грустила, да так, что у самого сердце сжималось, и просто хотелось подойти к ней, прижать к груди и вместе всплакнуть. Они ничего из этого не знали. А Даня знал. К большому сожалению, кроме этих воспоминаний, у него больше ничего не осталось. Руки потянулись к волосам, безжалостно сжав пряди в кулаках. У него никого не осталось…

***

Осень накрыла Москву огромным одеялом из туч, что аж лучи солнца не могли пробраться сквозь него и подарить последнее тепло подмерзшей земле. В безудержном вальсе кружились желтые листья лип, падая, как монетки, создавали золотой ковер, не имеющий ни начала, ни конца. В это время года маленькие Женя и Даня любили гулять здесь и без спроса ели мороженое в столь холодную пору. Хохотали, представляли себя персонажами приключенческой книги, которые были вне закона, прячась от прохожих за стволами мощных деревьев — не дай бог родители узнают о их сладком пломбирном преступлении — и ещё пуще прежнего заливались смехом. Все та же дорожка из мелких камешков вдоль парка, все та же лавочка, все те же липы в золотом уборе… Одного не хватает. Её, сильно, до боли в сердце, не хватает. Прошло 3 дня. Завтра похороны. Он сидит на той самой лавочке в парке. Ест мороженое. Плачет. Соленое пломбирное преступление. В доме царила непривычная тишина, которая с каждой минутой невыносимо сильно давила на уши. Даниил сидел на полу с кучей раскрытых книг; не в силах дописать доклад по журналистике, он просто пялился в потолок, снова и снова вспоминал, как когда-то прекрасным пением Salvador Sobral была пропитана вся эта квартира. Она любила слушать «Amar Pelos Dois». Он любил слушать, как она подпевает. Вибрация телефона в кармане вывела парня из транса. Казалось бы, кто мог звонить в такое позднее время, но Лазаренков мог предугадать, что вызов был от его однокурсника, по совместительству — лучшего друга. Устало запустив руку в карман джинсов, парень достал гаджет; высветившееся на экране имя заставило появиться на лице Дани легкую, печальную улыбку. Всё это время Никита названивал рыжему парню, отчего динамик телефона садился с каждым новым вызовом, но Гаджиев никак не унимался. Он, как никто другой, волновался за своего приятеля. Поднеся телефон к уху, по ту сторону послышался взволнованный голос. — О боже! Ты взял трубку… К-как ты? — на заднем фоне играла тихая, но энергичная музыка. Это наталкивало на мысль, что Никита был недалеко от клуба или на чьей-то вечеринке. И это было бы не удивительно, ведь парень вёл такой образ жизни. — Всё нормально. Я в порядке. — выплюнул Лазаренков. Стрелки часов показывали ровно 11 часов, но Даня не лёг бы в постель, так как кошмары, не то что спать, даже вздремнуть не дадут. Вслушиваясь в гудение машин за окном, он бы и остался так лежать, давая звукам оживлённой трассы заполнять его голову без остатка. Он не смог бы заснуть, ему мешают мысли… Мысли о его погибшей сестре. — Знаешь, я мог бы приехать за тобой… и мы бы выпили… поговорили, — предложил друг, надеясь вытащить из четырех стен своего товарища. Гаджиев и Лазаренков дружат ещё со школьных времён. Одиннадцать лет за одной партой. Несмотря ни на что, были верны своей дружбе. И как только один из них попадал в беду, другой сразу же бросался на помощь, пусть то драка за углом школы, какие-либо проблемы в семье или в учёбе. Вот и сейчас Никита всеми силами пытался помочь другу не увязнуть в черном болоте депрессии, выбить из его рыжей головы все ужасно гнетущие мысли. Даниил не хотел никуда ехать, но прекрасно понимал, что дальше так ни в коем случае не должно продолжаться. Пора рассеять этот густой туман, укутавший его разум, и вернуть своё сознание в норму, во что не очень-то верилось. Молчание в трубке было затянутое, но вовсе не неловким. Никита всё понимал. Даня знал и ценил это. Октябрь. Пятница. 11:07. Всё так же холодно и пасмурно за окном. Ветер играет в догонялки с дорожным транспортом, спотыкается и путается в ветках деревьев, украшенных золотом, срывает листочки и несётся дальше. Тучи чёрной пеленой нависали над столицей. Большинство людей сейчас сидит под тёплым покрывалом перед телевизором и наслаждается этим моментом, пока вечерняя осень обходит все свои владения, каждый уголочек этого мегаполиса. Темно, сыро, одиноко… Как же это знакомо Лазаренкову. Но именно в эту секунду на его улице загорается фонарь, который уже как неделю не могли починить. Свет от него, пробравшись через стекло, слепил глаза, и мрак, захвативший комнату в свои цепкие лапы, внезапно исчез. — Через 20 минут буду готов, подъезжай.