Тюра-Там

      Их встречу никак нельзя было назвать романтической.       Познакомились в буфете Рижского аэроинститута. За соседним столиком пили полярные летчики. Она, звонко стуча сапожками, появилась на лестнице, совершенно тут неуместная и чужая. Татлин тут же ее заприметил и принялся наблюдать – нет – любоваться, обхватив ладонями запотевшую пивную кружку. Даже не сразу понял, что улыбается.       Буфет располагался в полуподвале. Стены и пол вымощены одинаково безликим кафелем, что навевало мысли о прозекторской. Кафель блестел, блестели также глаза пьяниц и красиво изогнутые пивные краны. Стульев не было вовсе. Едкий дым коромыслом. Татлин следил, как чужеродное создание проходит между столиков в стойке разлива. Пальто вольнодумно распахнуто, лихо сдвинут на бок берет. Помещение, до того аскетично серое, наполнилось краской. Проступила приятная бирюза.       Его деймон тоже поднял голову и проводил ее внимательным взглядом. Очень понравилась.       - Не спугни, - посоветовал он мечтательно, ухмыльнувшись лучшей своей лисьей гримасой – Смотри издалека. Нежная, как скрипка.       Скрипка тем временем бросила в блюдце кассы несколько медяков и понесла к свободному столу рюмочку и графин с чем-то мутно-зеленым. Татлин и его деймон изрядно удивились. Как это вообще могло укладываться в голове. Чтобы такое создание – и намеревалось выпить этого, чего нет даже в прейскуранте, что наливают из-под стойки, жестоко разбавляя медицинским спиртом и называют с лукавством «абсент».       - Зато как смотрится, - прошептал деймон, и хвост его нервно задрожал – Как на картине. Хотя, конечно, лучше бы в торжественной античности.       Она налила в рюмочку шмурдяка и чокнулась с графином: правильно ли Татлин понял – призывая присоединиться? Выпила не морщась и даже не приложила рукава с хорошему лицу. Поразительно лихо смяла в пальчиках папиросный мундштук и закурила. Чиркнула по Татлину взглядом так, что полетели искры, и его деймон даже волнительно сглотнул. Татлин воспламенился. Попытался потушить внутренности двумя хорошими глотками, но куда там, уже накрепко припаялся.       С молчаливой обреченностью он похлопал себя по карманам. Где-то под подкладкой еще звенела мелочь, трепыхались спички и ключи. Не выпить больше и не закусить. Вот уж действительно чертовщина.       Он осторожно побрел в ее сторону, ощущая свою пьяную нескладность. Встал прямо напротив, положил локти на круглую столешницу и вжал голову в плечи, испугался того, что взгляд ее был очень сосредоточен.       - Татлин, - представился он и протянул руку – Это фамилия.       Не то чтобы она была красивая, скорее тут подойдет другое слово, но сформулировать его никак невозможно. «Притягательная» - слишком пошло. Но сегодня был спрос на таких вот необычных, прекрасно осознающих это, женщин. Хороший чистый лоб, короткие волосы и аккуратные уши, еще нос, нос тоже был хороший. Из кармана на груди выглядывала маленькая взъерошенная головка воробья – он смотрел на Татлин с некоторым неодобрением.       Она не прогнала, молча подтолкнула к нему пачку папирос. Татлин не отказался. Сходил за еще одной рюмкой, они выпили зеленой гадости, взрывающейся судорогой в пищеводе, и принялись что-то обсуждать. Голос у нее тоже оказался блистательным, с насмешливой хрипотцой. Говорила она быстро, будто в означенное ей время старалась высказаться больше других. От этого веяло заносчивой претенциозностью, как от студенток школы искусств – тех, что красят волосы в неестественные цвета.       Она спросила, что Татлин делает тут в разгар дня. Он честно ответил, мол, нет сладу с учебой, небо серое и хочется спрятать внутрь себя. А лучше пьянства еще не изобретено выхода из хандры.       Как будто невзначай она взмахнула рукой, чтобы он увидел, как блестит на важном пальце аккуратное кольцо. Спросил, замужем ли она. Ответила, что да, но это неважно. Долго не называла своего имени, зачем-то хитрила и извивалась, а Татлин очень покорно называл ее так как прикажет. Она смеялась. Нет, дурак, обманула тебя, меня зовут иначе. Вот так. Хотя нет, так тоже не зовут. Игра продолжалась долго и не приводила ни к чему, но обоим это нравилось. Деймон Татлина разомлел и уснул, положив голову ей на ботинок. Она похвалила его деймона. Красивый цвет, шикарный хвост - хоть сейчас на воротник. Как зовут? Так-то. А почему так странно? Не знаю, так получилось. Он – моя совесть. Он всегда хладнокровен, ладно, не всегда, но в большинстве случаев. Помнишь Пятикнижие? «Я с тобою, и сохраню тебя везде, куда ты ни пойдешь».       Пойло кончилось, они вышли на улицу, разбив на счастье одну из рюмок. Осенью мгновенно падают сумерки. Дошли до дома Татлина, да так и не простились.       Потом уже сидели у открытого окна на его кухне и снова курили. Она накинула на плечи простыню, прямо как злопамятная Тимоклея.       - Оставайся насовсем, - предложил Татлин, очень просто ему далось – Или, если не хочешь, просто приходи когда захочется.       - Останусь. Но ненадолго.       - Насколько?       - Пока опять не расхочется жить.       Ногти ее были искусаны, запястья замотаны бинтами, а муж мёртв. Это одновременно и облегчало, и тяготило. Когда все-таки набрался храбрости и спросил, что стало с суженым, она как-то очень спокойно ответила. Взял, да и выстрелил себе в лицо из нарезной винтовки. Размозжил череп, забрызгал мозгом стены и комод, но так и остался сидеть в центре комнаты на стуле. Неэстетично. Хочешь умереть – так умри без всех этих фейерверков.       - А как надо?       - Ну, - она закатила глаза, размышляя – Тут много вариантов кроме механического воздействия. Говорят, тибетские монахи умеют умирать, задержав дыхание. Садятся в особую позу, выдыхают воздух и больше никогда не вдыхают. Когда умрут – точно каменеют. Это один из наиболее почетных уходов из жизни. За смертью следят все ученики. Когда монах умрет, и его деймон рассыплется – они обмазывают труп пряностями и относят в горы, где оставляют в особых местах. И они сидят так вечность. Особые специи, которыми пропитывается тело, отпугивают зверей и не дают мясу гнить. Каждый день смерти ученики приходят к телу и украшают его яркими лентами. Это красиво. Но требует соблюдения множества условностей и долгой подготовки.       Она замолчала, всматриваясь в диск луны, разрезанный телеграфным проводом. Подбирала слова.       - Я думала, что сегодня выдумаю что-нибудь безболезненное. А тут взялся глупый инфантильный мальчик. И все испортил.       Она быстро поцеловала Татлина в макушку и покинула кухню. Он тоже скоро отправился по ее следу. Нахлынувшее счастье действовало на него как медицинская анестезия. Никаких плохих мыслей и подозрений в нем более не было. А вот откуда-то взявшаяся нежность – той хватило бы на пятерых.       Так было, впрочем, недолго.       Пять дней продержалось это чувство, потом ухнуло в трубу. Хоть она и осталась. Зря попросил – так хуже. Зайдя в тот день домой, Татлин почувствовал неладное, и деймон его беспокойно заметался. Лис вбежал в спальню первым, и до хозяина донесся его обреченный рявкающий крик. Татлин не стал разуваться, хотя лишние полминуты погоды бы не сделали.       Потом вызвал врачей. Врачи приехали, помельтешили над скрючившимся мертвецом, и вызвали полицию. Полиция прибыла и на всякий случай сковала Татлину руки браслетами, но разрешила курить и принесла воды из-под крана. В свою очередь – вызвала людей из Магистериума, потому что картина была ясна.       На проволочки ушел целый вечер и ночь. Магистериум повторно осмотрел тело и только тогда врачи, позаимствовав простыню, поместили в нее тело, как в саван, и унесли. Все то время Татлин смотрел в никуда, как говорится, «на две тысячи ярдов». Такой взгляд обычно принадлежит солдату, вышедшему из жаркого и кровавого боя.       Его не стали долго мучать. Тучный мужчина в черном магистерском плаще, слишком добродушный для своей работы, долго разговаривал с ним – прочитал проникновенный объяснительный монолог.       Так Татлин столкнулся лицом к лицу с миром европейского декаданса. Это было болезненное и необъяснимое движение, в котором участвовали сотни, если не тысячи, юношей и девушек во многих городах. Они зачитывались французскими мыслителями-еретиками, часто размышляли о смерти, и даже желали ее.       - Это, увы, не первый случай, - говорил мужчина, склонившись над Татлином и зачем-то придерживая его за локоть, как нашкодившего ученика – Они называют это «внутренним террором», понимаете? Хотят изменить мир своей смертью. Они науськивают своих деймонов, и те бесстрашно уходят от своих хозяев. Когда связь рвется – то жизнь заканчивается почти мгновенно. Лишь миг ужасной боли, а потом – бесконечное страдание в Аду. Глупые, глупые и заблудшие дети…       Закон Магистериума настрого запрещал захоронение самоубийц. Тело подобных отправлялось в особые лаборатории, и больше оттуда не выдавалось. Есть версия, что трупы растворяли в кислоте или же просто сжигали в специальной печи. Никаких вещей, памятных или полезных. Человек пропадал и забывался.       Тем же вечером началась эта история. Справедливости ради, никак почти не связанная с неудобным происшествием. Татлин подошел к окну, в руке у него откуда-то взялась раскупоренная бутылка Зубровки. Опять было темно. Оперся на подоконник и застыл в ожидании. Вдруг случится чудо, и мимо его окон пролетит взъерошенный воробей. И обязательно посмотрит на него, хотя бы просто на секундочку, со своим особым неодобрением.       Воробья не появилось. Татлин поднял бутылку. Ну и пил, пил, пил, днем и ночью с неясной целью, пока не началось что-то страшное и величественное.