Тюра-Там

      Может вначале показаться, что Миша был человеком потерянным. Прошу читателя не судить по вторичным признакам. Просто нынешнее положение дел, с ним связанных, было временным неудобством.       Миша второй год учился на инженера двигателей. Он даже успешно защитил работу по фрактальным моторам – определенно не блестящую, но крепкую. Такие работы дозволяют преподавателям осторожно говорить, что в студенте «определенно наблюдается талант и потенциал».       На стене в его спальне висел полноразмерный воздушный винт – покрытые лаком деревянные лопасти распластались как огромное насекомое или же как крест, на котором по преданию распяли Андрея Первозванного. В кухне вместо стола стоял разобранный монстр, истекающий маслом – дизельный поршневой двигатель от германского катера. Вещь в какой-то степени раритетная и экспериментальная, которой было не суждено прижиться в реалиях мира. Двигатель был капризен, вонюч и затратен, но ценность его для науки было невозможно переоценить. Миша мог похвастаться тем, что не только достал его, но и с успехом разобрал. Но вот собрать назад – пока что не доходили руки. Поэтому поршни и ремни из двигателя можно было найти в квартире на самых неожиданных местах.       Можно бесконечно перечислять множество инженерных причуд, которые захламляли в Мишиной квартире место: тут были газовые колбы, змеевики, арифмометры, и даже работающая реплика легендарной «Паскалины». Железки делили место с нарастающим бардаком: в раковине стояла неустойчивая башня грязной посуды, созданная будто сумасшедшим скульптором. На гостином столе вместо пепельницы который день использовалась жестяная банка с тушеным мясом – от нее все еще пахло белым жиром и прогорклым мясным комом.       Доподлинно известно, что по тонкости души инженеры соседствуют с поэтами – они почти также неприспособленны к реальной жизни, но часто преуспевают в искусствах. И инженерия – тоже в каком-то смысле искусством являлась, ведь была в ней очень специфическая красота. Например, красота внешняя, облицованная сталью и азотными трубками, вся бугристая и очень функциональная, и красота внутренняя, заключающаяся в силе находчивой мысли. Неужели кто-то скажет, что мост через Темзу в своей красоте уступает «Похвале глупости»? Нет, мост, может быть, даже остроумнее в своих перекрытиях, опорах и натянутых тросах.       Поэтому нет ничего странного, что Мише тоже снились глубоко эмоциональные и даже психологические сны. Самым страшным оказался тот, где он с натужным спокойствием смотрит на вытачивание втулок, предназначенных для нового двигателя. Когда же они попадают в его руки, то он вскрикивает от ужаса – все детали шершавые и неровные, покрытые заусенцами. Они безнадежно испорчены, и Миша оттого мгновенно просыпается, ему холодно и нечем дышать.       Так, наверное, просыпается поэт, которому снится, как его поднимает на смех безжалостная толпа во время декламации новых стихов.       В свете последних событий, переносимых Мишей тяжело – невыносимо в худшей степени – в интерьере гостиной появилась еще одна маленькая деталь. Напротив окна он прикрепил на дверцу платяного шкафа небольшой портрет. Выполнил он его – сам не помнил, как и когда, должно быть в момент пьянства, на рыжей бумаге-миллиметровке, предназначенной для точных чертежей. Портрет и получился скорее чертежом – точным, но совершенно плоским. Чертеж женского лица. Ну совершенно некрасивый, зато отчетливо тяжелый.       Уже был день. Миша спал на гостевом диване, прямо в одежде, в зеленых галифе и расстегнутой сорочке, заложив под голову руку. Подтяжки свисали к полу как уставшие рваные крылья. Сон был тревожен и похмелен, и когда Миша проснется – ничего не вспомнит, кроме этой самой тревоги. Не говорим уж о том, с какой силой взорвется его многострадальная голова.       Кроме Миши в квартире не было более никого – только его деймон. Деймон бодрствовал. Его звали Яков, и он сидел на подоконнике, со странным безразличием подсматривая, как птица нервозно скачет на чугунных лапах уличного фонаря. Внизу пестрила человеческая толпа, гремели рельсы под нарядно раскрашенной конкой. Мальчишки-газетчики рвали луженые глотки, продавая свежий номер. Публика была из тех, кто попроще – дом, где жили Миша и Яков, стоял на излучине второстепенной рижской улицы, недалеко от рынка и воздушного порта, и лучше всего это место описал Эмиль Золя, хоть об этом и не догадывался. «Рижское чрево» - название для такого местечка наиболее подходящее. Не клоака, но именно чрево – в такое место не страшно забраться днем, но ты никогда не пожелаешь оказаться здесь ночью, если, конечно, у тебя в сапоге не запрятан хороший нож.       Жили тут все больше рабочие и малокалиберные торговцы, ну и Миша, которому на большее не хватало денег. Оставалось лишь радоваться, что Рижское чрево – далеко не худший в Риге квартал, и всегда можно прогуляться к сортировочной станции близ залива – вот там действительно – начинался Ад. Ад ограничивался стеной, опоясывающий город, и за ней вольный город Рига заканчивался. Начиналось что-то другое, что сложно словами описать.       Рига была дикой, располосованной, кровоточила как стигматы святого Франциска. Она расположилась географически так, что напоминала нашего Спасителя: правая рука ее протянулась к цивилизованной и спокойной Европе, левая указывала на варварский край, а ноги омывала балтийская вода. Ворота на Восток давно были заложены кирпичом, потому как оттуда не приходилось ждать ничего хорошего.       Яков повернул голову и увидел, как поднимается в тучное небо иголка Домского собора – городского центра жизни. На площади перед собором собирались совсем другие люди, пелись другие песни и задирались совсем другие цены. На Домской площади прогуливалась очень уважаемая публика, и даже деймоны у этих людей были породистыми, со сплюснутыми глуповатыми мордами. Пойди Миша с Яковом туда – выглядели бы как пришедшие на роскошный бал шахтеры, только выбравшиеся из своей смертельно опасной штольни. Да и что там делать, в этом центре. Только глупый думает, что в центрах городов бурлит настоящая жизнь. На самом деле там бурлит разве что болото в каменной чаше, и ничего там нет, кроме заносчивости и прихлебательства. Якову нравилось жить в Чреве – тут все ощущалось много острее.       Сейчас бы, думал деймон, на улицу, вдохнуть воздуха, который не пробирается через проклеенную малярной лентой оконную раму. Поучаствовать в движении двадцатого века, услышать последние вести да сходить в институт. Но куда там. Яков с грустью посмотрел на своего хозяина. Они вот уже несколько дней не выходили из дому, разве что спускались в лавку за папиросами, да и то все больше по ночам, когда безлюдно, и только стайки мальчишек-цыганят бродят по мостовым. Якову жизненная перемена давалась со скрипом, и все больше он вспоминал угнетенные морды деймонов в портовых рюмочных. Нет страшнее каторги, чем смотреть, как человек твой превращается в пьяницу. Впрочем, надежда на излечение Миши от страданий была велика. Дайте срок, и он встанет как-то раз с дивана, умоет морду, и скажет: «Все, с меня хватит. Пойдем, братец Яков, на воздух, назад в жизнь». Яков ждал этого дня с придыханием.       Пока что же он проявлял к Мише терпение. Пускай, никто не железный, но ведь и самому это обрыдло – видно было по усталым Мишиным глазам.       Пока что Яков нашел себе занятие немногих хуже прогулок и учебы – правда, деймонов недостойное. Рядом с ним на подоконнике лежала книга, и он нет-нет подцеплял лисьим когтем листок и вчитывался в успокаивающую мудрость. Кесарю – кесарево, книги создаются для людей, и деймону не пристало читать их. Деймон обязан быть голосом души, не замутненным науками и промыслами. Через него говорит Бог, а Бог и рациональное знание – вещи изрядно несовместимые.       Но ведь это был двадцатый век, уже даже не середина, а чуть больше. Вопросы божественного присутствия все чащи всплывали в человеческих головах. Быть может, нет Бога? Может, он умер и оставил нас одних коротать свой срок? Может, ясное дело, но произносить такие слова вслух мало кто решался. Игла Домского собора смотрела за всеми пристально, и если скажешь что неверное и неправильное – не обойдешься беседой со своим духовником.       Яков в очередной раз перевернул страничку, как вдруг услышал в прихожем коридоре странное шевеление. Ему с детства был дан прекрасный охотничий слух, будучи совсем еще ребенком он ловил в подвале старого дома мышей Мише на потеху. И теперь, он почти инстинктивно вжался в подоконник, прислушиваясь. До него донесся скрип входной двери, звон железной цепочки. Потом вкрадчивый стук каблуков по паркету.       Они никого не ждали. Якову сначала даже подумалось, что они имеют дело с вором. Три дня назад в соседнем доме поймали троих медвежатников, курочащих английский сейф, и двоим из них удалось бежать. Квартал-чрево был неспокоен.       С тем же успехом, правда, мог зайти сердобольный сосед или кто-то другой невиновный. Яков спрыгнул с подоконника и заметался по комнате, размышляя, куда же ему податься? Незримый поводок, связывающий его с Мишей, не позволил бы ему выглянуть из комнаты, он и так был болезненно натянут.       Тогда Яков решил действовать иначе. Прыгнув на стол, он взобрался на стоящий рядом шкаф, и, чиркнув когтями, оказался на верхотуре, в пыли и побелке. И принялся следить.       Шаги то усиливались, то пропадали. Кто-то медленно обходил комнаты и кухню, приоткрывал двери и закрывал их обратно. Не похоже на воровские повадки. Гостиная была самой дальней от входа, и вполне разумно, что ее незваный гость осмотрел последний.       Он появился, отворив дверцу, и аккуратной поступью пересек порог. Якову хорошо было разглядывать его с верхотуры. Мужчина был прилизан и хорошо одет, отчего деймону даже стало немного тошно и завидно. Его шею обвивал глазастый зверек – что-то тропическое с огромными глазами, направленными в одну точку.       Яков с удовольствием воспользовался преимуществом:       - А я вас узнал, - сказал он, и мужчина развернулся к нему, дернув от неожиданности головой. Они уставились друг на друга, чернобурый лис и этот странный господин.       - Ты меня напугал.       Мужчина подцепил с носа пенсне, и оно повисло на плетеном шнурке.       - Хуже незваного гостя может быть только мигрень. Не трудитесь быть тихим – хозяина не разбудить, даже если подкатить к кровати гаубицу, - сказал ему Яков, но человек и не думал смущаться. Он заложил руки за спину, и внимательно принялся изучать комнату.       - Дверь была открыта.       - Разве открытая дверь является приглашением для мимо проходящих? Или же просто у вас в Магистериуме другая этика?       Мужчина этот и правда служил в Магистериуме, пусть и пришел к ним в дом в штатском. Он снял перчатки и расстегнул пальто, и подошел к спящему Мише, вытянув по орлиному шею.       - Да нет, этика такая же. Может, я просто решил проведать человека после произошедшей с ним неприятности. Разве это запрещено?       Человек этот уже бывал в их доме – в тот злополучный вечер, когда из их квартиры выносили мертвеца. Он запомнился Якову, хоть и был молчалив – только переписывал убористым почерком что-то в большую тетрадь.       - Вы коммендатор со смешной фамилией.       - Моя фамилия Стуцка, верно. Я служу в рижском центре «Е». Но не переживай раньше времени, у меня нет к тебе и твоему хозяину никаких обвинений. Скорее даже наоборот – я пришел дать небольшой совет.       Яков наконец соизволил спрыгнуть со шкафа и с чувством достоинства, коим обладают только лисы и дворяне, подошел вплотную к коммендатору, не стесняясь его разглядывать. Деймон коммендатора оказался очень пугливым и зарылся к своему человеку под шейный платок.       - Сколько вам лет?       - Двадцать восемь, хоть это и не имеет никакого значения.       - В двадцать восемь лет мало кто становится коммендатором. Это довольно высокий пост, к тому же в такой серьезной организации. Скажите честно: у вас хорошие покровители.       - Покровители у меня как у всех, - Стуцка пожал плечами, отодвигая стул и присаживаясь – Мой отец был священником, а мать служила на теологическом факультете. Если ты намекаешь на родительскую протекцию – у меня ее нет. Зато есть достаточно острый ум.       Яков неблагожелательно ухмыльнулся. Коммендатор ему не нравился по праву первой встречи, но выгонять его из дому – увольте, это было бы некрасиво.       - Коли пришли – располагайтесь. Хозяин проснется через час-другой. Он будет в отвратительном настроении.       - Тогда я испорчу ему его окончательно. Это прискорбно, но я пришел сюда ради не самого приятного разговора. Может ты позволишь мне немного похозяйничать? Например, поставить чаю.       - Для этого за чаем надо сходить в лавку. Можете прихватит еще что-нибудь из еды, ибо ее в доме тоже нет.       Но Стуцка никуда не пошел. Так и остался сидеть на месте, высокомерно рассматривая Мишу, спящего с дурацким лицом. Яков еще походил вокруг, точно изучая у коммендатора слабые места, но скоро ему это наскучило, и он вернулся на облюбованный подоконник и снова перелистнул страницу.       - Что ты читаешь? – поинтересовался Стуцка.       - Это уже допрос?       - Нет. Дружеская беседа.       Яков прочитал вслух:       - «Если воплотишься к жизни в Северном Пределе, ты увидишь озеро, окруженное лесом, где на берегу пасутся коровы. Не входи туда сейчас же. Там жизнь долга и много возможностей, но вера слаба. Если суждено тебе родиться Божеством, ищущим утех, ты увидишь храмы, наполненные драгоценностями и золотом. Войди туда, если сумеешь. Если родиться тебе вечно враждующим гигантом, ты увидишь огромный лес и кольца огня, вращающиеся в противоположных друг другу направлениях. Не ступай в это место».       - Бардо Тхёдол, - безошибочно определил коммендатор – Прекрасная книга для освобожденных умов.       - Попахивает ересью, господин Стуцка, - усмехнулся Яков – Насколько пристало служителю Магистериума знать буддистские тексты?       - Полезно знать врага в лицо. Я не осуждаю твой интерес к другим религиям, он похвален, если не ведет к предательскому обращению. В целом, мне даже приятно видеть, как деймон погружается в книжное знание. Мы же живем не в средние века.       - Однако Центр «Е» - вполне средневековый инструмент.       - Самый либеральный во всей магистерской консистории, - пояснил коммендатор – Признаться честно, я выбрал это место для службы лишь потому, что мы не наделены полномочиями наказывать людей. Только находить ересь. Наказаниями занимаются совсем иные люди. Я с ними, к счастью, даже не знаком.       Поразительно двуличная натура, восхитился Яков. Стуцка был старше Миши всего на пять лет, а уже казался вполне состоявшимся и обеспеченным господином. Очевидно, что ему было крайне некомфортно находиться в этом грязном доме, в рабочем квартале, где не пахло корицей из уличных пекарен. Однако, он пришел сюда по какой-то причине. Уже не терпелось узнать – что же именно ему понадобилось? Они провели в молчании минут сорок. Яков читал и изредка поглядывал на коммендатора, а тот рассматривал свои чистые ногти и постукивал костяшками по столу. Наконец Миша засучил рукой, пытаясь в полудреме найти ей опору, и ожил. Хотя, конечно, лучше бы не оживал.       - Я принесу воды, - благосклонно отозвался Стуцка, когда Миша открыл глаза и посмотрел на него. Красноватые его глаза отражали всю палитру эмоций: от удивления и злобы до мольбы о спасении – Добрый день, пан Татлин. Вы зря времени не теряете, верно?       Стуцка скрылся из комнаты, не дожидаясь ответа. Миша Татлин медленно поднял голову с дивана и закачался как маятник.       - Что ему тут нужно?       - Коммендатор Стуцка хочет тебе что-то сказать.       Миша принялся растирать лицо, параллельно нащупывая босыми ногами свои сапоги. Наконец он встал и оправился, застегнул сорочку и влез в подтяжки. Подошел к окну, чтобы потрепать Якова за ухом и найти оставленные ночью папиросы. Когда коммендатор вернулся с вожделенной чашкой, Миша уже сидел на подоконнике в попытках прикурить от сломанной спички.       - Надеялся вас больше не увидеть, - честно поприветствовал гостя Татлин, но чашку принял и крайне быстро ее осушил.       - Я привык к этому. Нашего брата справедливо не любят ни в одном уголке христианского мира. Оно и понятно. Чекисты, сексоты, просто падаль – как только нас не называют. Хотите я схожу в аптеку и куплю вам что-нибудь от головы?       Миша хотел бы принять такую помощь, но покачал головой. Лучшее, что мог бы сделать Стуцка – просто поскорее исчезнуть. Коммендатор это понял, и благосклонно шагнул с места в карьер.       - У меня тут есть для вас кое-что, - коммендатор дружелюбно подмигнул и протянул Мише раскрытую ладонь. На длинной и глубокой линии жизни лежало тонкое золотое колечко. Миша тут же изменился в лице, стал сразу же жалок.       - Это не в правилах Магистериума, обычно все драгоценности самоубийц продают на переплавку в монетный двор. Это позволяет не мучать родственников платами за утилизацию тела. Но я вот сохранил – думаю, вам оно будет дорого как память. Впрочем, не мое дело, как вы с ним поступите.       Миша взял колечко из руки Стуцки и спрятал поглубже в карман брюк.       - Это все?       - Нет, пан Татлин. Это зачин. Давайте присядем. Правда, так будет лучше.       Миша присел на табурет, Стуцка – на хороший стул. Сцепив пальцы коммендатор посмотрел на заблудшего с щемящей жалостью.       - Правильно говорил Фома: в каждой душе живет тягость к счастью и смыслу. Ради этой божественной истины не стоит идти в церковь – она в нас и без нее. И я сейчас следую тягостью к смыслу и счастью человеческому. Я не должен был бы приходить, если бы руководствовался внутренним кодексам Магистериума. Но сам лично считаю, что вам нужно знать кое-что. Лучше осознавать опасность, бояться ее и пронести себя мимо, чем оставаться в неведении и умереть с удивлением на глазах. Я считаю, вам надо знать, и пусть меня могут уволить за такое, но моя душа как христианина останется чиста, раз я вам поведаю.       - Витиевато говорите, - вздохнув произнес Миша, зажмурившись от мигрени – Как ученый на дебатах. Слов много – толку чуть.       - Прошу простить. Стуцка вскочил со стула и принялся расхаживать вокруг стола, явно возбужденный. Он говорил вкрадчиво и быстро, не давая Мише шанса задать вопроса. Прерывался лишь чтобы услышать ответ и проверить, слушает ли его Миша или же думает о своем.       - Дело непростое. Вы знаете, и деймону вашему я уже повторил, что имею честь служить в магистерской консистории. В Центре «Е». Мы занимаемся расследованием ереси, и специфика работы такова, что часто имеем дело со всякого рода сумасшествиями. Я утром был по долгу службы в рижском Бедламе. Знаете, что это?       - Конечно знаю. Дурдом.       - Что за пошлости. Дом презрения над безумными. Проявите к этим беднягам уважение. Но, конечно, в целом вы правы: там и правда много «дураков». Но меня вызвали туда по иному поводу – сегодня утром в Бедламе умер пациент. Очень странный пациент, даже по меркам сумасшедшего. У него не было имени и фамилии, и вообще – о нем неизвестно ничего. Он попал в Бедлам с Востока – полгода назад он вышел, весь замёрзший, к рижским стенам, и тут же оказался у нас на поруках, потому как был невменяем. Очень приятной наружности господин. Среднего роста, нет, даже чуть ниже среднего. Хорошее крестьянское лицо. Однако, он совершенно ничего не помнил. Говорил, - тут Стуцка перешел на заговорщицкий шепот – что он был там.       Коммендатор указал на потолок.       - Там? На чердаке? – не понял Миша.       - Не придуривайтесь. На небе. Он рассказывал, что летал на небо. Якобы он на своем корабле взлетел так высоко в небеса, что был выше не только облаков, но и самой синевы, и летал среди звезд.       - Действительно сумасшедший.       - Он говорил, что бывал на небе, и что не увидел там Бога. Одну лишь холодную пустоту. И пускай так – давно уже известно, что Бог не восседает над Землей на троне как гадалка над шаром, но этот человек явственно утверждал, что все законы мироздания, по которым живет мир, являются принципиально ложными. И он лично видел Землю с небес, и даже может подробно зарисовать ее, какой она предстала перед его очами. Конечно, его заявления не могли пройти мимо нашего Центра, и было принято решение спрятать его от мира в Бедламе, а по воскресеньям неистово молиться за его грешную душу.       Стуцка замер, подбирая слова, которые не стоило говорить. Миша все понял, и Яков тоже, тут не требовалось разъяснений. Все прекрасно понимают, что из Бедлама люди не возвращаются домой – в лучшем случае их могут похоронить в братской могиле на краю города. Поговаривают, что в Бедламе отравлены все питьевые источники, и вода пахнет маковым маслом. Безумные пьют ее и становятся податливыми как необожжённая глина, но срок их на этом свете укорачивается с каждым глотком.       - Сегодня утром он умер. Меня вызвали на освидетельствование смерти. Ранее я с ним не встречался лично, лишь слышал. И должен был просто заполнить документы. К документам всегда прикладывается лекарская справка, в которой описаны симптомы и терапия пациента. И тут меня огорошило – я читал свидетельства очевидцев и не мог все вспомнить – где же я слышал фамилию Татлин? А этот бедный сумасшедший вечно ее повторял. Просил: позовите Татлина, у меня к нему разговор. Позовите ради Бога. А когда умирал – попросил передать Татлину последний привет и записку. Я проверил картотеку – в Риге больше Татлиных, кроме вас, нет.       Коммендатор замолк, внимательно следя, как Миша себя поведет. Но Миша не прореагировал на его слова. Ему показалось, что он еще не проснулся, и вся эта буффонада – лишь только продолжение абстинентного состояния. Яков смотрел на Стуцку собачьим взглядом и осознанно тоже не верил ни одному его слову.       - Я не должен был этого говорить, - признался Стуцка – И не пришел бы по своей инициативе, если бы мы не пересеклись ранее в столь неприятной ситуации. Я считаю себя христианином, более того – глубоко верующим. Поэтому посчитал нужным прийти и рассказать вам. Магистериуму было бы куда приятнее, если бы вы оставались в неведении. Так что не распространяйтесь об этом. Иначе мне не сносить головы. И вам – тоже.       Сказав это, Стуцка взялся за свои перчатки, собираясь уходить.       - Хотите знать, что сумасшедший написал в своем послании к вам?       Миша сбросил пепелок папиросы в банку:       - Не мне, а Татлину. Не самая редкая фамилия. Нет никаких причин считать, что это что-то значит, кроме весьма неуместного сопадения.       - Пускай. Но я считаю - лучше узнать ненужное, чем не знать необходимое. Он написал: «Татлин, ожидайте. В скором времени вам принимать гостей. Ваш друг Кедр».       Спрятав перчатки и застегнувшись, коммендатор сделал шаг к двери, но вернулся, будто бы что-то забыл. Он подошел к подоконнику и взял в руки книжицу. Погладил пальцем корешок и прикарманил себе.       - На первый раз ограничимся изъятием, - сказал он, подмигнув Якову – литература еретического содержания находится в ведении Магистериума и выдается только по особому распоряжению в читальных залах библиотек. Честь имею, пан Татлин. Можете не провожать.       И коммендатор Стуцка поспешил покинуть комнату и квартиру, пока Миша не запустил ему в спину что-нибудь тяжелое. Громко хлопнула выходная дверь в прихожей. Миша задумчиво зажевал папиросный мундштук.       - Посмотри, ушел?       Яков покорно взобрался к окну, чтобы увидеть, как Стуцка быстрой походкой направляется в сторону Домской площади.       - Ушел. Вот язва, умыкнул литературу. А мне, может, совсем немного дочитать осталось.       - Какая-то чертовщина…       Миша выплюнул мундштук и принялся массажировать виски. Голова его, и без того больная, наполнилась инфернальными знаками. Так странно и непонятно – жить.       - К черту это все, - прошептал он, прикрывая глаза – Надоело. Не сходить ли нам, братец, на улицу?       - За куревом?       - И за куревом тоже. Сейчас – только умоюсь, пройдемся в парк. Только бы дождя не было.       Миша с видимым усилием встал со стула и шаткой поступью направил себя в ванную. Яков неприкрыто улыбнулся. И продекламировал со спокойствием хорошо заученный момент из еретической книжки.       - В мире объектов мы ищем и находим трудности, препятствия и врагов: мы охотно помещаем добро и зло в видимые предметы, чтобы удобнее было побеждать, наказывать и уничтожать зло и наслаждаться добром.       Пик их страдания только что прошел. Яков щелкнул языком и, весело взлетев, приземлился на паркет, сразу побежал за Мишей. Мишу переворачивало – и физически, и морально. Хотелось воздуха и города.       Двадцатого века за окном – тоже очень хотелось.