Тюра-Там

      Жизнь Мишу приняла и не щадя забросила в самую суводь. Скорости в ней были поистине авиационными. В турбуленции быта состоялось громогласное возвращение в институт – встречали как будто с войны, витиевато обходя тему вина. Визит Стуцки повис в воздухе – о нем Миша вспоминал все реже. В свободное от раздумий время ходил в фильму, пил чай и бродил по скверам. Существование приобрело свежесть.       Спустя неделю проклятый коммендатор совершенно выветрился из головы. Квартира наконец-то была убрана и вся одежда отстирана и выглажена. Миша просыпался рано, с удовольствием раскуривал папиросу, читал книгу, ставил на нагревательный элемент чайник. И во взгляде его, как в чайнике, все потеплело, образовалась спокойная уверенность. Яков, хоть и не подавал виду, такому радовался. Особенно ему нравилось, что Миша Татлин наконец-то вернулся к сборке злополучного германского двигателя. Еще пара вечеров, и машина соберется воедино.       В этот вечер, правда, обошлось без двигателя. В доме сына ректора собрался настоящий салон – срез рижского общества. Праздновали то ли возвращение старшего брата с флота, то ли удачную защиту диссертации. Говорили все равно больше о войне – такое уж время.       Миша явился на праздник в последней очереди – слишком загулялся и не хотел выходить на площадь, где от балтийского ветра угрожающе качались фонарный столбы. Ну и социум вечеринки очень его смущал: была иллюзия, что там все вечно перед другом пикируются и кичатся, а то и дерутся, как пауки в банке. Потом захотелось прийти, когда все будут уже слегка подвыпившими. В таком состоянии, бывает, даже отъявленные негодяи становятся благожелательными.       Миша Татлин редко бывал в столь богато отделанных квартирах. В прихожей, поистине огромной, слышался звон бокалов и заикающаяся песня пружинного патефона. Длинный и нескладный стюард принял у гостя картуз и авиационную куртку (Миша ей в тайне очень гордился, ведь выкупил ее за бесценок на летном складе, и с тех пор носил чуть ли не круглогодично, больно по уму была сшита). Когда зашел в большой зал, приходившийся хозяину библиотекой, его даже не сразу заметили, хоть и была пара знакомых. Все увязли в спорах и беседах.       - Да, - присвистнул Яков, видя, как матрос выпивает со студентом на брудершафт горькую, а ректорский сын развлекает студенток простыми рифмами – Эклектика.       Общество было специфическим, но так даже интереснее. Из знакомых тут были фельетонист Жванов – яркий пример того, как физики харасят лириков на их же поле, архитектор мостов Рестикиви – талантливый, но эгоистичный эст, перебравшийся в Ригу из Ливонии, а также московит со смешной фамилией. Сахарин, Сахароза. О нем Миша почти ничего не знал, кроме того, что у него сладкая фамилия, ну и что он, кажется, сбежал в Ригу из Москвы. В Москве этому интеллигентному мужчине грозила обязательная тюрьма по политическим соображениям.       Но к ним Миша не пошел – им и без него было очень весело. Их деймоны затеяли какую-то ребяческую игру, кусали друг друга за уши и визжали. Якову в их компании было бы находиться нелепо, как лицеисту среди малолетних сорванцов из припортового района. Зато он увидел, как со злобным прищуром смотрит на него из-за портьеры приземистый Костомаров, державшийся в каждой компании особняком. И направился к нему, прижав губы, чтобы не улыбнуться.       Они пожали руки. Ладонь Костомарова была мозолистой и крепкой.       - Говорят, бухаешь? От неразделенной любви?       По сцепленным их рукам, покинув теплое убежище в рукаве Костомарова, скакнула черная, как смоль, ласка по имени Мийка. Миша сразу же прикрыл свободной рукой карман брюк, в котором лежал его кошелек. Костомаров ухмыльнулся, перекинув сигарету из левого уголка рта в правый.       - Не бойся. Николас Костомаров завязал с мелкобуржуазным воровством. Он теперь птица высокого полета.       - Даже орлы иногда спускаются на землю, - съязвил Миша, но руку от кармана убрал.       Николас Костомаров – может теперь и птица, да только Рига помнит его другим. Выходит, и крылья его пришитые. Когда Миша еще только поступал в институт, Костомаров уже был легендой рижского разбоя. В первый раз он попался в лапы полиции еще беспризорником: стибрил у пожилой вдовы награды ее героического мужа. В тяжелый штормовой год, когда у водных ворот Риги стояли то германцы, то московиты, то лапландские финно-угры, окрепший Николас Костомаров прославился как высококлассный налетчик. В одну ночь он накрыл в одиночку три кассы и вынес из них золота на семнадцать тысяч лат, чем и вписал свое имя в анналы истории. Чтобы деньги не пропали – он тут же вложил их в акции воздушного адмиралтейства, а на остатки прикупил себе квартиру на Латгальском форштадте и нанял лучшего в городе адвоката. Нахальная схема дала свой плод, и Костомаров остался на свободе, и притом – сделался богатым человеком.       Но Костомаров, к счастью, не умел тратить денег, чем знатно походил на мольеровского мещанина. Спустя полгода акции были бездумно проданы, квартира отдана за карточные долги, и Костомаров снова встал на путь обаятельного разбойника. Только в этот раз, поговаривали, подался в воздушные пираты. Те свободно швартовались в Рижских эллингах и неприкрыто набирали народ для ведения воздушного разбоя. В один день Костомаров куда-то из города пропал, его не видели ни в его любимой рюмочной, ни на ипподроме, и снова появился только сейчас. Снова при деньгах и небритый.       - Откуда ты взялся? – поинтересовался Миша.       - Много где был. Много чего видел. В последний раз летали в Кудрово. Еле унесли ноги. Знаешь где Кудрово?       Миша не знал, никогда не интересовался и вообще был не силен в географических науках.       - Это деревенька на юге от Петербурга, - пояснил Костомаров – Московиты вздумали строить туда железнодорожное полотно, никак нашли что-то вкусное в тех болотах. Вот мы и наведались. Было лихо, но неприбыльно. А вообще – не расспрашивай, Татлин, об этом. Лишний свидетель – лишний доносчик. Информация конфеденпринципиальная.       Так и сказал – «конфеденпринципиальная». Должно быть, в голове Костомарова это слово, рожденное из двух иных, обозначало наистрожайшую секретность. Мише, в принципе, было все равно, вдаваться в преступные подробности было себе дороже, хватало того, что он в принципе знал Костомарова и был с ним одно время на короткой ноге. Миша Татлин почти никому об этом не рассказывал, подобное прошлое никого не красило, потому было жестоко вытравлено из его памяти и быта.       Они с Костомаровым прошли в центр библиотеки, где стоял пышный стол. Одних только бутылок тут было – раз, два, три… семь наименований, от «Зубровки» до непозволительно дорогого токайского. Воздушный пират налил себе рюмку первой, Миша же, немного стыдясь, ограничился пряным пуншем. Они стукнули емкости и выпили за встречу. Очень хорошо, что больше никто за вечер не заставлял Татлина пить, и он ограничился минеральными водами.       Костомаров пил мощно – опрокинул и даже не поморщился. Может правду говорят, что воздушные пираты берут в свои походы только бочки чистокровного рома, который заменяет им и влагу, и антисептик, и горючее средство, если на то будет надобность.       - Что-то ты молчалив, - сказал Костомаров – Другие, как пришел, все пуговицы на мне оборвали, а ты будто снегом припорошился. Может, у тебя и вопросов нет?       - Нет. Вопросов и впрямь нет.       - Странно. Я думал, у всех в городе только и на уме – что война. Война, война, все только про нее и спрашивают. Скажи, мол, Костомаров, когда московские полки пожалуют нас захватывать?       Костомаров изобразил глубокое расстройство. Всем видом своим показал Мише, как хочет, чтобы его еще немного помучали.       - И когда же? – смилостивился Миша.       - Ни-ког-да. Лично летал над Московией, в четыре стороны. Видел московские полки, чуть не был ими побит. Правду говорят – в стране мобилизация, отцов и сыновей забирают в солдаты. Да только сказывается рижская помпа – отчего богатеи на Домской площади думают, что эти полки пойдут на нашу гавань? Кому мы тут нужны. По сравнению с Москвой мы - вошь, пускай водяная и с позолотой.       Костомаров обхватил Мишу за плечи и легко развернул, чтобы взору открылась возбужденная толпа. Центром притяжения ее являлся как раз тот беглый московит.       - Когда я пришел – меня также обступили. Когда война, когда война. Все эти доморощенные патриоты, маменькины сынки. Голосенки тоненькие. Говорят, враг с востока ощерился всеми зубами, чтобы осадить нас и узурпировать вольную Ригу. А я им: "Осадите. Никому мы тут на конский уд не нужны. Тут что-то похлеще затевается". Как же они все расстроились. А этот сморчок, - палец Костомарова указал на московита со сладкой фамилией – он сразу с порога заявил. Господа, сбежал от ужасного московского режима к вам. Пребываю тут транзитом, ибо скоро, очень скоро, вы все будете также под московским сапогом. Вооружайтесь, братья рижане, не пустите в город варварскую гадину. Вот они и вьются вокруг него, смакуют его правду, потому что его правда их души привлекает больше чем моя. На то их воля.       И Костомаров картинно вздохнул.       - А ведь неплохой человек этот московит. И умный наверняка. Вроде как нехилый оружейник, но при этом известный человеколюб. Две столь радикальный крайности могут совмещаться только в гениальной голове.       - А что же он сбежал тогда? Неужели из Москвы гонят умных порядочных людей?       - Повздорил сразу со всеми, и с царем, и со Святейшим синодальным Магистериумом. Оказался между молотом и наковальней из-за каких-то своих причуд. Вообще – жалко его. Ты тоже, Мишка, пожалей - он человек наверняка достойный, но теперь оказался без своего угла. Да уж лучше пиратом: против закона и на волосок от смерти, зато есть куда вернуться.       Мише, впрочем, человек из Москвы не показался расстроенным отрывом от родины. Он весело и галантно отхлебывал из фужера крепленое вино, поправлял толстые очки и нет-нет, но зачесывал редкие волосы так, чтобы скрыть проступающую лысину. Ничего, подумалось, может и прав Костомаров, еще успеет взвыть и загоревать. Лет через пять, если останется жив, то обязательно однажды прокричит. Долой гражданство мира! Долой все, что я говорил. Хочу назад в Москву, хочу на Арбат и пройтись по Лихоборам. Хочу на землю, где лежат мои отец и мать.       А может и не скажет, откуда Мише знать. Его-то мать лежала на рижском кладбище, а отец – может еще и не лежал, но бродил уж точно неизвестно где.       Они еще поговорили с Костомаровым о всяком, но без рвения. Миша пересказывал пресные городские новости, а разбойник все больше пил, и беспамятство начинало его одолевать. Такое сообщество начинало излишне тяготить. Наконец наступило облегчение – в залу вошел еще один припозднившийся гость, капеллан или просто молодой священник, и Костомаров поспешил ретироваться из гостей. Не дай бог что-нибудь ляпнет при магистерском человеке, и все – привет.       Напоследок Костомаров все-таки сказал:       - Не серчай, если я напился и вел себя не так. Захочешь поболтать – приходи в Рижские эллинги, мы стоим еще пару недель, пока все не прокутим. Потом отбывает взад.       И, смачно икнув, Костомаров с трудом влез в плащ и отступил в ночь.       Миша еще побродил меж компаний, но в обществе ощущалась липкая вязкость. Говорили все больше о политике и о личных склоках. Пару раз его окликали, здоровались и представляли кому-то. Подошла даже юная суфражистка с оленьими глазами и спросила: вы ли Татлин? Я. Очень о вас наслышана. Такая история. Разговора не получилось – суфражистку увели в отдельную комнату, где, по заверениям хозяина квартиры, стояло чучело подлинного крысиного короля. Когда дверь в ту комнату захлопнулась (и, кажется, погас свет), Миша окончательно решил, что делать ему на этом пиру более нечего. Все-таки это огромное паскудство – быть единственный трезвым в веселье пьяных, и они с Яковом ушли по-английски, чтобы не оправдываться и лишний раз не упражняться в фальшивых улыбках.       Ночью взморье приятно пахло. Не смотря на поздний час, Миша Татлин все-таки не стал брать извозчика и побрел домой пешком. Хоть вечер и оказался никчемным, он поддал пару тем для размышления.       - Что, братец, - спросил Миша у деймона – будет война?       Яков громко втянул черным носом воздух.       - Войной не пахнет. Пахнет рыбой и листвой. Значит пока что худой мир.       - Спасибо. Теперь я спокоен.       На улицах в этот час уже было безлюдно, а когда Миша свернул на свою улицу, то его вовсе обволокла тишина. Так бывает в тихую пору, что любой шорох и любая тень вызывают странное чувство преследования. Несколько раз казалось, что сзади бредет какая-то сумрачная тень, но оборачивался впустую – миражи. Брусчатка мостовой намокла и скользила под подошвой свистящим скрипом. И в общем хорошо: впереди два выходных дня, Миша еще не выдумал, как будет их коротать, и в этом тоже есть своя прелесть. Но какая-то пустая тревога не оставляла. В таких случаях многие знакомые ставили на сверхъестественную чуйку. Был, например, один – говорил, что перед дракой у него всегда постанывает челюсть. У другого же перед грозой чесало на нёбе. Мишу эти шестые чувства обошли стороной, но сейчас было небольшое внутреннее беспокойство. Может и просто так – от фаталистичных размышлений.       Когда же подошел к дому – тогда на Мишу вдарило уже по-настоящему, без генеральных репетиций. Они с Яковом замерли у парадной, потому что окна их квартиры были подсвечены теплым огнем.       - Я же не включал света, - озабоченно пробормотал Миша – Еще светло было, когда уходили.       Свет из окон был слишком таинственным. Не ярким, как полагается вечернему освещению, и мельтешащим, будто открытый огонек в чашке фонаря. Свет не выхватывал теней.       Миша и его деймон тихо пробрались на парадную лестницу, придерживая дверь, чтобы без хлопка, и мягкой поступью взобрались на родной третий этаж. Дверь их квартиры была открыта – не настежь, как бывает, когда происходит что-то ужасное. Просто тонкая световая полоска, очень теплая и обманчиво безопасная, падала на лестницу из их дома.       Они переглянулись, и каждый для себя понял, что второй ужасно напуган.       Яков всем видом показал, что им не нужно входить, что убежище их осквернено и больше никогда не будет безопасным. Может, там до сих пор кто-то был. Сразу вспомнился и неприятный разговор с коммендатором, и брошенная напоследок угроза. Ожидайте, Татлин, гостей. Что за гости такие, кто входит в дом со взломом – от них не стоит ждать ничего путного.       Но Мише кроме того пришла в голову и другая мысль, которая была много страшнее первой. Он, конечно, никогда в это не верил, и сейчас относился с сомнением, но ведь есть в мире множество людей, которые уверяют, что видели призраков. Умершие люди проявляются на фотоснимках в виде белоснежных теней, являются ночью и смотрят на спящих родных в окно, или просто приговаривают что-то в далеком углу, и голос их разносится ветерком по родным комнатам.       «Может, глупо конечно, но может все-таки – вернулась?» - подумал Миша и сжал крепко свои кулаки. Бывают же на свете всяческие чудеса?       Он опустил руку в карман и прикоснулся к хранившемуся там, среди пружинок и спичек, колечку. Оно не было ни раскаленным добела, ни адски холодным – простой, чуть теплый метал. Тогда Миша еще чуть приоткрыл дверь, чтобы войти в квартиру.       - Стой, - зашипел на него Яков – Что ты делаешь? Надо вызывать полицию. Нас же убьют.       Миша сделал рукой странный жест – больше походило на то, что он отмахнулся от увещеваний мудрого деймона – и проник в свой коридор.       - Ты нас погубишь, Татлин.       - Тихо…       В коридоре было пусто. На кухне была все та же простая тьма, свет же падал из гостиной. Доносился сухой треск, и Миша определил, что кто-то растопил старый камин. Сам он этим ни разу за житьё в этой квартире не занимался – не любил огня и вечной суеты вокруг него. Довольствовался простыми батареями. Посетитель же пытался изобразить свои личные идеалы уюта.       Миша на полусогнутых пробрался вглубь прихожей, минув умывальную и кухню. Потом его осенило. Не гоже, решил он, заставать врасплох злоумышленника, не имея преимуществ. Он скользнул в кухню, где дожидался его черный германский мотор. К счастью, он все еще не закончил его, и прямо на полу лежали на половой тряпке смазанные поршни.       Один из них Миша поднял и ухватил покрепче. Холодная крупповская блестела от обилия ружейного сала, была очень грязной, но тяжелой. Держа ее на манер шестопера, Миша наконец осмелился прокрасться в гостиную.       А в гостиной – распекал камин. Воздух был сухой, как в котле преисподней, и цвет огня на стенах и мебели придавал дополнительного антуражу. Кроме Миши и Якова в комнате было еще двое людей. Один лежал прямо на полу, и Татлин видел только подметки его сапог. Другой сидел к Мише спиной и ковырял огонь кочергой. На его плече, точно продолжение тела, возвышался исполинских размеров пернатый горб.       У лежачего, сначала подумалось – спит – деймона не было. Миша с ужасом определил, что в его квартире опять произошла чья-то смерть. Первая смерть, вторая – эти стены уже пропитались этим, и третья уже не станет для них новостью. Потому Татлин почувствовал, что обречен на гибель, если только не сделает все без истерик. Тогда он взял поршень двумя руками, и двинулся к сидящему. Бояться и рассусоливать, решил он, не место.       Он подкрался ближе, но горб зашевелился. Из него возникла могучая птичья голова, и повернула желтый глаз в их с Яковом сторону. Хищный клюв раскрылся в готовности пронзительно крикнуть, и Миша подался вперед, поднимая поршень в замахе. Поршень сделал в воздухе полукруг, птица закричала, и человек обернулся. Перед ударом Миша увидел, как искажается лицо гостя, как зрачки его расширяются и как он поднимает руку, чтобы закрыться. Но куда уж там.       Удар получился кислый. Замах на единицу, а выхлоп дай боже на четверть. Поршень прошел - как срезал – даже не по виску, а где-то за ухом. Человек громко гаркнул и обрушился головой на паркетину, немного сдобрив и без того жуткую палитру красными каплями по полу. Птица, расправив крылья вспорхнула с его плеча, но и ее полет оказался недолог. Она выкрикнула что-то по-человечески, слово начиналось на «иди», а заканчивалось ничем, гарком и как будто кашлем, и тоже мешком грохнулась на пол. Крылья ее неестественно распластались, и можно было только подивиться, какой же она была огромной.       Миша застыл, прижав поршень к груди. Ноги его от страха заходили ходуном, и сердце тоже – чуть не взрывало от столь решительного поступка.       - Я его убил? – пролепетал Миша – Яков, скажи ты. Я ведь его прикончил?       - Не похоже. Вон его деймон валяется. Значит – не совсем.       Миша оторвал сапог от земли и пнул лежачего по плечу. Эй, ты живой? Человек не отреагировал. Тогда Миша, опять же ногой, поддел его и опрокинул на спину. Глаза человека были полуоткрыты, так что в белке отражались языки пламени из-за решетки камина. А радужек и зрачков не было – они закатились под веки, и потому лицо выглядело особенно пугающим.       - Надо же делать что-то… Городового позвать. Или врача.       У Миши поплыло перед глазами. Городового? Врача? Да нет, хоть кого-нибудь. Выбежать на лестничную клетку и поднять вой, чтобы все попросыпались.       Его размышления продлились недолго, потому что кто-то еще ворвался в комнату – с грохотом, уронив подставку для зонтов и неуверенно крикнув:       - Не с места! Поворотись!       Миша обернулся. В двери стоял коммендатор Стуцка. В этот миг они с его деймоном были крайне похожи – у обоих были широко раскрытые в ужасе глаза и ужасающие гримасы. Стуцка держал на вытянутой руке револьвер, и револьвер танцевал, описывал восьмерки и очень дрожал. Поразительно, что Стуцка, весь такой тонкий – нет, хуже, в плохом смысле слова интеллигентный – вообще удерживал на весу оружие. Такой захочет – не попадет, но по случайности обязательно кого-нибудь пристрелит. И Миша уже подумал, что не обойтись ему сегодня без пули, но Стуцка опустил пистолет и выдохнул с присвистом.       - Татлин. Думал, вас уже убили. Вы что же – их обоих? Сами?       Миша не ответил. Хотел подобрать слова, но на языке роилась только чепуха и мат. Как-то так устроено у людей в подобных ситуациях, что хочешь сделать одно, а выходит другое. Миша Татлин хотел открыть рот и произнести хоть что-то, но вместо этого разжал пальцы, и германский поршень с грохотом обрушился на пол. Татлин и Стуцка одинаково испугались. Только чудом коммендатор на спустил курок.       Хотя, при чем тут чудо. Стуцка и правда со страху выжал спуск, да только в суматохе этой ночи совсем забыл зарядить револьвер.