Когда выпал снег

В конце сентября небо совсем иное: тяжёлое, густое, акварельное. Рассеянное солнце едва просачивается сквозь тусклую пелену облаков. Медленно опадают листья в садах: дворник только и успевает махать метлой. Ветер свистит в арках старых московских домов и оконных рамах, напоминая о том, что скоро наступит зима. И первые белые хлопья снега несмело полетят вниз, вальсируя воздушно и торжественно, как когда-то кружились под симфонии Чайковского облачно прекрасные пары там, в Зимнем дворце. Период увядания. Обновления. Жизни и смерти. Осенью заканчиваются одни сказки и начинаются другие. И волшебные уличные фонари загораются позже, вместе с острыми осенними звёздами, которые никогда не оставляют тех, кто там, на земле, которые смотрят на них сверху и освещают им путь. Звёзды никогда не обманут. Осень никогда не врёт. Она честна в своём прекрасном чёрном траурном платье, в вуали, прикрывающей бледное лицо луны, что ночами весит так низко, что некоторые ведьмы, как поговаривают, могут долететь до неё на метле в два счёта. Даже тут, в Москве. — Коваль умер. Представляешь? — тихо спросил Безруков, задумчиво глядя перед собой. Газета соскользнула с его коленей и упала на пол. Меньшиков оторвался от книги, написанной на немецком. Посмотрел на поэта, которого новость о кончине старого знакомого явно неприятно встряхнула. Вспомнились те далёкие дни, когда они гостили у него в доме, на берегу моря. Казалось, сие было в прошлой жизни. — Почему? — Написано, мол, остановка дыхания во сне. Ну, он был старым, наверное, подобного следовало ожидать. Олег сдержанно улыбнулся: в таких репликах был весь Сергей. Он вдруг вспомнил, как однажды Безруков, выстреливая побасёнки, веселил своих приятелей-поэтов. Все они потягивали вино, а Серёжа захотел сладкого. Подозвал официанта, велел принести пончики. — Пончики — это хорошо, — прошептал сидящий рядом капитан, скользнув жадным взглядом по торсу супруга. — Ты и сам как пончик, свет мой. Безруков вспыхнул, оскорблённо посмотрел на Меньшикова, и разобиделся. Надулся, как мышь на крупу. И дулся весьма долго. Несколько часов точно. Но теперь в их отношениях что-то переменилось. Появились тонкие ниточки, которые составляли нежное полотно. И они старались не тянуть, чтобы не порвать. — Ты не хочешь прогуляться? — предложил Олег, полагая, что Сергею не помешает немного пройтись. — Мы могли бы… — Ах, нет. Не сейчас. Может быть, позже, — Безруков медленно встал и, еле перебирая ногами, подошёл к окну. Посмотрел на небо, до которого, казалось, было рукой подать. — Ночью опять почти не спал. Проснулся, а на небе звёзды. Такие крупные, яркие. Я вдруг подумал, что одна из них — Никита. Посмотрел на неё как-то особенно, а она мне моргнула. Как думаешь, возможно ли такое, что умершие становятся звёздами? — Всё возможно. И это — тоже, — встав, Олег подошёл к поэту сзади и обнял его за талию. Сергей чуть покраснел от прикосновения и сглотнул. — Но ведь ты знаешь больше, чем обычные люди. — И это возможно. — Так почему же не хочешь мне рассказать, что там, за пределами нашего мира? Что такое — звёзды? — в голосе Безрукова звучала лёгкая мечтательность. — Может быть, лучше, когда остаётся место для тайны? — прошептал Олег, касаясь губами отчаянно бьющейся венки на шее супруга. «О, Серёженька! Знал бы ты, как мне сейчас хорошо, как легко с тобой. Ничто не тревожит мою душу, да и сердце не болит так сильно, как раньше. Я ощущаю жизнь совсем в других тонах, и это всё ты, ты, ты…», — с благоговением подумал капитан, проводя ладонями по бокам Сергея. Как много он мог бы рассказать любимому. Например, поведать о том, как этим утром он собственноручно убил Ротмистрова. И дело было вовсе не в готовящемся покушении того на товарища Сталина. Просто именно этот человек стоял за убийством Бориса Леонидовича. Точнее, за его попыткой. Именно он надоумил Казимира отравить отца. И тот, увы, согласился. Как же приятно чекисту было вставлять нож в горло Ротмистрова, ощущать брызги крови на своём лице, видеть, как Валентин Валерьевич отчаянно двигает губами, пытаясь хотя бы немного вдохнуть воздуха. Ему понравилось убивать это ничтожество. Что делать с Козей, Олег пока не решил. Ему хотелось, чтобы вердикт вынес дядя. Но пока что это отправлялось в долгий ящик. Он решит это позже, а пока… пока есть только они и это осеннее окно, за которым вроде и светло, но по-сентябрьски мрачно. — Возможно, — прошептал Сергей, прикрывая глаза. — Я был в квартире дяди, и там тоже словно царит тайна… — Или ты просто видишь этот мир таким. Особенным. В своих красках, — Меньшиков вжался лицом в волосы цвета в осень и втянул их аромат. Аромат листьев, отгоревшего лета и рябины. — Иногда мне так много хочется у тебя спросить… — Да? Например? — Как только хочу сформулировать, все слова сразу теряют смысл. Сергей медленно повернулся к Олегу. Они стояли лицом к лицу, глядя в глаза друг друга. Безруков хотел бы ускользнуть от этого взгляда, но вместе с этим он будто бы нуждался в том, чтобы раствориться в нём. — Не исчезай Во мне ты навек, Не исчезай на какие-то полчаса… Вернёшься ты вновь через тысячу, тысячу лет. Но всё горит Твоя свеча. Не исчезай Из жизни моей, Не исчезай сгоряча или невзначай. Исчезнут все. Только ты не из их числа. Будь из всех исключением, Не исчезай. Не исчезай В нас, Чистота. Не исчезай, Даже если наступит край. Ведь всё равно — Даже если исчезну сам, — Я исчезнуть тебе не дам. Не исчезай. Когда он замолчал, Олег, в глазах которого уже горели две чёрные луны, опустился на правое колено и вжался лицом в живот поэта. Хотелось стать с ним одним целым. Слиться. Чтобы если уж сорваться, то сорваться вдвоём. — Как это рождается в твоей голове? Как? — страстно и приглушённо прохрипел чекист. — Ну что ты? Что ты… — прошептал Безруков, душа которого слегка болела: как и всегда после прочтения стихов. Положив ладонь на чёрные волосы капитана, он мягко поглаживал их, едва ощутимо перебирал пальцами. — Мы не должны спугнуть то, что сейчас есть, — с хрипотцой произнёс Меньшиков, продолжая прижиматься лицом к животу Сергея, ощущая запах его свежей бежевой рубашки. — Не спугнём. Серёжа говорил твёрдо, но не так уж и часто в своей жизни он был в чём-то столь каменно уверен. А уж если был, то ничто не могло подломить его уверенности. Ему захотелось плакать. И на сей раз от счастья. От странного сиреневого счастья, как сумерки, как вечернее небо осенью, как свет уличных фонарей. Утонуть, пропасть, раствориться, а потом найти себя по частям. Где-то там, в одном из двориков старой Тверской кто-то свистит и убегает, а свист этот долго стучится в окна коммуналок, просится внутрь, но вот его подхватывает ветер и несёт, несёт… Безруков медленно опустился на колени и положил ладони на плечи Олега. Тот посмотрел в глаза цвета летнего пасмурного небосвода — увидел в них Вселенную, увидел дозволение — и прижался губами к его губам, увлекая в поцелуй со вкусом сентября. Языки сплетались, ласкали друг друга, боролись. Олег уверенно разобрался с пуговицами на рубашке поэта, чтобы медленно стянуть её с его торса и огладить ладонями мягкую кожу плеч и груди. Касаясь кончиками пальцев сосков, он слегка засосал язык Безрукова, и услышал в благодарность тихий утробный стон, полный желания. Не разрывая поцелуя, капитан медленно уложил Сергея на ковёр. На тот самый, на котором когда-то, столь давно, сколь и недавно, произошло их соитие, когда Серёжа впервые дал волю своей чувственности. Теперь Безруков лежала на спине, краснея и стыдливо прикрывая глаза ладонью, а Олег покрывал мягкими поцелуями его грудь и живот, при этом стягивая с него брюки и бельё. Стоило чекисту снова увидеть любимого обнажённым, как перед глазами возник лёгкий туман. Сердце забилось ещё быстрее. Стук пульса стал рваными телефонными гудками, когда ты звонишь в сотый раз, но никто не отвечает, а тебе катастрофически не хватает этого единственного голоса. — Даже не знаю, за что мне такое счастье? И такое несчастье, — прошептал Меньшиков, поглаживая бёдра Безрукова, откровенно рассматривая его голое тело. Тот медленно согнул правую ногу в колене, закусывая нижнюю губу. — А больше счастье или несчастье? — спросил совершенно наивно. — Счастье… — шепнул Олег, наклоняясь и касаясь губами груди там, где отчаянно билось сердце поэта, так похожее и не похожее на его. — Счастье… Счастье! — Тогда люби меня ещё крепче. Ещё сильнее, — Сергей мягко обвил руками шею капитана. — Сильнее некуда… Сильнее некуда… — обхватив ладонью полутвёрдый член супруга, Олег начал мягко подрачивать его, облизывая то один стремительно твердеющий сосок, то другой. — Боже… Ах… Хорошо… — бормотал распалённый Безруков, прогибаясь в груди и вплетая пальцы в чёрные волосы. Некоторые пряди тёрлись о его грудь, спадая на лоб Меньшикова. Олег ласкал супруга ещё несколько минут, затем выпустил влажный сосок изо рта и, оставив эрегированный член, выпрямился, чтобы избавиться от одежды. Сергей наблюдал за ним из-под полуопущенных ресниц, и капитан был уверен, что вожделения в нём сейчас намного больше, чем смущения. И этот пылкий румянец на щеках обманчив. Полностью раздевшись, Олег медленно лёг на поэта сверху и, толкнувшись языком в его рот, начал совершать медленные движения бёдрами. Так, чтобы его член тёрся о твёрдую плоть Безрукова. Сергей мотал головой и, разгорячённый и распалённый, стонал. Каждая мышца на теле Меньшикова напряглась, проступили рельефы. Чувствуя, что долго не протянет, капитан прекратил тереться о член супруга своим, собрал на пальцы смазку со своей влажной головки, и начал подготавливать отверстие поэта. Тот покусывал губы, водил ладонями по плечам чекиста, стараясь максимально расслабиться. На сей раз момент единения был особенным. Перед глазами Сергея взорвался разноцветный фейерверк, стоило Меньшикову начать проникновение. Он входил всё глубже, покрывая раскалёнными поцелуями лицо и шею Безрукова. И ему так хотелось наконец-то сказать «Я тебя люблю»! Но как же мало будет этих слов. Я люблю тебя больше природы, Ибо ты как природа сама, Я люблю тебя больше свободы, Без тебя и свобода тюрьма! Я люблю тебя неосторожно, Словно пропасть, а не колею! Я люблю тебя больше, чем можно! Больше, чем невозможно люблю! Я люблю безрассудно, бессрочно. Даже пьянствуя, даже грубя. И уж больше себя — это точно. Даже больше чем просто себя. Я люблю тебя больше Шекспира, Больше всей на земле красоты! Даже больше всей музыки мира, Ибо книга и музыка — ты. Я люблю тебя больше славы, Даже в будущие времена! Чем заржавленную державу, Ибо Родина — ты, не она! Ты несчастен? Ты просишь участья? Бога просьбами ты не гневи! Я люблю тебя больше счастья! Я люблю тебя больше любви! Сразу взяв быстрый темп, Олег отчаянно задвигал бёдрами. Ему было жарко, узко и космически хорошо. Гостиную заполнили стоны поэта и звуки шлепков. Безруков обхватил мужчину ногами и поглаживал его спину, ощущая, как всё внутри наполняется живительной и горячей энергией, ощущая свою полную принадлежность Меньшикову, но на сей раз без протеста. Он сам подавался на толчки, раскрывался, прижимая к себе Олега как можно плотнее. Оргазм вышел мощным. Оба сладострастно стонали в голос, изливаясь и содрогаясь. Олег не прекратил двигать бёдрами даже когда наполнил дырку Безрукова спермой. Толчки становились всё реже, а потом стихли. Ладони Меньшикова лежали на щеках супруга, они смотрели глаза в глаза и, самозабвенно целуясь, глотали стоны друг друга. — Мне так хорошо, что хочется плакать, — прошептал Сергей, когда дыхание немного выравнялось. Всё тело было наполнено нежной истомой. — Если это слёзы радости, то я не против, — слегка улыбнулся Меньшиков и поцеловал влажные, покрасневшие губы Безрукова. Вставать не хотелось, поэтому он замер на муже, утыкаясь лицом в его шею. И не вышел из него. — Обещай, что однажды расскажешь мне про звёзды. Души ли они? — Обещаю. — Как странно… — Что? — Этот вечер. Наша близость. И ты. Ты правда есть? Или только снишься мне? — Я правда тебе снюсь, — тихо рассмеялся Олег. …Спустя час они шли в сторону леса: Безруков вдруг сорвался, захотел туда. Меньшиков, опьянённый от секса, мгновенно согласился. Деревья уже подёрнулись золотом, вдалеке стучала колотушка, пахло сырой землёй и листвой. Сергей заметил, как отчаянно и красиво потемнели от недавнего дождя кусты и сосны. Остановился. Зажмурился. Посмотрел на бледно-голубое гаснущее небо. Было свежо, красиво и просто хорошо. — Куда ты смотришь? — Олег остановился рядом и взял его руку в свою. — Взгляни. Меньшиков проследил за взглядом супруга. Провода таинственно тянулись вдаль, и таяли за горизонтом, в надвигающемся сумраке. Тревожно и радостно загудел в отдалении гудок паровоза, его подхватило лесное эхо. Ещё одна осень забрала лето. И оно больше никогда не повторится. Но… Будет новое лето. Будет пьяное побережье с рокотом закатных волн. Будет отчаянно кричать влюблённая сойка. Будут звёзды падать в волосы, будет ветер, пахнущий абрикосом и орхидеями, рассказывать старинные южные сказки. Будет шуметь прекрасное русское поле. Сколько же ещё будет… — Хочу верить, что есть что-то, что никогда не заканчивается, — улыбнувшись своим мыслям, Сергей посмотрел на мужа, а потом снова туда, где скрывались из вида вены чёрных проводов. — Даже если в этом мире всё закончится, ты не заканчивайся, пожалуйста, никогда, — негромко произнёс Олег. В сердце что-то сжалось. Как же больно любить. Безруков судорожно выдохнул, глаза защипало. Резко повернувшись к капитану, он обнял его и ударил его кулаками по спине, чтобы через секунду отчаянно сжать ткань его пальто в пальцах и с силой прижать к себе. Гул паровоза стих, растаял в отдалении. Лес снова погрузился в свои осенние раздумья, в воспоминания о летах, давно ушедших в прошлое. Смолкла колотушка. Тихо перешёптывались деревья. И провода — линии жизни — тянулись вперёд, сумрачно теряясь за горизонтом.