Когда выпал снег

В прямоугольном помещении царил полумрак, несмотря на то, что на многочисленных узких окнах не было занавесок, как и положено в казённых учреждениях. За добротным дубовым столом сидел статный немолодой мужчина. Некогда светло-каштановые волосы были изрядно тронуты сединой, в мутных тёмно-зелёных глазах читалась цепкая пристальность, так свойственная людям, принимающим серьёзные решения на высоком уровне. Нос у мужчины был прямой, длинный, чуть заострённый на кончике, что вместе с грозным изгибом бровей и небольшим шрамом на правой щеке делало его лицо несколько отталкивающим. На столе перед мужчиной лежали смятые записки и зашифрованные телеграммы, которые ему присылали самые разные агенты в течение последних месяцев. Большая их часть являла собой малоинформативную ерунду, которую едва ли можно было использовать в определённых целях, которые стояли перед товарищем Ротмистровым. Медленно встав из-за стола и резким движением одёрнув китель, мужчина подошёл к окну. Он видел стоящее напротив здание из красного кирпича, видел дорогу, по которой семенили две гражданки в беретах и плащах. День был пасмурным и сиротливым, но прекрасно располагающим к раздумьям. А ещё сегодня должен был явиться Ильин. Интересно, как прошла его операция? Хотелось верить, что удачно. Постукивая кончиками пальцев по подоконнику, Ротмистров взглянул на серое небо. Ему было жаль, что не удалось уничтожить Меньшикова. Этот верный прихвостень Сталина уже успел изрядно надоесть Валентину Валерьевичу. Покушение на вождя планировалось уже очень давно, и, действуя максимально осторожно, Ротмистров прекрасно понимал, что впереди всех их ждёт большая работа. Чтобы убрать Сталина и занять его место, нужно будет проявить феерическую тонкость в каждом шаге. Нужно будет и дальше уничтожать всех агентов, которые представляют слабые места в агентурной сети. Интересным кадром оказался и племянник Меньшикова. Ротмистров видел в нём колоссальный потенциал: сильный, уверенный в себе, верный партии и идеям Советской Империи. Великолепно колоритная фигура на шахматной доске. И, если наркома госбезопасности не станет, то вполне вероятно, что его место займёт Олег Евгеньевич. Этого допустить было нельзя. И если до определённого момента Ротмистров полагал, что Меньшиков-младший должен отправиться следом за своим дядюшкой, то после определённого открытия кое-что переменилось. Один из старых и опытных агентов сообщил, что капитан обладает некой паранормальной силой. Какой именно — не уточнялось. Более того, больше агент на связь не выходил, что позволяло сделать вывод, что он был обнаружен и ликвидирован. Ежели Меньшиков действительно обладает какими-то способностями, то такого человека следует держать подле себя: пригодится. На днях Валентину Валерьевичу удалось вывести из игры Бокия, который лежал бревном посреди дороги. Он уже давно служил и Ротмистрову, и Сталину. Служил, стоит отметить, вполне себе, вот только один неверный шаг такой важной фигуры дорогого стоил. Поэтому, получив всю информацию о секретных испытаниях, которые проводят люди Сталина на тех юродивых, обладающих телепатией и телекинезом, Ротмистров подстроил самоубийство Бокия. А вот с Борисом Леонидович ничего не вышло. «Этот остолоп Казимир должен был стать козлом отпущения. Всё повесили бы на него и его тон, которым он разговаривал с отцом. Но всё пошло наперекосяк. Нарком госбезопасности выжил, хотя выжить никак не мог, особенно после той отравы, что была подмешана в его чай. Может быть, Казимир уменьшил дозировку? А ведь ему не единожды было сказано, что нужно было высыпать целый пакетик!». В дверь несмело постучали. — Войдите! — гаркнул Ротмистров и повернулся, убирая руки за спину. Губы — тонкая линия. Взгляд обжегающ. — Здравствуйте! — закрыв за собой дверь, торопливо приложил пальцы к виску капитан Ильин. — Я здесь, чтобы доложить о проделанной операции! — Слушаю, — процедил Ротмистров, подходя к столу и вальяжно усаживаясь в своё кресло. — Оба карманника, и Ильиз, и Старик, были арестованы. Их поймали с поличным подле Шаболовки. Всё прошло тихо и исключительно по плану! — отчеканил Ильин, вытянутый по струнке. Молодой, бледный, с холодными белёсыми глазами, взглядом исподлобья и правильными, удлинёнными чертами лица, он мог бы быть белогвардейским офицером, а являлся верным псом Ротмистрова. Пожалуй, ему Валентин Валерьевич доверял больше, чем Сеславину. Тот, конечно, был недурён в работе, и уже давно доказал свою верность, но в Ильине была молодая хватка. За ним было будущее. Понимать донесение капитана следовало так: «Семилетовы были убиты: и отец, и дочь. Их ликвидировали в их же квартире. Всё прошло так, как и планировали. Чисто». Семилетовы служили Ротмистрову верой и правдой, но толку от них становилось всё меньше. Они не могли вести достойное наблюдение за Меньшиковым. Возможно, тот действительно обладал какими-то способностями, поэтому ему всегда удавалось ускользать, но это не отметало решения Валентина Валерьевича убрать обоих, и вынести из их жилища все необходимые материалы. Говорить это открыто нельзя: прослушка. — Хорошо, — Ротмистров напряжённо потёр переносицу. — Позаботься о протоколах допроса. Это означало «Пока уходим на дно». — Так точно! — Иди, работай, — и, взглянув на Ильина, чуть улыбнулся, тем самым поощряя за качественно проделанную работу. Полноценно улыбаться этот человек физически не умел. Капитан сильнее приосанился, по-военному отдал честь и стремительно вышел из кабинета. Ротмистров потянулся к телефону, желая попросить Ольгу принести чая с лимоном, но передумал. Вместо этого он взял карандаш, лист, и начал рисовать. Это была схема места, где Валентин Валерьевич был вчера вечером. И ещё много раз. В прошлом. Тёмное помещение, каменные стены отражали огни свечей, по ним скользили встревоженные тени. На чёрном лакированном столе лежал человек, прикрытый до груди белой тканью. Он медленно и спокойно дышал, глядя в потолок. Очередное жертвоприношение. И всё во славу свержения Его, кровавого вождя. Знакомые лица. Часть из них принадлежала тем, кто при свете дня носят кители и служат Советской власти. Отчаянно и верно. И каждый верит в своё будущее для любимой страны. Объединяет их только одно — никто не желает видеть во главе государства Сталина. Отбросив карандаш, Ротмистров сжал листок в кулаке, задумчиво помял его, а потом разорвал и выбросил куски бумаги в урну. Всё же поднял телефонную трубку и попросил Ольгу принести чай с рафинадом и лимончиком.

***

«Неделю назад Бориса Леонидовича выписали из больницы. Чувствует он себя неплохо, даже ходит на службу. В целом, врач сказал, что с наркомом госбезопасности всё в порядке, болезнь отступила. Пусть и весьма загадочным образом. В день выписки Бориса Леонидовича мы с Меньшиковым постоянно были рядом с ним. Приехала вся семья, что живёт на даче, ну и Фёдор с сыном, разумеется. Не было только Казимира, но теперь он вряд ли объявится, ведь многие винят его в том, что произошло с его отцом. А я… я, наверное, поступил правильно, что тогда забрал у него Таню. Она живёт со своим дедом, пошла в школу с опозданием, но это неважно. С ними же живёт Иван, который, как выяснилось, во время той трагедии на даче был в отпуске, гостил у старого друга. Вчера вечером сидели на кухне. Ермолай рано ушёл домой: он теперь приходит пару раз в неделю, готовит что-нибудь, делает уборку. За мной он уже не присматривает. Видимо, Меньшиков стал мне больше доверять. Я, получается, теперь называю его… Не обезличиваю. Сам не заметил! Называть его по имени мне всё ещё тяжело. Так вот, сидели, значится, на кухне, пили чай. Стояла такая странная, мягкая, гладкая тишина, что у меня засосало под ложечкой. Меньшиков смотрел прямо мне в глаза, своим привычным прямым взглядом человека, который серьёзен и открыт. — Ты будешь искать Казимира? — спросил я, чтобы нарушить слишком интимное молчание. — Я и так знаю, где он. — Но как?.. — я был поражён. Меньшиков медленно кивнул в сторону окна. Я посмотрел на него и увидел на карнизе чёрного ворона. Именно он тогда не дал мне уйти следом за Никитой и дядей, не дал покинуть дом. — Это ведь… — Да. Он помог спасти тебя, позволил выиграть время, — вкрадчиво отозвался чекист и сделал глоток чая. Ворон блеснул чёрными глазами-пуговками и стукнул клювом по оконному стеклу. Это было так странно! Тем не менее, я уже должен принять то, что жизнь наша отличается от жизни обычных советских граждан. Мы — другие. И всё у нас по-другому. Мистически. Волшебно. Иногда мне кажется, что я живу в какой-то мрачной и тягучей, как поздний ноябрь, сказке. И каждый день может принести чудеса! Каждый день — волшебство, которое не повторится! Оно уникально. А иногда мне думается, что и для простого человека в жизни много чудес. Вот, например, идёт он по Арбату, не видит, какая красота вокруг, не видит, как янтарь солнца отражается в окнах, а те, что повыше, начинают первыми темнеть с приходом сумерек. Они не замечают голубую водь Москвы-реки, которая подёрнута рябью, что журчит по осени так громко, что кажется, что она — волшебное существо. Не видит простой москвич и того, как красивы сливочные облака, зефирно ползущие по глянцевой голубизне неба. А до чего замечательны купола церквей в закатном сиянии солнца. Идёшь вечером по Арбату, из уличных громкоговорителей льётся очередная коммунистическая баллада о том, какое светлое будущее ждёт советского человека, о том, как хорошо жить в Советском Союзе, о том, как нужен каждый, и каждая профессия важна. А хочется романтичной песни. Но и в этой агитациии, наверное, есть красота. Видит ли её обычный человек? Мне кажется, что нет. Большинство погружены в себя и не замечают, что чудеса рядом, вокруг. Разве не чудо то, что по осени золотеет листва, а потом и вовсе опадает? А затем, весной, вырастает снова. Разве не чудо сама жизнь, в которой есть всё, даже если у тебя нет совсем ничего? Неужели я начинаю любить жизнь? Или я всегда любил её? Сколько раз я был на волоске от гибели, и каждый раз во мне просыпалась жажда жизни. Видимо, всё же, люблю… Меньшиков странный. При свете вечерней лампы его глаза кажутся чернее обычного, лицо — бледнее. Он смотрит задумчиво и пристально, глядит в саму душу. Мне кажется, он видит меня насквозь. Когда касается моей руки или щеки, когда целует в губы, я уношусь куда-то далеко-далеко, где только шум моря и запах первой осенней листвы. Наши с ним отношения… осторожные. Да, другого слова и не сыщешь. Я присматриваюсь к нему, наблюдаю. Он спокоен, сдержан, как то и было всегда, не считая безумных вспышек, когда он был готов убить любого, включая меня. Нет… Он как скала. Но при этом он не так холоден и отстранён, как то было после его возвращения из… где он там был? Я до сих пор не знаю. Я чувствую тепло, исходящее от него. Он такой же тёплый, как красные поздние настурции в осеннем саду. Вроде тёплый, а вроде и холодный. Смотрит на меня порой с такой жестокой нежностью, что я забываю обо всём, даже о том, что надо бы почаще его журить за то, что ввязал меня в этот брак. Ввязал. И я не прощаю ему этого. Но всё чаще ловлю себя на мысли, что делаю это больше по привычке; на самом-то деле я привык. И жизнь без него — это я помню очень хорошо — была наказанием. А так я в безопасности, мне не страшно, хоть будущее, как и писал известный апостол, мы и видим гадательно… Начал писать стихи о любви. Даю ему почитать. Боги, зачем?.. Сам не знаю. Я стал многого не знать. Но этот Чёрный человек что-то трогает в моей душе, корябает её, а потом зализывает ранки. Я злюсь на свои чувства, которые возникают у меня к нему. Злюсь, и не могу от них убежать. Остаётся только вздохнуть, взять перо с чернилами, да начать писать новое стихотворение. Да, вдохновение теперь стало особенным. И поздние осенние цветы пахнут слаще, и небо какое-то иное, низкое, не московское — петербургское, такое лазурное, что не верится, что на дворе сентябрь. Вот одно из последних стихотворений: Мне грустно на тебя смотреть, Какая боль, какая жалость! Знать, только ивовая медь Нам в сентябре с тобой осталась. Чужие губы разнесли Твоё тепло и трепет тела. Как будто дождик моросит С души, немного омертвелой. Ну что ж! Я не боюсь его. Иная радость мне открылась. Ведь не осталось ничего, Как только жёлтый тлен и сырость. Ведь и себя я не сберег Для тихой жизни, для улыбок. Так мало пройдено дорог, Так много сделано ошибок. Смешная жизнь, смешной разлад. Так было и так будет после. Как кладбище, усеян сад В берёз изглоданные кости. Вот так же отцветем и мы И отшумим, как гости сада… Коль нет цветов среди зимы, Так и грустить о них не надо. Так примерно я и чувствую себя в эти осенние дни. Мне и грустно, и не грустно. Сам себя не пойму. То хочется взяться за какое-то дело, то всё бросаю, и сижу, смотрю в окно, из которого вижу почти всю Москву. И реку осеннюю вижу. И порою так что-то на сердце нахлынет, вот будто плеснули туда сладким ягодным кипятком. И так хорошо, так по-детски радостно, свежо, как в первые майские дни в своде черёмух. А то становится так грустно, и слёзы сами льются из глаз. Плачу, кусая губы и кулаки. Что со мной? Сам не знаю. Просто осень. Просто теперь я стал чувствовать то, что ранее никогда не чувствовал. И мне бы хотелось убежать от этих ощущений. Хотелось. И не хотелось. Есть ещё одно стихотворение, которое я пока Ему не показываю. Это было удивительно: я вскочил с постели и в потёмках кинулся в свой кабинет. Сел за стол, почти не проснувшись и глаз не разлепив. Схватил перо, бумагу, начал писать, пачкая чернилами пальцы и стол. Как много лет во мне любовь спала. Мне это слово ни о чём не говорило. Любовь таилась в глубине, она ждала — И вот проснулась и глаза свои открыла! Теперь пою не я — любовь поёт! И эта песня в мире эхом отдаётся. Любовь настала так, как утро настаёт. Она одна во мне и плачет и смеётся! И вся планета распахнулась для меня! И эта радость, будто солнце, не остынет! Не сможешь ты уйти от этого огня! Не спрячешься, не скроешься — Любовь тебя настигнет! А потом сидел и перечитывал снова и снова то, что написал. Неужели это я? Неужели это моё сердце так живот откликалось на каждое слово этого стихотворения? Да, я. Да, моё. Ах, как сладко и мучительно!.. Часом позже. На днях я был в Совлитсоюзе. Виноградов снова предложил мне поездку по стране с выступлениями. Признаться, я думал, что чекист не отпустит меня, скажет что-то о том, что это опасно, но, когда вечером я поведал ему о предложении, он заявил следующее: «Неплохая мысль. Съездить можно. Только возьми с собой проверенных товарищей. Тех, кому ты доверяешь. А не этих Шороховых». Я удивился, но был рад. Решил, что обязательно отправлюсь в литературную поездку, но позже. Пока что мне хочется побыть дома, в тишине и покое. Вася. Как жаль, что всё так сложилось. Как жаль, что он предал Никиту и тем самым предал нашу дружбу. Это тяжело осознавать, но я, видимо, уже смирился. На встрече в Совлитсоюзе я на него не глядел и если бы он мне подал руку — не пожал бы её. Вот так. Кукиш ему, а не рука, я так считаю. Гринёв был не от мира сего, он словно знал чуть больше о том, что происходит вокруг. И о наших с чекистом отношениях тоже. Ведь он с самого начала предлагал мне присмотреться к Меньшикову, увидеть в этом союзе преимущества. Но я был совершенно слеп. А теперь будто начинаю прозревать. Не хочу сказать, что принял наш брак, как благо. Нет. Просто я уже не представляю, что было бы, если бы он не появился в моей жизни. Точнее, не ворвался в неё. Был ли я сейчас пусть и относительно, но в здравом уме? Никита! Ах, Никита… Ах. Наверное, ты не слышишь меня, и никогда не услышишь, но мне нравится отсылать сообщения во Вселенную с надеждой, что где-то, часть тебя или твоя душа, узнают о них. Ты был мне верным другом! Ни разу ты не подорвал моё доверие! И я плачу, думая о том, что, если бы тебя придавили чекисты, и потребовали у тебя сдать меня, ты бы никогда этого не сделал. Спасибо за то, что ты был в моей жизни. Мой единственный друг. Иногда я представляю, как мы идём с ним по Коломенскому, любуемся влажной листвой, что соткала под ногами ковёр, и говорим, смеёмся, вкушая привкус ветра, такой сладкий и горьковатый одновременно. И ты улыбаешься так, что я забываю, что тебя уже нет. Открываю глаза. Вижу белый потолок. Ветер свистит за окном. Тебя нет. И становится так грустно, так сиротливо. Завтра я планирую сходить на квартиру дяди. Не знаю, зачем. Точно заберу какие-нибудь свои вещи, да и просто хочу… поговорить с ним. Безмолвно. В тишине. Почему-то мне кажется, что только там он меня услышит. Когда я в его доме, мне начинает казаться, что он близко. Что жив. И тогда я хочу сказать ему, что прощаю его за то, что он выдал меня замуж за Меньшикова. Не так уж я и несчастлив. Сегодня вот проснулся, увидел за окном солнце. Увидел, как одинокий луч скользит по идеальному, будто бы вылитому из фарфора, лицу чекиста. Порывисто наклонился, поймал губами этот луч, прижавшись губами к его губам. Меньшиков обнял меня так быстро, словно только этого и ждал, словно давно не спал. И тогда мы долго целовались. Я даже забыл, что губы его отдают вишнёвым вином. И сам он — Чёрный. Чёрный человек. Демон с картины Врубеля. И так странно думать, что он — мой. Сентябрь, 1935 год».