Окси знает всё

Блуждая в вязких, каких-то странных мыслях, неизменно сводящихся к одному и тому же человеку, Фёдоров выпивает две чашки кофе и наливает третью. Вообще-то есть много по-настоящему важных вещей, которые стоит обдумать, но все размышления сами собой возвращаются к тому, что Вячеслав Карелин все еще находится где-то в шаговой доступности. И, уже исходя из такой данности, рассуждения непонятным образом теряют логичность, стыд и цензуру. От этого пересыхают губы и тяжелеет где-то в груди и... — Вау, — Мирон давится кофе и нелепо вздрагивает, кидая на Славу такой затравленный взгляд, будто это и не его квартира. — Че как, жид? Сарказм застревает в горле, сведенном спазмом то ли стеснения, то ли... — Твоя хата? — подпирая стену плечом, Гнойный растирает бледновато-серое лицо руками и не замечает первый кивок. На второй отвечает многозначительной усмешкой: — Ниче так. Мажорненько. В твоем стиле. — Кофе будешь? — хрипло выдаёт Мирон, нервно прокручивая чашку в руках и не отвечая на обращенный к нему взгляд. — Давай, — в голосе Славы звучит что-то довольное и немного насмешливое. — Че мы тут делали? Уже отошедший к плите Фёдоров снова давится воздухом, мысленно отвешивая самому себе подзатыльник. — Н-ничего... Просто... — делая глубокий вдох, он огромным усилием воли таки возвращает себе былую сдержанность. — Просто кто-то обдолбался до состояния овоща, а я не такой, как ты, неадекватного человека на улице оставить не могу. — О... — по этому странному звуку сложно распознать эмоции, но один единственный взгляд через плечо грозит уничтожить шаткое подобие хладнокровия, без которого сейчас просто никак. — Ну... Типа... Спасибо?.. — Не за что, — чересчур поспешно отзывается Фёдоров, мысленно подготавливаясь к тому, что посмотреть в глаза гостю все же придётся. — Я могу уйти. — Нет. Это слово срывается с губ так быстро и отчаянно, что все лицо моментально обдает удушающей волной смущения. «Ой, балда...» Мир становится нереальным и рябящим, давящим. Хочется провалиться сквозь пол и землю, оказаться где угодно, только не здесь, под ощутимым, почти осязаемым взглядом. Твердая горячая рука ложится на его плечо и разворачивает, притягивая чуть ближе к ткани мятой толстовки, от которой так и бьёт жар. Нет никакого желания сопротивляться. Абсолютно. Ощущение, будто воздух кончается в лёгких. Кончается так быстро, что ничего, кроме желания, чтобы все это уже скорее прошло, не остается. — Ты как? — тихо спрашивает Слава, заглядывая в его глаза с чуждым без усмешки выражением лица; два слова имеют разные интонации, словно ему было сложно правдоподобно воспроизводить последнюю: мягкую, почти ласковую, будто бы произнесенную не его голосом. У Мирона есть ответ. Долгий и эмоциональный, пропитанный алогичностью, раздражением и отчаянием. Ответ, который должен закончиться не гребаным «раундом». Но за этим ответом нет будущего, этот ответ ведёт в тёмную комнату без дверей и окон. Это пугает. И единственное, на что у него хватает самообладания, это отвести взгляд и выставить между ними горячую кружку. — Кофераздел, — немного натянуто усмехается Слава, и к его лицу примерзает то же выражение, что и несколько часов назад: отрешенное, насмешливое, презрительное. Время ответов прошло. Мирон выворачивается из-под давящей руки и отходит на пару шагов, неосознанно цепляясь влажными пальцами за край кухонной тумбы. Саркастично салютуя ему кружкой, Гнойный залпом выпивает остывший кофе и как-то особо внимательно осматривает бывшего оппонента с ног до головы, то ли запоминая, то ли сверяясь с чем-то своим. Оттого, что в его взгляде появляется разочарование, становится тошно, хоть садись и рыдай прямо на пол. — Ага... — выдаёт Слава с нечитаемым лицом и разворачивается, уже через плечо бросая: — Спасибо. Говорить особо нечего, хотя есть просто дохуя слов, которые хочется сказать, может, выкрикнуть прямо сейчас. Но Фёдоров молча наблюдает, как человек-Сплит зашнуровывает кроссовки, и единственный звук, который он может различить достаточно отчётливо — собственное сердцебиение. Чувство паники стискивает горло только в тот момент, когда уже обутый Слава, не разворачиваясь, протягивает руку к дверной ручке. — Если у меня будут дети, я расскажу им эту охуительную историю, — говорит он со своей статичной, псевдоэмоциональной усмешкой. Вместо слов с губ срывается только нервный смешок. Несколько долгих, тягучих, как смола, секунд они смотрят друг другу в глаза, и, наверное, все идёт по пизде именно в тот момент, потому что когда Карелин все же отворачивается к двери, становится вдруг резко поебать на все. Поебать настолько, что весь мир, неожиданно уместившйся в одном человеке, совершенно не пугает. Даже не напрягает. Совсем. Их первый поцелуй слишком отчаянный и, скорее, напоминает последний. Но это, черт возьми, так охуенно, так необходимо и так правильно. Не совсем готовый к такому горячему прощанию, Слава на секунду теряет равновесие, ударяясь спиной о дверь, и машинально цепляется за и без того изрядно помятую многострадальную рубашку. Несмотря на то, что чужой язык у тебя во рту довольно красноречиво показывает желание гостя остаться, какая-то смутная паранойя продолжает пульсировать на задворках сознания. Логику срывает нахер вместе с кукухой, и Мирон ну совсем никак не может разжать пальцы, оттягивающие воротник гребаной антихайповской толстовки. Под рубашкой очень горячие руки шарятся по его спине, до боли сдавливают ребра. На секунду он даже отстраняется, чтобы сделать полноценный вдох, который в конечном счёте все равно теряется в Славиных губах. Дышать одним воздухом — что-то среднее между конченым пидорством и крышесносной дозой мурашек по всему телу. Огромные зрачки с немного неестественной бирюзовой каймой несколько мгновений вглядываются в его лицо. В горле застывает ком. С какой-то неразличимой в тяжелом дыхании фразой Карелин притягивает его обратно, ближе к себе, сначала снова ударяясь о дверь, а затем подталкивая к противоположной стене. В ушах бьется сердце, так что звук падающей вешалки и сбитых с тумбочки вещей почти неразличим на заднем плане. Мирон точно знает, что ничего не пил, но чувствует себя очень пьяным. В полубессознательном состоянии он не без помощи забирается на высокую, но ужасно удобную тумбочку — как же хорошо, что она стоит именно тут, — и выше задирает дурацкую — сука, лучшую — кофту, скользя ладонями по выпирающим лопаткам. В таком положении он оказывается даже немного выше, как и несколько часов назад это очень странно, однако теперь определенно пизже. Долго думать о чем-то конкретном не получается. В груди очень много тепла и слишком мало воздуха. В какой-то неуловимый миг Федоров думает о том, что, наверное, сильно расцарапал Гнойному спину, и эта формулировка почти тянет на шутку, но он благополучно забывает о ней спустя пару секунд. Напоследок больно прикусив ему губу, Слава чуть отстраняется, не то раздраженно, не то рассеянно дергает воротник уже абсолютно мятой рубашки и, немного грубо вжав нихуя-не-оппонента в стену, наклоняет голову к его шее. — Вот и нужно... — между полупоцелуями-полуукусами хрипит он таким охуительным голосом, что кроме этого звука в голове уже вообще ничего не остаётся. — ...нужно было... Выебываться... Так долго, блядь... Ты же динамщица, Оксан... Та ещё... А я знал... Знал, что ты... Течешь по мне... — Заткнись... — как-то неуверенно, еле слышно выдыхает Мирон, из-под ресниц наблюдая, как его ремень отправляется на пол. Карелин резко отстраняется и чуть щурится. С приоткрытых губ срываются частые вздохи, горячие и все еще прокуренные. — Я... Не хотел тебя задеть, — а вы когда-нибудь видели Оксимирона в ахуе? Ещё несколько секунд проходят в молчании и ожидании подъеба, но Слава ничего больше не говорит и внимательно смотрит в его глаза, наверное, ожидая ответа. — Все в порядке. — Точно? — Да... Слава, — любое слово звучит ангельской песнью, если ты пиздецки влюблен в то, что (кого) оно обозначает. Улыбка Гнойного может быть милой. Несмотря на то, что беспорядочные поцелуи вообще-то сложно нумеровать, этот хочется считать вторым. Очень медленный и... Нежный? Слава никогда не должен узнать об этом, иначе обязательно похерит момент каким-то тупым высказыванием про пидоров. А проебать одно из лучших воспоминаний в жизни не хочется. Ну вот совсем. — Перепрыгнем достижения из прошлого?.. — если судить по тому, что с Мирона стягивают рубашку, вопрос чисто формальный. Но не отвечать все равно немного невежливо. — Сделаем сальто.

***

Можно прожить очень много лет, перетрахать полмира и написать тысячи сонетов, однако ничто из этого не гарантирует любовь. Можно жить мечтами, строить империи на Неве или замки на песке, а потом в какой-то момент оступиться, ебнуться в кювет и понять, что вот эти вот палки, сложенные в форме хуй поймешь, чего, являются пределом твоих мечтаний. Да, сыро, да, грязно, да, пиздец полнейший и вообще нужно было сдохнуть пока был шанс, но вдруг кто-то толкнется носом в щеку, тепло, по-кошачьи, и сразу так похуй на все, хоть в лазарете, хоть в кювете — везде хорошо. Можно мутить лучшие в мире биты, можно, сука, сдохнуть, попасть в рай — не спрашивайте, как — и попросить зачитать бога, какой бы он ни был (если бы он был), на это можно даже передернуть от особого желания и долбаебизма, а потом ты просто слышишь все еще неровное — помните о вреде физических нагрузок — сердцебиение и осознаешь, что три десятка лет проебал вовсе не на то и не на тех. Потому что, ну, знаете, на самом деле это все такая тупая и бесполезная хуйня. На обложке гордое «Санта-Горгород*», а почитать, так эссе первоклашки на тему «как я провел (проебал) эту жизнь». Это тогда — ну, пару часов назад — Мирон глупый был, ничего не понимал, а сейчас-то он прозрел, как, блядь, Моисей... Отнимать эту шутку у Славы очень... Подло. По-еврейски. Поэтому Фёдоров задирает голову и кончиками пальцев касается еле различимой в темноте щеки. — Слав? — Чего? — немного хрипло отзывается Карелин, поближе притягивая его к себе. — Ты останешься... На ночь? — Угу... — почти на минуту в комнате виснет молчание, прерываемое только звуками ночного города и уже выровнявшимся сердечным битом — звучит убого, но в этом что-то есть. Наконец Слава кое-как разворачивается, чтобы заглянуть в лицо собеседника. — А что? — Ничего. — Наебываешь, жид, — его усмешка одновременно та же самая и совсем другая. — О чем думаешь? — Тебе не надоело слушать мои мысли за три раунда? — организм говорит, что надо спать, душа просит ещё немного позалипать в очень близкое, очень особенное лицо, а жизнь велит встать и разобраться наконец со всеми оставшимися и появившимися после баттла делами. — Не... Там просто было неинтересно слушать, — в привычной — раздражающей — манере, чуть растягивая слова, говорит Гнойный, и от этого тяжелая волна тепла скатывается с груди к низу живота. — А ты че, один на один, без толпы зассал баттлить? С каждым словом в Славе все больше Гнойного, но, приподнимаясь на локте, чтобы видеть его лицо, Мирон понимает, что это... Не бесит. Вот так просто. Потому что все хорошо, пока «груша» тут, рядом, протяни руку и очертишь кончиками пальцев немного детский, но такой милый и определённо кончибельный профиль... Говорят, дом — относительное понятие. Относительное настолько, что для него даже не нужен настоящий, материальный дом. И самое грустное в этом именно то, что можно всю жизнь болтаться где-то рядом, ходить туда-сюда по поребрику, ждать зеленый свет. Но если перейти дорогу, перебежать на красный, идти-то тебе, идиот, все равно некуда. Дом — относительное понятие. Дом не здание. Но когда все дороги ведут никуда... Переступать порог, за которым зияют темнота и неизвестность, не самое приятное занятие. Конечно, если оттуда, из тёмной комнаты на тебя с очевидным вызовом не смотрят светлые глаза, подернутые пеленой каких-то далеких, очень странных идей. Тогда можно. Даже Бродский не был бы против. Улыбка у Славы правда может быть милой. Тёплой. Домашней. Даже если это саркастичная усмешка. Не отводя взгляд, он подпирает щеку рукой, и оказывается, что темнота не такая уж непроглядная, а неизвестность, в общем, не так страшна. В этот момент Мирону кажется, что он правда знает все. Конечно, кроме того, какого хера он влюбился в Гнойного. А тишина слишком хороша, чтобы быть вечной. — Итак...