Мы не будем друзьями

      Телефон в моем кармане вибрирует, и мне не надо быть экстрасенсом, чтобы понять, кому я так срочно понадобился.       Я так люблю тебя, Илайя Голденберг, что избавлю тебя от необходимости ломать мне жизнь. Я сам это сделаю. И мне сейчас так больно, что хоть под колёса проезжающей машины, хоть с обрыва в реку. Но я не сделаю этого, нет, я сам заварил эту кашу. И я не позволю своей слабости одержать надо мной верх.       С чего я решил, что ради меня человек, всю жизнь манипулирующий другими, всю жизнь играющий разные роли, всю жизнь выступающий на сцене под взглядами, полными обожания, вдруг изменит своим привычкам?       Ради кого?       Кто я такой?       Случайный прохожий, который по прихоти королевы вдруг оказался достойным её внимания. Век королевской милости недолог, и что может помешать тогда Илаю переступить через меня так же, как он сегодня переступил через Марка?       Не то чтобы мне жалко Марка, нет, он получил то, что сам же и вырастил. Но то, с какой лёгкостью и жестокостью Фролов это спланировал, вот что меня больше всего выбило из колеи. Он так привык играть людьми, как в куклы, что не задумывается, что куклы живые, что у них могут быть чувства, что они умеют страдать.       Твоя новая кукла сломалась, наследник Ила. Прости, мы не будем больше с тобой играть.       Я достаю телефон, вынимаю сим-карту, ломаю её и бросаю на дорогу. Так будет лучше, я точно это знаю.       Я иду пешком по ночному городу, мне некуда торопиться, мне о многом надо подумать сейчас.       Сколько мы знаем преданий о том, как опасно долго смотреть на солнце, как это смертельно — приближаться вплотную к пламени. Можно по глупости, по наивности, из-за гордыни спалить крылья, потому что Солнцу всё равно, кто там из мелких букашек им восхищается. Оно не видит их, не замечает, ему неведомы их мелкие попытки привлечь его внимание.       «Однажды Былинка полюбила Солнце».       Смешно. Смешно и глупо. Глупо и больно. Нелепая смерть.       Мой Ила, мы закончим всё это сегодня, закончим, так и не начав. Но я запомню тебя, тебя трудно не запомнить, это практически невозможно. Самым моим болезненным воспоминанием в жизни будешь ты. Как плохо сросшийся перелом, как инородное тело в миллиметре от сердца — чуть сдвинешь, и тебя нет.       Сколько нас таких у тебя на пути, Ила? Которые случайно попались, не успели закрыть глаза и сгорели в твоём великолепии?       Идти мне далеко, через половину города, я о многом успеваю подумать до конца пути. До дома я добираюсь уже перед рассветом — спать ложиться бессмысленно, скоро ехать на пары. То, что Ильи не будет в универе, в этом я уверен так же, как и в том, что за этим днём снова наступит ночь, а потом ещё, и ещё, и так по кругу до самого конца этого мира.       И Ильи действительно нет.       Мальцев смотрит на меня, я вижу, что у него ко мне сотни вопросов, но он не задаёт их, он вообще даже не пытается со мной разговаривать. Что у меня с лицом, если даже Паха, которого его демоны любопытства делают всегда таким бесстрашным, не рискует нарываться сегодня?       Проходит одна пара, две, три, идёт четвёртая — я не слышу преподавателей, я не знаю, на какой дисциплине я сейчас присутствую, меня тут нет — я рядом с ним, зарываюсь лицом в его волосы, целую податливые губы, вдыхаю его лимонно-терпкий запах — на всю жизнь теперь аромат лимонов будут ассоциироваться у меня с ним. Я прощаюсь с ним в своих мыслях, но я не могу отпустить его из своей головы.       «Не потому, что от него светло, а потому, что с ним не надо света».       Да, Ила? Кто сравнится с тобой? Ты яд, который травит до самого нутра, но который ты сам пьёшь с удовольствием и остановиться не можешь, и хочется ещё и ещё.       Да, Ила? С кем ты сейчас, для кого раздеваешься, кому улыбаешься в это мгновение?       Я мог бы остаться с тобой, но тогда ты, не сейчас, позднее, перестал бы уважать меня.       Я не хочу так. Больше всего на свете я хочу быть с тобой, но быть с тобой — это самая большая трудность, что мне встречалась за мой двадцать один год.       После четвёртой пары мы с Мальцевым спускаемся в фойе главного здания. В холле работает большая плазма, где в этот момент передают новости. Внезапно я останавливаюсь. Во весь экран большая фотография Марка, а голос за кадром безучастно информирует:       — Сегодня ночью преждевременно ушёл из жизни один из самых влиятельных людей нашего города, бизнесмен Марк Анатольевич Дымов. По предварительным данным Дымов покончил с собой, выстрелив себе в голову. Ведётся следствие.       Я замираю, сердце бьётся в горле, а воздух вокруг становится сухим и колючим. В висках ломит, стучит так, что ещё немного, и упругая венка на виске порвётся и брызнет во все стороны алыми каплями.       Что мы наделали, Ила? Теперь ты понимаешь это? Или сейчас тоже ты равнодушно пожмёшь плечами и облегчённо вздохнёшь? Теперь он не будет мешать тебе, теперь ты от него наверняка избавился.       В груди ломит, земля теряет твёрдость под моими ногами, а в глазах резко темнеет. Я хватаюсь за плечо Мальцева, а тот обеспокоено смотрит на меня:       — С тобой что?       Я киваю на экран:       — Это Марк, тот мужик, что забирал Илая с учёбы.       — А-а-а, — вспоминает Пашка. — А чего он вдруг самоубился?       Тебе не понять Пашка, каково это, когда кто-то становится смыслом твоей жизни настолько, что если отобрать этот смысл, то и сама жизнь уже ничего не стоит. Тебе не надо знать этого, друг мой Горацио.       Вот такой некрасивый исход некрасивой истории про жизнь красивого мальчика. За красоту надо платить — кто это сказал? Не помню.       Я не могу, я не хочу его видеть, потому что понимаю, что сорвусь при первом же его прикосновении ко мне.       И он не появляется.       Вижу я его в тех же новостях, когда транслируют отрывок с похорон Дымова. Возле гроба много людей, рядом стоит Анна, время от времени прижимая кружевной платок к совершенно сухим глазам. Сразу за ней Илай, мертвенно-бледный, с глубокой синевой под глазами, с изломанной и крепко сжатой тонкой линией красивого рта. Его показывают пару секунд, но и этого мне хватает, чтобы ощутить такую острую тоску, что хочется наплевать на свою гордость и бежать к нему через огонь, воду и канализационные трубы.       Бедный маленький принц в опале, такое непреодолимое желание прижать тебя к груди, потому что ты так сейчас талантливо играешь страдание, что только и остаётся встать, аплодировать, и кричать на весь зал: «Верю!».       Он появляется в универе через две недели. Идёт мне навстречу в окружении своей свиты и смотрит себе под ноги, просто красивый парень среди просто других людей — волосы собраны в хвост, лицо без краски, ни эпатажа, ни вызывающей одежды, всего лишь джинсы, кроссовки, куртка, расстёгнутая на груди. Проходящие мимо удивлённо оглядываются ему вслед, настолько его вид отличается от того, к которому все так привыкли.       Приблизившись ко мне, он, реагируя на кивок и шёпот одного из приближённых, поднимает голову и сталкивается со мной взглядом: глаза в глаза, его зелёные в мои карие. Он замирает, губы кривятся в подобие улыбки, у него такой вид, будто он хочет мне что-то сказать. Но это лишь мгновение, он тут же дёргает плечом, опускает взгляд и проходит мимо меня.       Да, Илья, всё правильно, отпустим друг друга, у нас была такая красивая мечта, а мы её так бездарно проебали.       Он не подходит ко мне, не смотрит на меня, я отвечаю тем же. А мне и не надо на него смотреть, я его чувствую по-другому, всем своим существом, каждой клеточкой своей кожи, я знаю, что он сидит позади меня, знаю, в какой позе, знаю, что вот сейчас он подпирает подбородок ладонью и смотрит в телефон с мыслью о том, когда же закончится эта пара.       После окончания лекции он встаёт и проходит мимо меня, просто проходит, и я не делаю никаких попыток остановить его.       Словно ничего и не было между нами. А ничего ведь и не было. Был сон, в котором мне показалось, что и я не я, и он не такой, каким его видели остальные.       А потом на Facebook мне приходит запрос на добавление в друзья от Рената Каримова. А потом я его добавляю. А потом я смотрю на его фотографии, и мы молчим ещё неделю. А потом я набираю его номер, и мы разговариваем всю ночь.       Как будто и не было этого года, когда я так позорно сбежал от него. Мы звоним друг другу каждый день, мы часами зависаем в скайпе, по сто раз извиняемся друг перед другом — он за то, что так напугал меня, я, что так нелепо струсил.       С ним легко, он улыбается каждый раз, когда выходит на связь, он пишет мне жутко милые сообщения, когда я сижу на парах, он отправляет мне картинки с котятами, щенятами и прочей дребеденью — он так рад, что я отвечаю ему, и он полная противоположность Илаю.       — Хочу закрыть сессию досрочно, — как-то говорит он мне в одном из разговоров, — и прилететь к тебе. Хочешь?       — Думаешь, это хорошее решение? — с сомнением спрашиваю я. Ведь одно дело чатиться на расстоянии, а совсем другое — вынести это перед благодарным зрителем.       — Боишься? — Ренат смотрит на меня с грустью, будто всё понимает.       А ведь и правда, может, я и в самом деле боюсь? Вот ведь парадокс. С Илаем я готов был выйти хоть голышом под ручку, хоть под свадебные фанфары, лишь бы он был рядом. С Илаем мне плевать было на то, кто о чём там вдруг подумает. Он затмил собой весь мир, он был моим миром.       А Ренат… тут я задумываюсь, а как отреагируют люди, а как мне поступить, а стоит ли выносить на всеобщее обозрение свои предпочтения.       Ренат понимающе кивает, поспешно прощается со мной и отключается.       А весной случается это.       Наш универ проводит один из традиционных межгалактических фестивалей, куда обычно приглашаются зарубежные коллеги на предмет обмена опытом и прочей фиготы, то есть, грубо говоря, тупо меряемся членами — а у кого больше.       И на одном из просмотров среди множества учебных работ вдруг одна — на тёмном фоне кресло, а в нём он — Принц Датский. Скорбный взгляд, горестно заломленные брови, трагический изгиб рта. И он говорит… и хотя весь текст, который слышит зритель, на английском, все понимают каждое слово… это же Шекспир, мать его, заучен до дыр.       Нет, это не Илай, изнеженный и избалованный мерзавец, это Гамлет, сумасшедший и никем не понятый мечтатель и изгой. И весь зал замирает, а в конце аплодисменты… и тут хлопают не только наши, тут хлопают все… и местные, и иноземные именитые мэтры красных дорожек престижных премий.       Его тащат на сцену, что-то спрашивают, он отвечает с его такой знакомой снисходительной манерой, а я смотрю на него, и у меня щемит сердце. Он снова такой красивый, не так как раньше, по-другому, и мне кажется, что сейчас, безо всего того гламура, он ещё красивее.       Он улыбается им, поворачивается к залу, и тут мы встречаемся взглядами. Время останавливается, замирает в своём движении. И снова как раньше — я, он, и ничего больше:       — Я скучаю по тебе.       — Я скучаю по тебе.       — Ты мой свет…       — Ты моя тьма…       Но это мгновение, растянутое в пространстве. Взмах ресниц, и всё проходит. Ничего и не было. Ничего и не могло быть.       И мне снова больно. Мне так больно, что я прихожу домой и звоню Ренату:       — Да, это хорошая идея. Я бы хотел, чтобы ты прилетел ко мне.       Ренат улыбается, и снова всё хорошо у нас.       Время летит к сессии, универ начинает напоминать разбуженный улей, а Фролова вдруг начинают каждый день вызывать в деканат. Слухи по этому поводу ходят разные, но никто ничего достоверного не знает. Кто-то говорит, что Фролова всё-таки отчисляют за прогулы и хвосты, кто-то вдруг сообщает, что тот учебный фильм наделал много шума, и Илью приглашают на съёмки — короче, звезда снова в центре внимания, снова в главном номере программы.       Я стараюсь не вникать в эти разговоры, мне ни к чему знать, какие изменения происходят в жизни Ильи, поэтому я оказываюсь совсем не готов к тому, что однажды, в разгар сессии, он останавливает меня у выхода из универа.       — Егор, подожди, — говорит он, удерживая меня за руку, а меня прошивает такая острая дрожь от прикосновения его пальцев к коже, что мне становится страшно.       — Мне надо с тобой поговорить, — продолжает он, не глядя мне в глаза. — Пожалуйста. Всего десять минут.       Я киваю, и мы идём по направлению к скверу, где почти год назад начинались наши такие непростые взаимоотношения.       — Я отчисляюсь, Егор, — говорит он, останавливаясь возле фонтана.       — Почему? — спрашиваю я.       — Мне предлагают контракт в Штатах. Серьёзная киностудия, серьёзное кино. Я улетаю завтра.       Тут он поднимает на меня глаза, а в них столько тоски, что я удивляюсь, почему я ещё не сжимаю его в объятиях, чтобы эта тоска ушла, будто её никогда и не было.       — Ясно, — вместо этого говорю я.       — Ты больше ничего не хочешь мне сказать? — спрашивает он, а я слышу в его тоне: «Останови меня, держи меня, только ты сможешь».       — Я желаю тебе удачи там, — через силу произношу я совсем не то, что хотел бы сказать на самом деле. — У тебя всё получится, у тебя талант.       Он кивает:       — Я так и думал, — усмехается. — Спасибо тебе. Ладно, мне пора, — поворачивается, чтобы идти и бросает через плечо: — Самолёт у меня в два.       «Самолёт у него в два», — с этими словами я еду домой.       «Самолёт у него в два», — с этими словами я борюсь с желанием позвонить ему.       «Самолёт у него в два», — с этими словами я провожу ночь.       «Самолёт у него в два», — с этими словами я сижу на парах на следующий день.       — Самолёт у него в два, — с этими словами я поворачиваюсь к Мальцеву с таким отчаянием в голосе, что тот давится беляшом.       — Чего?       — Илай улетает сегодня в два часа. В Штаты. Ему предложили контракт.       — Круто, вот повезло, — Паха замирает в восхищении, но тут же, заметив выражение моего лица, смотрит на часы. — Мы ещё успеваем.       — Куда? — не вполне понимаю смысл его фразы.       — Как куда? Мы успеваем остановить его. Если он тебе это сказал, значит, хочет, чтобы ты его остановил.       И тут у меня включается программа, я больше не раздумываю, у меня есть цель, и цель моя — Илай, мой Ила, без которого я тут сдохну, потому что больше не буду видеть его хоть изредка.       И мы несёмся с Мальцевым на всей возможной скорости на его мотоцикле по магистрали, мы обгоняем движущиеся впереди нас машины, мы нарушаем все правила, которые только существуют, потому что нам надо успеть, обязательно надо успеть.       Но стоит нам остановиться перед зданием аэропорта, я вдруг понимаю, что именно я сейчас делаю. Я пытаюсь вернуть то, чего никогда не было между нами. Я снова придумал для себя нереальность, в которой всё может быть хорошо. Но правда в том, что хорошо с Ильёй — это не то хорошо, какое бывает с просто людьми. С Ильёй это вечный и непредсказуемый пиздец. Тем более, у него впереди новая и радужная жизнь в бликах софитов, так с какого края я решил, что имею право отбирать это у него?       — Ну что ты? — торопит Пашка, а я совершая над собой форменное насилие, говорю сквозь зубы:       — Поворачивай.       — Не понял? — Мальцев даже оборачивается ко мне, чтобы удостовериться, что он не ослышался.       — Поворачивай. Мы возвращаемся. И не говори ничего, — глухо повторяю я и вновь надеваю шлем.       И снова ночь без сна.       И снова новый день.       И его больше нет.       Нигде.       Никогда.       И всё вокруг как в тумане.       А мне так нужен выход.       Пашка рядом, верный оруженосец, не предаст, не бросит. Как я благодарен тебе, знал бы ты.       После консультации мы выходим во двор универа, надо ехать домой — готовиться к завтрашнему экзамену. Пашка что-то говорит, а мой взгляд цепляет боковым зрением знакомую фигуру, направляющуюся ко мне:       — Егор…       Поворачиваюсь — Ренат, спортивная сумка через плечо, уставшая, но счастливая улыбка, видно, только что с самолёта:       — Не стал тебе сообщать, хотел сюрприз тебе сделать… — начинает он, но договорить не успевает. Когда-то придётся решать этот вопрос, почему бы и не сейчас. Я делаю шаг ему навстречу и целую его в губы прямо на глазах у изумлённой публики.

The end