Падал прошлогодний снег

Я видел пожалуйте розу, Сей скучный земли лепесток. Последние мысли, казалось, Додумывал этот цветок. Он горы соседние гладил Последним дыханьем души. Над ним проплывали княгини И звёзды в небесной глуши. Мои сыновья удалились, И лошадь моя как волна Стояла и била копытом, А рядом желтела луна. Цветок убеждённый блаженства, Приблизился Божеский час. Весь мир как заря наступает, А я словно пламя погас.

Уличные фонари окрашивали падающий снег в золотистый цвет. Редкие снежинки прилипали к оконным стёклам, заглядывая в тёплые внутренности квартир. Чем заняты люди? Одни сидели за столом и пили чай, другие прижимались друг к другу, сидя на старых скрипучих диванах, третьи готовились ко сну, расстилая на кроватях свежие белые простыни, пропахшие лавандой. Шестой этаж, узкое окно с видом на чёрный проулок, огонёк свечи, подрагивающий на подоконнике… Кто живёт там? Снежинки жадно припали ладонями и лицами к стеклу, заглядывая в комнату. На полу сидел мужчина. Прижавшись затылком к кровати, он смотрел в высокий белоснежный потолок. По его утомлённому, но красивому лицу блуждали беспокойные тени. Мужчина был одет в серые брюки и красно-коричневую клетчатую рубашку. Со стороны могло показаться, что он мёртв, но вот ресницы пришли в движение, тишину комнаты нарушил вздох. В свете свечи удлинённые русые волосы мужчины казались каштановыми. Он открыл глаза и посмотрел на окно, украшенное конфетти снежинок. Те встрепенулись, застигнутые врасплох, самые трусливые оторвались от стекла и полетели… Квартира тяжело вздохнула и затаилась, словно ожидая. На стене, оклеенной тёмно-коричневыми обоями в мелкий серый цветочек, висели старинные часы. Им было не менее ста лет, но они упорно работали, отсчитывая секунды каждого, кто заходил в эту квартиру. Мужчина посмотрел направо. Рядом с дверью стоял дубовый комод с резьбой и золотистыми кольцами ручек. Кровать, придвинутая к стене, тихо стонала каждый раз, когда хозяин комнаты опускался на неё. У окна стояли стол и стул, сделанные теми же мастерами, что и комод. О том, что здесь кто-то живёт, говорили лишь немногочисленные личные вещи. Вся остальная квартира казалась пугающей, туда Илья (так звали мужчину, сидящего на полу) старался ходить как можно реже. Главное — проскользнуть по тёмному коридору, пропахшему старыми книгами и пылью. Остальные комнаты были заперты и всеми забыты, но Илья чувствовал, что там кто-то есть. Кто-то потерянный, незримый, испуганный… Тем временем к подъезду подъехала машина. Великолепная чёрная «Победа». Отворилась дверь, на чистый снежный покров ступил тяжёлый армейский сапог. Красивый статный мужчина с льдистыми светло-зелёными глазами, нордическими чертами лица и военной выправкой пристально осмотрел пустой двор. После чего взял кожаный чемодан, любезно протянутый шофёром, и молча вошёл в подъездную тьму. Он поднимался медленно, но не потому что испытывал боль от фронтовых ранений. В его сердце была одна лишь ностальгия. Поднявшись на шестой этаж, подполковник скользнул рукой, обтянутой чёрной кожей перчатки, в карман шинели. Достав связку ключей, отворил высокую деревянную дверь и вошёл в тёмный коридор. Квартира ожила, завздыхала, словно старуха, вдруг пробудившаяся от глубокого сна. Ей бы хотелось пахнуть тёплыми оладушками, мягкими булочками с корицей и куриным супом, но здесь царили только прохлада и неуют. Остановившись, мужчина поставил чемодан на пол и, сняв фуражку, провёл ладонью по идеально расчёсанным волосам. Спиной ощущая подъездную прохладу, подполковник толкнул ногой дверь, не оборачиваясь. Та с тихим щелчком закрылась. Коридор был оклеен обоями болотного цвета, уродливо потемневшими в нескольких местах. В зеркалах трельяжа замерли сразу трое статных военных с фуражками в руках. В светло-голубых глазах застыла нерешительность. Подполковник был уверен, что находится в квартире один, настолько глубокой была тишина, настолько холодным и сиротливым казался коридор. Он задержался взглядом на стареньком синем велосипеде, стоящем около высокого узкого шкафа. Те, кто второпях покидали этот дом, забыли его. И теперь ему было грустно. Дверь со скрипом отворилась и на пороге одной из четырёх комнат появился призрак. Бледный и рассеянный, словно только что проснувшийся, он неуверенно смотрел на подполковника. Тем временем военный положил руку на стену и дёрнул вверх маленький рычажок выключателя. Коридор залился блеклым светом одинокой лампы, которая без абажура чувствовала себя неловко на мощном белом потолке. — Я думал, здесь никого нет, — хрипло произнёс подполковник. — Вы, стало быть, и есть мой новый сосед… — Да, я живу здесь уже три недели, — тихо ответил мужчина, стоящий на пороге комнаты. У него были печальные серые глаза и бледное лицо, коричневые штаны и вытянутый серый свитер казались очень старыми. — Тогда будем знакомы, подполковник Владислав Неверов. — Илья Синяев. — Приятно, — коротко кивнув, мужчина поднял чемодан и направился в сторону одной из закрытых дверей. Он, как герой войны, отличившийся на фронте, бесспорно заслужил отдельное жильё, но пока что его попросили подождать, и предоставили в распоряжение три комнаты из четырёх в одной из квартир старинного дома, выстроенного в середине девятнадцатого века. Это было странно, но Неверову стало не по себе, как только он переступил порог этой квартиры, словно ощутил себя внутри какого-то сложного живого механизма. Внутри организма. Комната, в которую вошёл Неверов, была такой же сиротливой и угрюмой, как и остальные. Тёмно-бордовые обои, дубовый шкаф для книг, ореховый гардероб, двуспальная кровать, потемневшее напольное зеркало в старинной деревянной раме… Кровать была заправлена по-старинке: простынь, одеяло, атласная накидка, гобеленовая ткань с золотистыми кисточками, сверху три подушки разных размеров, положенные друг на друга от большей к меньшей. В комнате стоял запах старости. Подполковник расправился с двумя рядами пуговиц шинели по 4 на каждый борт, и бросил её в объятия старого кресла. Включив ночник в тёмно-синем абажуре, Неверов взял со стола одинокую пластинку и вставил её в патефон. Сперва раздался шорох винила, затем чуть искажённый голос, будто бы зовущий сквозь годы. Утомлённое солнце Нежно с морем прощалось. В этот час ты призналась, Что нет любви. Мне немного взгрустнулось — Без тоски, без печали В этот час прозвучали Слова твои. Илья, стоящий в коридоре, содрогнулся. Наконец-то в этом доме появилось дуновение жизни. Да-да, пока ещё только дуновение, но этого было достаточно, чтобы ощутить что-то вроде спасения. От подполковника исходила уверенность; холодная и строгая, но, всё же, уверенность. Старая квартира замерла, подпёрла голову рукой и вспомнила о дальних днях, днях ушедших и неповторимых. Так всегда делают старики, слыша до боли знакомую мелодию. Давно, до чудовищной блокады, здесь пахло яблочным пирогом и чаем с вишней, звучала музыка, звенел смех… — У вас есть какая-нибудь еда? — спросил Неверов, выходя в коридор. На фоне ободранных обоев он казался почти что сказочным персонажем. Спасителем. Чем-то великолепным, что не должно находиться в столь жутком и таинственном месте. В правой руке он держал пачку макарон, в левой — банку тушёнки. Синяев коснулся подбородка и потёр свою короткую русую бороду. — На кухне есть немного сыра, яйца и хлеб. — Я кое-что привёз. Составите мне компанию? — не дожидаясь ответа, подполковник скрылся на кухне. Жалобно скрипнула белая дверь, зажёгся утомительный тёмный свет одинокой лампочки. В электрическом сиянии Илья в полной мере осознал, насколько убого выглядит кухня: бежевые обои были ободраны, плитка кое-где потрескалась, старая буржуйка недовольно зажмурилась, разбуженная и потревоженная. Дешёвая и явно довоенная посуда вдруг опечалила Синяева. Он жил здесь уже несколько недель, но до этого вечера не обращал внимания на такие мелочи. Война закончилась. Бойцы возвращались домой… Те, что выжили, что смогли пройти все круги ада, выстояли. А кому-то просто повезло. Но всё это было настоящим чудом. Все граждане СССР знали это, особенно жители блокадного Ленинграда. Мрачные дома, глядящие на тёмные воды Невы, помнили всё, что происходило здесь не так давно. Взгляды умерших застыли в глазницах их окон. Вскоре кухня заполнилась ароматом тушёнки и макарон. Илья наблюдал за Владиславом, склонив голову набок и стараясь запомнить его именно таким. В эти секунды Неверов был будто бы обещанием жизни. Он принёс в этот дом запах еды и красоту. Свет, в конце концов… — Чем вы занимаетесь, Илья? — спросил Владислав своим спокойным, чуть хрипловатым голосом. В белой рубашке, штанах-галифе и начищенных сапогах он казался добрым волшебником, принёсшим в город Победу. Впрочем, так оно и было… — Я пианист… — проведя пальцами по столешнице, хрипло отозвался Синяев и тут же кашлянул. — До войны преподавал в музыкальной школе. — А теперь? — Теперь… Теперь я иногда выступаю на камерных встречах «Концерт для фортепиано…». Заработок непостоянный, но мне хватает. — Скоро всё изменится к лучшему, — подполковник поставил на стол тарелки с поджаренной тушёнкой и варёными макаронами. — Театры, концерты… Уставшим от войны людям это будет необходимо, как воздух. Сев на стул, он взял искривлённую вилку и начал смешивать макароны с мясом. У него были красивые грубоватые пальцы, на кистях проступали голубоватые вены. Все движения Владислава были наполнены спокойствием, уверенностью. Синяев невольно залюбовался. — А вы что не едите? Ешьте, — улыбнулся Неверов и Илья, приосанившись, взял вилку и начал есть. Квартира внимательно изучала двух людей, сидящих на ободранной кухне и разделяющим трапезу этим зимним вечером сорок пятого. Может быть, они смогут вернуть её к жизни? Смогут познать её тайну? А снег валил и валил, из-за чего город казался белоснежно-золотистым, словно дорогой персидский шёлк. — У вас остался кто-нибудь из родных? — спросил Владислав, бросая два кубика рафинада в железную кружку с чаем. — Тётка. На Васильевском. А у вас? — Нет, но мне повезло: я всегда был один, войне некого было отнимать. Из глубины квартиры донёсся протяжный вздох. Мужчины замерли, взирая друг на друга. — Что это? — непонимающе спросил подполковник, хмуря русые брови. — Н-не знаю… — пробормотал Илья. Отложив вилку, он встал и вышел в коридор, залитый тревожным приглушённым светом. Ноги сами подвели его к третьей комнате, которая тоже была опечатана. — Кажется, звук был оттуда… Неверов сорвал печать и толкнул дверь. Взорам мужчин предстала большая комната, некогда являющаяся гостиной: картины, пианино, резной сервант из чёрного дерева, диван, обитый багровым плюшем, радиоприёмник на осиновом столике. С подоконника упало нечто небольшое, нечто, заставившее Илью забыть о правилах приличия (всё же, комната принадлежала Неверову) и быстро подойти к окну. На полу лежал тёмно-серый волчонок… Удивлённые глазки-пуговки, вытянутая морда, округлый живот. Синяев поднял его и ощупал. — Мягкий… — Игрушка… — только и смог произнести подполковник. Подошва сапог громко скрипела, когда он подходил к двери, ведущей в смежную комнату. Отворив её, включил верхний свет. Комната была небольшой и самой уютной в этой квартире. В ней находилась тахта, большое количество книг и периодики, статуэтки из бронзы на полке. Жёлтые обои хорошо сохранились и могло даже показаться, что были наклеены совсем недавно. Над круглым ореховым столом висела шикарная люстра, словно сотканная из множества хрустальных капелек. Илья не без интереса заглянул и в третью комнату, что доселе была ему недоступна. В правой руке он всё так же сжимал волчонка. Чуть позже мужчины вышли в коридор и Синяев поблагодарил подполковника за ужин. Распрощавшись, они разошлись со своим комнатам. Илья посадил волчонка на кровать и какое-то время просто стоял, прислушиваясь. Но странный звук не повторился. Владислав, наверное, уже забыл о нём, но Синяеву казалось, что это квартира… жива. Из спальни Владислава доносились слова знакомой песни: Утомлённое солнце Нежно с морем прощалось… Где-то высоко в небе, ударяясь друг о друга, плыли в далёкую страну пухлые снежные облака. Исаакиевский собор покрывался серебристой мишурой, сотканной из ослепительных снежинок. Чистые воды Невы тихо бурлили под толстым слоем льда. Волчонок вспоминал старый заколоченный дом. Он тоже, как и эта квартира, жил смехом и теплом своих жильцов. А потом пришла она, кровавая война, под звуки старенького вальса мужчины облачились в гимнастёрки, и ушли, один за другим… Жёлтые листья опадали на землю, на которой оставались следы недавнего снега и кусочки тонкого льда. Заколоченный дом вздыхал и ждал. И летели похоронка за похоронкой… По лестнице поднимались две старухи. На них были одинаковые синие пальто и красные береты. Морщинистые лица скрывали толстые белые маски, нарисованные краской, губы обеих были обведены чёрными помадами. Эти стражницы дома остановились у двери, за которой жили двое мужчин. Пианист укладывался в постель, стаскивая через голову мешковатый свитер, а подполковник курил папиросу, стоя у окна и пощёлкивая подтяжками на своих плечах. — Синий будет красным… — пропищала одна старуха и захихикала. — Красный станет зелёным… — отозвалась вторая, широко улыбаясь и оголяя жёлтые зубы. Взявшись за руки, старухи припали лбами к коричневой двери и уронили нижние челюсти. Так они и стояли, пуская слюни, пока где-то вдалеке не послышался грохот. Жуткие гостьи с визгом понеслись вниз по лестнице, чёрные губы тряслись, пятисантиметровые ресницы трепетали. Выбежав на пустынную улицу, старухи превратились в сиреневых существ, напоминающих нарисованных акварелью муми-троллей. Перекатываясь по снегу, они слились в единое целое и с визгом взлетели в воздух.