Вечер двадцать пятого декабря.
Тайное остаётся тайным до тех пор, пока об этом тайном знают не более двух человек. Пусть это глубоко личное дело касалось лишь нас с Полом Калпеппером, но я, слабый-слабый Эллери, всё растрепал ближнему своему.
«— Если Бог и существует, то он простит меня за все пагубные мысли в сторону мужчины и за... — говорил я быстро шагая, скорее от холода, чем из-за особой нужды, по безлюдной улице. Говорил Марко Риччи. Познакомился с ним в клубе между чередой скучных, унылых деньков. Несмотря на свою совсем уж невинную внешность, советчиком парень оказался хорошим, да и его мысли были весьма глубокими.
— И за желание его грохнуть? — я прижал телефон к уху плотнее, дабы лютый ветер не мешал в полной мере насладится прекрасным голосом.
— Привязать к кровати. Обжечь идеальное тело воском, чтобы ожоги остались! Коснуться его развратных губ и вонзить в сердце клинок! — Прямо-таки увлёкся я, не стыдясь своих слов. Знал, что Марко можно поведать всё. Марко — Бог. А Бог простит меня.
— Эй, заткнись, у меня же сейчас встанет, грёбанный БДСМщик!»
С Марко я забывал о ненависти к Полу. На удивление, этот парнишка, несмотря на приличную (для меня) разницу в возрасте, стал настоящим другом. Покровителем. С ним я вновь становился тем подростком… неугомонным, не зацикленным на чём-то одном, желающим знать все тайны жизни. Марко Риччи, в отличие от меня с Полом Калпеппером, был субъективным идеалистом. Как ново!
«— Говорю же, ты просто должен прочесть ЭТО! — ткнул в моё лицо книгой Марко, которую всучивал которую неделю подряд, расхваливая при этом ну так, что любой бы взялся за чтение сразу же. А я не только дурак, как видите, но и лентяй в придачу. Поэтому и стоял парнишка на пороге перед началом занятий в школе, с почти разъярённым видом.
Я покорно взял книжку в руки и, конечно же, благодарно кивнул, стараясь при этом сдерживать смех и соблюдать спокойствие.
Его кожа была шоколадного оттенка и пах он всегда яблоками. Будто, в самом деле, вырос на какой-то ферме. Дивно!
— Как жизнь, Марко?
— Жизнь идет себе, как она и должна идти, то есть, хуже некуда. — Ответил Риччи, цитируя Оруэлла.»
Право, я забыл с ним и о треклятой любви… Хоть и не было той губительной одержимости.
Так я думал до тех пор, пока в мою комнату не постучались слишком знакомо. Раз-раз. Раз-два-три. Раз-раз. Два-три.
Дверь будто пульсировала, манила открыть, а тело совсем не слушалось. И каждый удар сопровождался десятком ударов сердца. Раз-раз. Я готов был провалиться сквозь землю, умереть, лишь бы не видеть его. Забыть. Стереть.
Раз-два-три. Почему Калпеппер причинял столь невыносимую боль?
Я, как вы знаете, сам желал.
Почему же так рьяно хотелось причинить боль в ответ?
Неужели я и вправду так сильно его любил? Лю-бил. От этого слова становилось легче. Лю-бил.
«Не стучи! Не стучи!». Раз-раз. «Хватит!». Каждым стуком он, словно, пробуждал чувства, пробуждал злость, вожделение, всё то, что однажды заставил почувствовать.
Два-три.
Открыл.
Улыбка сошла с его лица, когда он увидел искажённое от боли лицо.
Вспоминается, что он оброс. Стал выглядеть старше, чуточку умнее. Пол ведь на самом деле умный! Раньше был лучшим в классе… Особенно с философией у него хорошо. Жаль, правда, что он — циник.
Ненавижу циников.
— Эллери, — как-то подозрительно ласково прошептал, буквально кидаясь в объятья.
***
— Не говори, что не читал Шекспира, Пол Калпеппер!
— Не зазнавайся. Читай уже!
На дворе стоял летний тёплый вечер, тогда мы с другом выбрались на веранду, чтобы как следует отдохнуть после тяжелой недели.
Кузнечики, правда, не переставали надоедать. Как и лампа, которая ещё чуть-чуть и сгорела бы. Бах!
Я уютнее прижался к боку Пола и начал мягким полушепотом читать наизусть чёрт знает какой сонет.
— Ты — музыка, но звукам музыкальным
Ты внемлешь с непонятною тоской.
Зачем же любишь то, что так печально,
Встречаешь муку радостью такой?
Где тайная причина этой муки? — На этом моменте он посмотрел на меня с толикой благосклонности и заботы, будто узнал в этих строках не то, чтобы себя, а меня. —
Не потому ли грустью ты объят,
Что стройно согласованные звуки
Упреком одиночеству звучат?
Прислушайся, как дружественно струны
Вступают в строй и голос подают, —
Как будто мать, отец и отрок юный
В счастливом единении поют.
Нам говорит согласье струн в концерте,
Что одинокий путь подобен смерти.
Я любил его. Любил! Благо, меня излечили. Любовь — одержимость. Одержимость — болезнь.
Что бы вы ответили на такое грубое изречение?
А… юнец, тот, с которым знаком на данный момент чуть ли не век, на это всегда отвечал с нескрываемым презрительным весельем:
« — Человек считает за правду то, во что он непоколебимо верит.»
***
Вся моя сущность на этом моменте затрепыхалась. И, казалось, ещё тогда, что всю свою жизнь я находился в непонятной оболочке эмоций, сдерживался, ничего существенного не сделал, даже, к примеру, эта ситуация с Полом. Я оставался в тени. В оболочке. Был обыкновенной тряпичной куклой.
Забыл о том, что такое гордость.
А знаете, может, мне просто было необходимо переключиться на кого-нибудь другого. Ну, естественно, чтобы не ощущать всепоглощающего одиночества.
Одержимость лучше, чем нахождение в постоянных поисках взаимности.
Получается передо мной открыто предстал выбор. Выбор между одинокой гордостью и иллюзией не одинокой одержимости. Что же лучше?
— Уходи! — Не успеваю я ответить на свой же вопрос, как из уст моих вырывается глухой шёпот. Образ Пола растворяется в дымке.
— Ага, только сначала книжку-то отдай и сделай рожу попроще. В кои-то веки!
