Цинизм

      День четырнадцатого декабря.       Он писал море маслом, поэтому и на палитре его тоже образовалось масляное море. Признаться, мне куда больше нравились неопределённые картины. Знаете, такие, где не понимаешь ничего, а потом стараешься и всё-таки понимаешь именно то, своё?       Впервые я понял это в детстве. Когда рисовал с Марли. Конечно, он назвал мой шедевр собачьим говном, утвердил, что рисование всё же не моё. Я — дурак, согласился. Согласился, но всё равно рисовал. В тихую, правда, ведь до двадцати лет полностью не имел понятия о том, что вообще из себя представляет полная независимость от мнений других.       Пол, как и я, рисовал не ахти. Только в отличии от меня относился к этим мнениям абсолютно наплевательски. Как он любил говорить: «Живу для своего удовольствия. Делаю, что хочу, и натягиваю, кого хочу». С этим специфичным выражением я согласился лишь недавно. В Риме.       Может, ни он, ни я совершенно не понимали какими неадекватными эгоистами всё это время являлись. В оправдание лишь скажу, что я старался исправиться. Правда, это оказалось просто-напросто невозможным. Один день проживёшь с такой мыслью — всё, ты погряз в самомнении.       Я полюбил Пола Калпеппера всей душой до того, как научился мыслить так. До того, как впервые увидел его волшебные картины, услышал его бархатистый голос в душе, случайно увидел сильную спину в душевой мужской раздевалки. Он — первая мысль и вместе с тем последняя.       Тонкие, изящные пальцы, легко держащие кисть, дёргаются, когда я специально наклоняюсь к тому самому ушку с родинкой и шепчу ласковое предложение перекусить. Из-за неожиданности ли такая реакция была вызвана, спрашивал я себя в тот момент, из-за любви ли ко мне? Нет. Там присутствовала сплошная ярость и страсть.       Месть — вредящие действия, произведенные из побуждения покарать за реальную или мнимую несправедливость, причиненную ранее. Ужасное слово. Притягательное слово.       Хотелось сотворить с ним что-то этакое, что изменило бы мерзавца раз и навсегда. Влюбить. Слишком относительно? Тогда привязать.       Я бы купил ошейник. С алмазами. Дорогой и качественный. Чтобы не сбежал.       — Кстати, всё хотел спросить, как там у вас с Николя? — Вполне предсказуемый вопрос. Хотел знать, не свободен ли фронт для своих извращенных действий. В принципе, я особо против и не был, хоть знал, что ожидает повторение.       Пол небрежно поправил волосы, одарил заинтересованным взглядом, пытаясь понять эмоции. Вдруг совру. Но наткнулся во взгляде на неутолимое желание справедливости, весёлую ухмылку.       — За целых два дня ты со мной и двумя предложениями не обмолвился. Я был прав? Значит, любви не существует? — Это кажется правдой. Пугающей правдой, от которой хочется согнуться в ярком приступе боли.       Я — дурак.       Струсил и отступил назад. В его глазах заметил измения. Отчётливо видел толику израненной надежды.       Рукав моей красной рубахи пачкается в море. Мольберт косится, осуждает, а я почти не дышу. Разучился! Надежда как зараза, понимаете? Убивает, воскрешает, лечит!       — Значит любви не существует. Чувствам имена дают только ограниченные, верно же? Я просто хочу. — дрожащий голос не давал сказать мои мысли без запинок, как и тело пробитое дрожью.       Калпеппер навис надо мной, словно громадная тень. От него исходила та непонятная, необходимая сердечность. Сложно не сдержаться, а я привык большую часть времени не сдерживаться. Вот и прильнул я к нему резко, но уже вполне ожидаемо, обхватив за шею руками, безмолвно ругая себя. — Хочешь меня, Эллери? — Спросил Пол, выделяя моё имя особой интонацией, — Хочешь меня? — Нет. Я просто хочу. С тобой.

***

      — Что мы можем сделать против несправедливости жизни? — Возмущался я, глядя на блядского Калпеппера, который старательно искал укромное местечко в учительской. Решил спрятаться от моего отца, по совместительству, учителя литературы. Конечно же, я — соучастник.       В учительской было темно, так как все ушли по домам. Естественно все, кроме Мерли. Мы это не учли. Даже бордовые шторы казались чёрными, собственно, как и ковер. Можно было с лёгкостью оставить улику, например, разбив безвкусный цветочный горшок.       — Не узнаем, пока не попробуем. — Уверенно ответил он, наконец-то найдя то самое укромное местечко. Шкаф.       Задумал с нашим родненьким классом ахинею. Украсть ответы к итоговой работе. Придурочные, не спорю.       — Круть! — саркастично ответил я, вскинув руки в безысходном жесте, пристально наблюдая за тем, как парень залезает в шкаф. Помню, тогда на нём была одета черная толстовка на размера два больше, что находили сильно привлекательным все девчонки. — Шкаф в шкаф залез!       Конечно, я тогда помешкал, поломался, но услышав отчётливые шаги отца, испугался. Не больно хотелось слушать бессмысленные нотации целую неделю. Что ещё хуже — лишится телефона. Признаться, так бывало пару раз за какие-то ерундовые проступки.       Списывание же — не ерунда.       — Заткнись и залезай без слов!       Вот так мы впервые оказались с Полом в одном тесном пространстве, чуть ли не соприкасаясь носами. Да ещё в таком душном, страшном для меня. Наверное, от мысли, что нас могут, даже случайно, но застукать.       Радовало одно. Мог разглядеть в полной мере своего друга.       В тот момент я был чертовски лёгок в общении, всё время улыбался, шутил. И, естественно, не умел чувствовать в полной мере что-то, что касалось людей. Разве… кроме боли недоверия, какой-то детской обиды.       Что такое вожделение понял не так давно. Что такое сильное, неконтолируемое вожделение сейчас. Понял, какого это не уметь дышать, когда рядом стоит подобное тебе существо. Познал злость, серьёзную обиду, желание, влюблённость, предательство. Весь спектр эмоций, кроме истинного, благоразумного и не очень, счастья.       Глаза его были…       Голубые-голубые.       Как у меня.       Тогда впервые задохнулся и чтобы вновь научиться дышать постарался направить свои мысли в противоположное русло.       — Если поймают свалю всё на тебя!       — А нас не поймают, если будешь тише, дурень безмозглый! — Только не так ни этак не удавалось думать о Мерли, своём первом моральном преступлении. Потому что Пол Калпеппер прижался ко мне, честное слово, всем своим телом и нагло закрыл рот ладонью.       Я не видел, как она выглядит. Я чувствовал. Продолговатые тонкие пальцы, горячее тепло, неясную нежность, можно сказать, трепетность. Из-за этого попытался возразить, но лишь глубже окунулся в свои ощущения, когда Пол сильнее надавил.       Странная закономерность. Оттолкнёшь — притянется.       С того мгновения обитал я в нереальности. Видел вещи не такими, какими они являются. Через призму чувств, эмоций, ощущений. Вместо обыкновенной грязи — воду. Ибо так слышал. Птицы казались слишком большими, шерсть кота была для меня — лесом.       — Погуляем как-нибудь парочками? Я со своей девушкой, а ты со своей Таней, — Подозрительно быстро меняет тему, видимо, убеждённый в том, что из-за трусости своей природной буду шуметь куда громче находясь в тихом страхе. Отвлекал.       Вырывался обрывистый смешок в руку. Я и Таня? Нелепо! Возможно, Пол так хотел выведать состою ли я в отношениях, но зная тогда только один неверный факт (что Пол — самый гетеросексуальный из гетеросексуальных людей) исключил эту мысль.       — Я гей.       Казалось, для него это не было никакой шокирующей новостью, будто я озвучил общеизвестный факт. В холодном взгляде… увидел понимающее безразличие и это безразличие каким-то образом успокоило моё выпрыгивающее из груди сердце.       — Так вот почему в твоём плейлисте есть Panic! At the Disco.       Калпеппер ослабил хватку. Зря. Очень зря.       Мой смех, громкий, звонкий, вырвался наружу.       В следующую секунду дверца шкафа отворилась. Нас застукал Мерли.       В тот день, неловкий день, я взял всю вину на себя.

***

      От ярких лучей солнца приходилось жмурится, словно по происхождению я не итальянец, а какой-то там японец. Вообще, много чего хотелось сделать. Например, догнать Пола и ударить со всей силы. Он снова ушёл, после того, как очередной раз растоптал мои чувства, надежду повторением.        « — Эх, Эллери, если б я только мог управлять людьми, как я управляю тобой… — прокручивалось в голове.» Он выделил каждое, мать вашу, слово. Обнажил свою правду, которую я и без него прекрасно знал, сделав тем самым в десятки раз больнее.       Но вместо этого, я — дурак, читал книгу перед большим рамочным окном, раскачиваясь на красном кресле-качалке, уютно закутавшись в старый плед. Спокойный с виду.       Только, если бы вы залезли в мою голову, то отчетливо увидели бы картину с морем. Морем крови Пола Калпеппера.