***
Сергей.
Сегодня шестьсот шестьдесят шестой день моего тринадцатилетнего срока. Я не знаю, сколько ещё будет таких же однообразных, лишённых смысла, дней. Думаю, что много. И не уверен, что смогу освободиться по УДО. Хотя, я считаюсь одним из самых «положительно охарактеризованных» заключённых. Первое время я никак не мог привыкнуть к тому, что это всё происходит действительно со мной. Что это не фильм, не сон, не прочитанная повесть. Открывать глаза и видеть серый потолок, чувствовать ни с чем не сравнимый тюремный запах, слышать сиплый голос Комара — всё это было не из моей жизни, потому что… просто не могло быть из неё! И как же дико было понимать, что теперь я нахожусь по ту сторону решётки. А должно было быть всё наоборот. Чёрт возьми, как же паршиво осознавать, что да, да, да — всё и впрямь могло быть иначе. Моя жизнь, спущенная в унитаз, могла быть нормальной, полной чувств и эмоций, полной радости и всех тех приятных и неприятных хлопот, которые происходят с другими людьми. Но нет. Всё пошло наперекосяк. Давно. С того дня, когда мы были разлучены с Костей. Видимо, моё нормальное существование могло быть только рядом с ним. Двадцать четыре года разлуки. Двадцать. Четыре. Чёрт, так это ведь целая жизнь! И все эти годы были потеряны. Безвозвратно. В тот день, когда я снова увидел Костю, во мне всколыхнулись былые чувства, но тогда я ещё не понимал, что морально я давно уже мёртв. Это и помогало мне работать с малолетними преступниками и видеть всё то дерьмо, которое я бы никогда не увидел, если бы нас с Костей не разлучили. Тогда всё было бы иначе. Я был бы другим. Я бы, как и раньше, декламировал стихи Есенина, восторгался ранней весной и летним небом, таким чистым и высоким, как наша с Костей любовь. Как жаль, что ничего нельзя повторить! Как жаль, что ничего нельзя вернуть! Хотя бы на денёк. Хотя бы на час. Комар, мой сокамерник, неплохой мужик. Если, конечно, не считать того, что он убил своего соседа. Мы частенько играем в карты, болтаем о жизни и оба верим, что нам удастся свалить раньше отмеренного нам срока. Наша баланда сблизила нас, мы стали вроде как корешами. И днём его россказни меня отвлекают, а ночью… ночью накатывают воспоминания. Я вспоминаю тот день, когда убил Устюгова. Это произошло в лесу. Он остановил машину, намереваясь что-то проверить. Я уже не помню, что именно — в тот момент я неожиданно понял, что хочу его убить, что это единственный способ отвязаться от того безумия, в которое он меня втянул. Он повторил кошмар моей жизни — он снова разлучал нас с Костей! Я не смогу описать, как мне было больно и страшно. Да, я боялся, но вовсе не приставаний Устюгова, не его безумной любви. Я боялся снова больше никогда не увидеть Костю. Судьба не может и не должна быть настолько жестокой. Это несправедливо. С собой у меня был прихвачен нож. Саша не мог даже предположить, что я способен на убийство. Я же такой тихий, такой спокойный. Ха. Я вышел из машины. — Садись обратно, сейчас поедем! — крикнул он, копаясь в капоте. Я подошёл к нему и, потом отошёл ему за спину, сплюнул в сторону. — Поцеловать меня хочешь? — спросил, с трудом сдерживая отвращение. Тот медленно выпрямился и повернулся ко мне. Его глаза не блестели, а горели. Они стали такими яркими, что даже слегка ослепили меня. Сколько же желания было в его взгляде, сколько же чего-то страшного, одержимого, непредсказуемого… Мне стало тошно. И моё желание убить этого человека стало сильнее. Пусть я никогда не увижу Костю — лучше уничтожить того, кто разлучил нас, чем терпеть то, что он для меня уготовил. — Хочу, — прошептал Устюгов и потянулся к моим губам. Когда до поцелуя осталось всего лишь несколько секунд и сантиметров, я резко вытащил нож из кармана и полоснул лезвием по горлу Саши. Тот замер, а потом отшатнулся назад, падая на капот. В его рту бурлила кровь. Моё лицо было в алых каплях, но я не думал об этом. Подойдя к умирающему Устюгову, я с наслаждением и ожесточением принялся колоть его ножом: в горло, лицо, грудь. На суде прокурор заявил, что я нанёс ему двадцать восемь ножевых ранений. Что ж, ему верю. 1984 год. Болезнь Кости называлась «одержимость демонами». Психиатры были склонны называть сие немного по-другому — психоз. Серёжа был рядом с Хабенским в это трудное время. Он держал его руку в своей, он приносил ему сладости и книги, и делал это даже тогда, когда Костя был так слаб и бледен, что не мог даже открыть глаза. Он был готов сутками сидеть под его дверью. Однажды они лежали плечом к плечу, на кровати Хабенского. Смотрели в потолок. Недавно ушёл врач, купировавший новый рецидив. — Я так испугался за тебя, — сказал Безруков. — Не бойся, всё позади, — прошептал Костя и коснулся ледяными пальцев тёплых, ласковых пальцев Сергея. — Я не представляю своей жизни без тебя. — А тебе и не придётся жить без меня. — А если вдруг?.. — голос Серёжи дрогнул, сердце сжалось — было больно даже подумать об этом. — Нет, не думай об этом, — повернув голову, Хабенский коснулся потрескавшимися губами виска Сергея. — А если… тебя не станет? — То не станет и меня, — совершенно серьёзно ответил Костя. Они утонули во взглядах друг друга и медленно сплели пальцы. Всё было так, как должно. Они — одно целое. И никто, ничто, никогда не сможет их разлучить. — Я… люблю тебя, кажется, — шепнул Сергей и вздрогнул от собственной наглости. — И я тебя люблю, — слабо улыбнулся Костя. — Давно? — Всегда…***
«Почему когда тебе пятнадцать, то каждое слово весит намного больше, чем когда тебе тридцать восемь? Почему всё то, что в юности имеет особенный смысл, с годами теряется? Мы привыкли смеяться над романтиками, над слабостями, над искренними чувствами. Мы черствеем. И всё, что радовало нас в юности, согревало осенними вечерами, теряется в мелкой жизненной суете. Мы вырастаем, мы становимся скучными взрослыми, у которых обязательно должен быть ворох проблем, обид, долгов. Почему нельзя оставаться чистым, смелым, открытым? Таким, каким ты был в пятнадцать? Костя… мне так жаль. Быть может, мы никогда не смогли бы вернуть наше прошлое. Я не знаю. Мы встретились спустя двадцать четыре года, чтобы расстаться. Но я не хочу верить, что мы больше никогда не увидимся. Ты был всем, потому что ты был со мной настоящим, с тем мальчишкой, который любил весь мир и, конечно, тебя. Любил той чистой любовью, которая имеет свойство проходить. Ощутили бы мы прогорклый вкус, если бы судьба позволила нам быть вместе? Подумали бы мы: «В одну реку дважды не входят»? Я не знаю. И уже никогда не узнаю. Сейчас ночь. И я пишу тебе это письмо. Я скучаю. Чёрт, как же я скучаю. Я скучаю по нашему прошлому, которое уже никогда не вернётся, разве что во снах. Иногда мне снишься ты. Стоишь у запотевшего окна, за которым трепещет сирень, улыбаешься. И глаза твои, такие глубокие, такие прекрасные и бесконечно грустные, как осенние воды… Двадцать дней назад я получил известие, что ты умер. Разбился в автомобильной аварии. Значит, и писем от тебя больше не будет. И в встреч не будет. И руки в руке не будет. Ничего уже не будет, милый мой. И я пишу тебе письмо, которое никогда не отправлю. Мы можем быть вместе только во сне. Приснись мне сегодня. Я часто прошу об этом у… кого? Ложусь, закрываю глаза, уношусь в наше светлое школьное прошлое, в последнее наше лето, когда солнце впитывалось в волосы и ты целовал меня в затылок, стоя на ступеньке выше. И голуби. Белые голуби летели по голубому, идеальному небу, словно полоска оставшаяся от самолёта. И я тогда несмело вложил тебе в тёплую ладонь записку, а там был отрывок из книги: «Вот и сегодня Ёжик сказал Медвежонку: — Как всё-таки хорошо, что мы друг у друга есть! Медвежонок кивнул. — Ты только представь себе: меня нет, ты сидишь один и поговорить не с кем. — А ты где? — А меня нет. — Так не бывает, — сказал Медвежонок. — Я тоже так думаю, — сказал Ёжик. — Но вдруг вот — меня совсем нет. Ты один. Ну что ты будешь делать?.. — Переверну всё вверх дном, и ты отыщешься! — Нет меня, нигде нет!!! — Тогда, тогда… Тогда я выбегу в поле, — сказал Медвежонок. — И закричу: «Ё-ё-ё-жи-и-и-к!», и ты услышишь и закричишь: «Медвежоно-о-о-ок!..». Вот. — Нет, — сказал Ёжик. — Меня ни капельки нет. Понимаешь? — Что ты ко мне пристал? — рассердился Медвежонок. — Если тебя нет, то и меня нет. Понял?».