Волчья верность

Воняло гарью. Он ненавидел этот навязчивый запах, забивавший даже густые ароматы джунглей. И никуда не мог от него сбежать. Хотелось пить. Ручей с рыжеватой глинистой водой он нашел не по запаху — случайно. Напился, сунул морду в воду, отряхнулся. Зализал обожженное до мяса левое плечо и вдруг понял, что гарью воняет от него самого. Это его подпаленная во многих местах шкура так смердела. Он чихнул. Почесал задней лапой за ноющим ухом. И, прихрамывая на три лапы из четырех, потрусил вглубь леса. Это был неправильный лес. Он неправильно пах, неправильно шелестел, в нем даже птицы орали неправильно. К утру он нашел углубление под выворотнем, поросшее густой травой, потоптался в нем, улегся и принялся вылизываться. Ожогов было много, и все их надо было зализать. Подсасывало в желудке, но голод можно было перетерпеть. Он привык подолгу не есть. Да и лес изобиловал живностью — неправильной, но съедобной. По висящим в воздухе корням скользнула крупная толстая ящерица с маленькими лапками. Прежде чем глупая тварь сообразила, что к чему, он схватил ее и захрустел тонкими косточками. Облизнулся, поводил носом, обнаружил выползших в солнечное пятно здоровенных улиток. Улитки переползали друг через друга и пускали пену. Он разгрыз раковины и сожрал их склизкие тела. Противные. Потом закрыл глаза, вздохнул и задремал. В вечерних сумерках он проснулся и пошел вперед, подгоняемый смутным ощущением необходимости двигаться. Хромой, израненный и очень-очень одинокий. Покинутый и потерянный. Сквозь густые кроны странных деревьев лишь иногда пробивался тусклый лунный свет, его единственный спутник. Он шел по пятнам этого света, доверившись луне. Стая разбежалась. Он сам им велел. А тот, другой, запаха которого он почти не помнил, но помнил повадку, его все равно прогонит. Или убьет. Идти было тяжело, особенно днем, когда тусклые пятна сменялись нестерпимо яркими, а воздух становился таким густым от влаги, что он скорее плыл, чем шел. Раны от этого дурного воздуха гноились и заживали плохо. Он охотился на всякую мелочь, вроде мышей и ящериц, и изрядно ослабел. От местной воды болел живот. Иногда он выходил к деревням на окраине джунглей и таскал кур или коз из загонов. Задирал шакалов и собак. Обходил стороной людей. Пару раз видел стада коров — но трезво оценив свои силы, не связывался. Здесь не было привычных оленей и енотов, не было медведей и лис, не попадалось следов росомах. Неправильно пахли человеческие поселения. Иногда он натыкался на следы людей, прорубавшихся через джунгли. Он обнюхивал отпечатки ребристых подошв и босых ступней и некоторое время шел следом, узнавая знакомые запахи стали и пороха, но исчезал в тенях прежде, чем его замечали люди. Туманным серым утром, пробираясь сквозь мокрый от ночного ливня лес, он вышел на открытое пространство и принюхался, а потом огляделся. Зрению он доверял куда меньше, чем нюху и слуху. Здоровенная каменная кошка смотрела на бело-стеклянное, очень человеческое здание. Это было правильное здание. Более правильное, чем хижины из красноватой глины, из загонов близ которых он таскал коз. А еще — он поднял морду и принюхался — там был кто-то его. Слабая тень, призрак запаха его вожака и того, другого, который тоже был его. Уши дрогнули от нетерпения. Он хотел туда, к ним. В свою стаю. Он уже не помнил, что его должны прогнать или убить. Он просто знал, что должен быть там. Поднялся ветер, развеивая туман и те, нужные запахи. Вместо них он принес запах людей, бензина, стали и пороха. Он кружил вокруг здания, от которого пахло бетоном и больницей, людьми и оружием, автомобилями и человеческой едой, несколько дней. Не подходил близко, не показывался на глаза. Запах его стаи разделился, ослаб, но не исчез совсем. Однажды ночью, когда на джунгли с ревом обрушился очередной ливень, он прокрался в приоткрытую — охранник решил покурить — дверь и, цокая когтями по покрытому пластиковой плиткой бетону, двинулся вперед. Здесь было включено только дежурное освещение, одна желтоватая лампа на этаж, и было легко спрятаться в тенях. Дверные ручки оказались очень удобны, чтобы нажать на них лапой, двери без ручек распахивались сами, и, хотя от незнакомого, человеческого, враждебного места шерсть на загривке вставала дыбом, он шел и шел все выше, туда, куда вела его тень знакомого запаха. Он дошел. Он оббежал всю огромную комнату, в наклонную стеклянную стену которой лупил дождь, и уткнулся носом в холодное заиндевевшее изнутри стекло. А потом сел, запрокинул морду к белому потолку и завыл.