«Я хотел написать тебе историю о магии. Я хотел, чтобы кролики появлялись из шляп. Я хотел, чтобы воздушные шары поднимали тебя в небо. А обернулось все грустью, войной, разбитым сердцем. Ты этого так и не увидела, но внутри меня сад». Шейн Джонс — Остаемся зимовать
— … А потом чудовищный торнадо забросил меня прямо в чертову волшебную страну, — говорит Дороти, опуская пустой стакан на барную стойку. Бармен понимающе кивает, будто бы она рассказывает ему, как в Хэн Маркет чуть не оставила по рассеянности свой кошелек. Дороти злится. Поджимает губы. — И меня угораздило свалится прямо на ведьму... на херову ведьму, представляешь? — спрашивает она, подаваясь вперед, заглядывая бармену в глаза, словно ждет, что сейчас его губы расползутся в усмешке. Но он пожимает плечами. — И как? — спрашивает бармен абсолютно серьезно. — Что «как»? — не понимает вопроса Дороти. — Ну, ведьма, — объясняет бармен, забирая грязный стакан. — Прикончила ты ее или нет? Ты же вроде как упала на нее. Тут недавно ураган унес старуху прямо с ванной, слышала? Все газеты об этом писали. Дороти качает головой — мол нет, не слышала, газеты не читаю. Бармен пожимает плечами. С такой работой и не такое услышишь: зеленые человечки, заговор 11 сентября, говорящие коты, да и черт его знает, что еще. Так почему бы вот этой девчонке не упасть на машине копов прямиком на ведьму в каком-то там сказочном королевстве. — Выжила, — говорит Дороти, допивая очередную кружку пива. — Выжила ведьма, — говорит, когда бармен поднимает на нее вопросительный взгляд — он-то и вопрос свой уже забыл. — Она потом сама себя прикончила. Пулю пустила. Прямо в лоб, — говорит Дороти, демонстрирую согнутыми пальцами выстрел. — Дура. Бармен наконец улыбается — на его темной лысой макушке скачут бликами желтые огоньки светильников. Эту историю он слышит уже не в первый раз. — Значит ты хорошая девочка. Никого не убила, — подмигивает он, а Дороти морщится — его белые зубы такие идеальные, что хочется угостить его любимым пойлом Уэст. Когда Дороти вспоминает Западную, внутри неприятно щелкает. Тогда Дороти допивает пиво, кладет деньги, и неровной походкой удаляется из бара, махнув на прощание рукой. Бармен провожает ее спину улыбкой — он знает, что девчонка непременно окажется на этом же самом месте уже в следующую субботу. И в любую другую субботу тоже. Будет сидеть тут и пить, и рассказывать свои небылицы, и ждать, что кто-нибудь скажет ей, наконец: «какая же ты чокнутая идиотка» — и покрутит у виска пальцем. Но никто не говорит. У каждого третьего здесь такие тараканы, что в пору переименовать бар в «Лечебницу», и пусть себе психи болтают да пьют, а он — бармен — послушает, покивает, понятливо улыбаясь — такая уж у него работа.***
— Дороти! Дороти, постой! — Сэм хватает ее за рукав больничного халата, заставляя остановится. — Мне нужно закончить смену, — бросает Дороти хмуро. Потом она опускает взгляд вниз — в руках Сэма яркий блестящий сверток — что-то кислотно розовое. «Пожалуйста, пусть это не для меня,» — мысленно молит Дороти. — Это для тебя, — говорит Сэм, протягивая ей сверток. — Ты помнишь... да, Сэм, это очень мило, спасибо, — Дороти тянет вверх уголки губ, принимая подарок, и позволяет Сэму поцеловать себя в щеку. — Мы ведь увидимся вечером? — спрашивает он. Его улыбка сияет дурацким глупым счастьем, и, наверное, от того Дороти колеблется пару мгновений прежде чем сказать: — Тетя Эм организовала семейный ужин, боюсь, она не простит мне, если я убегу. Даже, если причиной моего побега будешь ты, — добавляет она, чтобы смягчить потускневший взгляд Сэма. — Ладно, без проблем. Тогда в выходные?.. Дороти едва удерживается от того, чтобы не закатить глаза — неужели он совсем ничего не понимает? — Посмотрим, — говорит она и пожимает плечами. Разумеется, он позвонит в пятницу вечером, чтобы уточнить, вот тогда она и придумает убедительную отговорку — по телефону врать куда проще, там слышно только голос, и не видно этих чертовых влюбленных глаз, от вида которых ей становится неловко и стыдно за свою ложь. Но в самом то деле, разве она когда-нибудь давала Сэму повод думать, что между ними что-то возможно? Да, конечно, они провели вместе пару ночей, но у них не было ни одного свидания, и она никогда не оставалась даже на завтрак. А теперь Дороти не хочет вообще ничего. Теперь она просто не может закрыть глаза и лечь с ним, целовать его... Не после всего, что с ней случилось. Она сидит в кабинете, заполняя выписки, когда Клэр со стойки регистрации находит ее, чтобы сообщить, что звонила тетя Эм, что она беспокоится и спрашивает все ли в порядке. — Я буду через час, скажи ей это сама, пожалуйста, ладно? — просит Дороти, и Клэр в ответ понимающе кивает. Дороти оставляет бумаги и кладет на раскрытые ладони голову. Ее двадцать первый День Рождения. Еще один год, потраченный в пустую. Дороти смотрит в окно — на желтые больничные фонари, на темные кроны деревьев, пляшущие на ветру. Потом она раскладывает документы и собирает вещи. Хочешь, не хочешь, а на праздник тети Эм все равно придется явиться. — Сюрприз! — кричит дядя Генри, когда Дороти щелкает выключателем. Она все еще жмурится от вспыхнувшего света, когда тетя Эм осыпает ее цветным конфети из праздничной хлопушки. Дороти качает головой, пытаясь найти слова, и прежде чем она успевает все испортить, на помощь приходит дядя Генри. — В одиннадцать их уже не будет, — говорит он и бросает на гостей шутливо-строгий взгляд. — У меня режим, в конце то концов. Никакого шума после одиннадцати. Он обнимает Дороти, и она прячет на его плече свой раздраженный уставший взгляд. — Прости, малышка, но твоя тетя... — шепчет он ей на ухо. — Знаю. Спасибо, — Дороти отстраняется, и он хлопает ее по плечу. — Ну что? Кому огромную порцию барбекю? Налетай, пока я сам все не съел, — говорит дядя Генри, подталкивая гостей к выходу во двор. Дороти только головой качает — чтобы она без него делала? — Спасибо за этот праздник, правда, — говорит Дороти, принимая из рук тети Эм мокрую тарелку, а затем насухо вытирает ее вафельным полотенцем. — И прости, что порой веду себя, как идиотка, просто... просто мне с трудом дается это возвращение к нормальной жизни. Дороти не привыкла делиться мыслями даже с самыми близкими людьми — она привыкла окружать себя стенами и насыпями, колючей проволокой, через которые полезут разве что такие сумасшедшие как Сэм. Но сейчас она впервые чувствует острую необходимость поделиться с кем-то тяжестью, что пыльным мешком давит на плечи. Это желание выговориться сродни острому желанию напиться, что последние месяцы толкает ее бежать в субботние вечера из дома, в местный бар, вываливать всю эту херову чушь бармену, а потом с бутылкой чего-нибудь крепкого бродить по кукурузному полю, пока сон или усталость, или алкогольное опьянение, не заставят ее вернутся в машину, где она и останется ночевать. Дороти почти задыхается — слова лезут из глотки вперемешку с приближающейся истерикой и криком, и воем — Дороти на секунду отворачивается, закрывая рукой рот, прежде чем все это прорвет наружу. Прежде чем ее накроет всем этим безумием. Тетя Эм заворачивает вентиль крана — он чуть скрипит — и тогда Дороти поворачивает к тете лицо. — Что с тобой происходит, детка? — спрашивает тетя Эм тихо, облокачиваясь на мойку, и ее бледные голубые глаза смотрят прямо в глаза Дороти. Дороти хочет ответить. По-настоящему хочет. Только не знает, что сказать. «Я потеряла любимого и мать в Изумрудном городе, куда меня принес магический торнадо». «Я не сплю по ночам, потому что мне снятся кошмары, где руки Лукаса на моем горле, где он не помнит моего имени и наших поцелуев». «Я слышу крик Сильви, когда ее отнимают у меня силой, вижу, как ее волокут прочь, но ничего — ничего — не могу с этим сделать». — Ничего, — шепчет Дороти, комкая в руках влажное полотенце. — Я в норме, честно. Тебе не стоит волноваться об этом. «Иногда мне кажется, что я живу в чужой коже». — Ладно, — кивает тетя Эм, но не сводит с Дороти взгляда еще пару долгих мгновений. Потом она желает ей доброй ночи, похлопывает по плечу и уходит спать. А Дороти оседает на пол, закрыв полотенцем лицо, затягивает его туго — вокруг своего рта, так что лопается натянувшаяся кожа на нижней губе — солоноватый вкус крови Дороти чувствует на кончике языка, хватаясь за него, как за спасательный круг, не позволяющий ей тонуть все глубже и глубже в этой воющей безнадеге. В этом бесцветно-вязком «я не знаю, что мне делать дальше». И Дороти сидит так — полчаса или час, слушая, как мерно отбивают секунды стрелки часов. Потом она поднимается, умывает холодной водой лицо, идет в свою комнату и ложиться в постель. А что, в конце концов, ей еще остается делать? Она просыпается от того, что тяжелая рука Лукаса, придавившая ее к постели, не позволяет повернуться. У Дороти затекла нога, а вылезшее из подушки перо щекочет щеку, но она все равно лежит неподвижно. Дороти слушает глубокое дыхание Лукаса, глядя прямо перед собой, и впервые за долгое-долгое время позволяет себе не вспоминать о проблемах. Когда Лукас ворочается во сне, Дороти успевает высвободиться из его объятий, и затем поворачивается к нему лицом, прижимается ближе, чувствуя умиротворяющее тепло его тела. Глядя на него — сонного, с отпечатком подушки на небритой щеке — Дороти думает, что, кажется, наконец-то, нашла свой дом. — Просыпайся, милая, Сэм заедет за тобой через час, — мягкое прикосновение к плечу выдергивает из сновидения, как тонущего из воды. Дороти почти стонет от досады, от накатившего волной соленого разочарования — только сон, это был просто еще один чертов сон. Потом тетя Эм распахивает шторы, и яркий свет обжигает глаза даже через плотно сжатые веки. — Ты же не собираешься встретить его в пижаме, Дороти? Не лучший наряд для свидания, — говорит тетя с упреком, выходя из комнаты. — Это не свидание, — бросает Дороти ей вдогонку, а потом натягивает на голову одеяло с глухим протяжным стоном. — Ну, все, думаю тебе хватит, — неловко улыбается Сэм, пытаясь забрать из рук Дороти очередную бутылку пива. — Не ворчи, Сэм, мне не пятнадцать, чтобы ты мог отчитывать меня, как подростка в пубертате, дорвавшегося до выпивки, — Дороти уворачивается от его рук и делает долгий глоток, закрыв глаза. Алкоголь давно уже не доставляет никакого удовольствия — с тем же успехом она могла бы пить обычную воду, потому что на вкус любое пойло для нее — безвкусная жижа, вызывающая тремор конечностей и бесконечную неутолимую жажду. — Тогда не веди себя как подросток, — вздыхает Сэм, но попыток забрать у Дороти бутылку больше не предпринимает. Дороти допивает пиво, вытирает тыльной стороной ладони влажные губы и смеется. Смеется до тех пор, пока не начинает болеть живот, а скулы не сводит до тупой, ноющей невозможности. Она в машине Сэма посреди пустой стоянки у кинотеатра под открытым небом, распивает темное пиво в компании мужчины, который послушно сносит все эти мерзости — этот запах, этот хриплый пьяный смех, эту старую джинсовую рубашку, которую она нацепила, вместо того, чтобы надеть на их первое свидание что-нибудь приличное, что-нибудь, чтобы вызвать у него восторг. Только в конечном итоге, Сэм все равно наговорил ей кучу комплиментов, и это глупое счастье дрожало в его радужках, дробилась янтарно-зелеными бликами, как солнечные лучи, выжигающие на щеках Дороти пощечины отвращения к самой себе. Она в машине с мужчиной, который ее любит. Который не орет на нее в бешенстве, за всю ту херь, что она творит. Не вышвыривает ее прочь, заявляя, что она дойдет до дома сама. Который смотрит на нее, и видит другую Дороти — Дороти, которая улыбается, которая целует по утрам тетю Эм, прежде чем уйти на работу, которая подрабатывает в доме для престарелых по воскресеньям и привозит в местный приют для животных собачьи консервы, как только получает очередную зарплату. — Ты, словно пес, ты просто жалкий пес, — выплевывает Дороти прямо ему в лицо, прекращая смеяться. — Как я могу полюбить кого-то вроде тебя? — шепчет, всматриваясь в его бутылочно-зеленые глаза. Дороти ждет, что он ударит ее. Но Сэм только сжимает крепче руль, а потом разжимает. Качает головой. — Я отвезу тебя домой, — говорит он, избегая ее взгляда, а потом заводит мотор. Но Дороти цепляется за его руки, прижимается губами к холодной шее, опаляет горячим пьяным дыханием губы. — Я не хочу домой, — шепчет она, заставляя Сэма смотреть ей в глаза. — Я не хочу домой, — повторяет, проскальзывая ладонями под ворот его футболки. — Ты пьяна, — говорит он, пытаясь удержать руки Дороти на месте. — Не достаточно, чтобы не понимать, чего хочу, — отвечает Дороти, а потом заставляет Сэма замолчать, накрывая его рот своими губами. Дороти не думает о том, что ему должно быть не приятно, не думает, что пахнет пивом, что минуту назад причинила ему такую боль, что он должен был немедленно вычеркнуть ее имя из своей телефонной книги. Дороти перебирается к нему на колени, скользит языком по его губам, оставляет на шее засосы, выпивает его молчаливое согласие и напряженное желание жадными движениями ладоней. Дороти закрывает глаза, позволяя Сэму стянуть с себя рубашку. Позволяет ему шептать ей в губы все эти ужасные глупости о любви, пока она сама освобождает его от одежды. Позволяет ему совершить эту ошибку. Им обоим совершить. Потому что под закрытыми веками Дороти — смуглое лицо со старыми шрамами, светлая щетина и горько-пряные голубые глаза, смотрящие на нее с голодом, со страстью, которую не остановить простым «хватит». Потому что под закрытыми веками живет Лукас. И Дороти накрывает губами его губы, ласкает пальцами его кожу. И не существует ни запотевших стекол машины, ни запаха пива, ни звука заведенного двигателя. Здесь и сейчас — Лукас. Лукас и она, плавящаяся в его взгляде. Поэтому, когда Сэм замирает, когда раздается его последний рваный стон, Дороти выдыхает не его имя. — Лукас, — рвется из ее глотки. И Дороти не открывает глаза, цепляясь за плечи Сэма, хотя сам он больше ее не удерживает. Отголоски этого имени мечутся по машине всю дорогу до дома Дороти, и даже когда Сэм желает ей спокойной ночи, открывая дверь, оно все еще тут — это имя — висит между ними гниющим мертвяком. Дороти обнимает Сэма, но он не не обнимает ее в ответ. Когда его машина скрывается за поворотом, Дороти сбегает со ступеней крыльца и бежит в поле, бежит так долго, пока хриплое дыхание, опаляющее горло, не заставляет ее повалится на землю. И тогда она кричит. Кричит, скобля ногтями влажную холодную землю. Кричит, пока дядя Генри не находит ее и под пьяные громкие маты не уводит в дом. А потом она проваливается в темноту.