Волшебное Королевство

Часть написана под музыку Arvo Part – Silouans Song, которая в точности передает настроение всего текста.

Память, говорит доктор, это как шрапнель в ноге у Эрнеста, проговорить — значит вытащить её, иначе нога будет гноиться и нарывать. Наоми Вуд — Миссис Хемингуэй

— Ты уверена, что?.. — Да, Сэм. Уверена. Так они и прощаются. Дороти заходит в дом прежде, чем машина Сэма успевает скрыться за поворотом. «Я правильно поступила, — думает она в который раз, закрывая за собой двери. — Он слишком талантлив для провинциальной больницы». — Так правильно, — повторяет Дороти вслух, будто собственный голос способен заставить ее руки перестать дрожать. Когда Сэм пришел к ней, счастливый, с новостью о том, что ему предложили работу в крупной частной клиники, Дороти сказала: «Поздравляю, Сэм». Спросила: «Когда уезжаешь?». И улыбалась, потому что искренне радовалась его успеху. Только в глазах Сэма счастье тут же съежилось и пожухло. Он ответил: «Через неделю». Вместо того, чтобы спросить: «Разве ты со мной не поедешь?». Не спросил, потому что обоим ответ был известен с самого начала. «Твое место там, Сэм,» — прошептала Дороти, забирая последние вещи из его дома, и на прощание коснувшись пальцами его покрывшейся светлой щетиной щеки. — Твое место там, — повторяет Дороти, подставляя лицо под холодные струи душевой воды. — А мое — в Лукасе. В Лукасе. Поближе к торнадо и к шансу вернуться назад. Нельзя жить одновременно двумя мирами. Потому, когда выбираешь мир грез — реальность выцветает: выпадают детали, смазываются лица, забываются важные даты и имена. Дороти забывает поздравить тетю Эм с Днем Рождения. Забывает забрать из прачечной вещи. Не узнает свою школьную подругу Кэт, когда та останавливается, улыбаясь, и представляет ей своего сынишку. В комнате Дороти все стены в метеосводках, на книжных полках — новенькие книги о магии и метофизике. Дороти покупает сушеную лаванду и багульник и кладет их рядом со своей подушкой — и когда она закрывает глаза — рядом Сильви пахнущая точь-в-точь так. Лавандой, багульником и сырой речной галькой. В жизни Дороти — грозы и кукурузные поля, ночные письма, отпущенные по-ветру и безмолвные походы в кино с Фредериком. Ее бывший психотерапевт спрашивает: «Когда ты начнешь жить дальше?». «Когда все, что случилось, покажется мне просто сном,» — отвечает Дороти, качнув головой. «Никогда,» — вот, что ей на самом деле хочется ему ответить. Потом, много позже, Дороти не сможет вспомнить о том времени ничего. Вообще ничего, без преувеличений. Долгие одинаковые дни, поглощенные отрешенным отчаянием, изредка разбавляемые внезапными вспышками упрямой надежды. Разве могла она заметить тогда, что происходит вокруг. Могла ли уловить тот момент, когда все изменилось? Тетю Эм привозят по скорой в ночное дежурство Дороти, но о произошедшем она узнает еще раньше — когда в телефонной трубке звучит голос дяди Генри. Дороти даже не нужно быть доктором, чтобы читать диагноз на отрешенном лице врача, в утешающих улыбках медперсонала и в этих мягких — будто бы невзначай — прикосновениях к ее плечу. Она не дура — и их жалость последнее, что ей сейчас нужно. — Просто скажи мне, Дэйв. Я должна услышать, — говорит Дороти упрямо. Она загораживает дверной проход, будто всерьез полагает, что Дэйв убежит, не решившись сказать всей правды. Он смотрит на нее — друг дяди Генри, человек, который лечил Дороти от ветрянки и гриппа, а потом помогал с поступлением в колледж — смотрит прямо в глаза. — Хорошо, Дороти, хорошо. Это опухоль. Злокачественная опухоль — анализы на это прямо указывают. Но я не могу сказать больше, пока мы не получим результаты МРТ. Мне жаль, — добавляет Дэйв. И замолкает. Это молчание говорит куда больше, чем Дэйв может себе вообразить. — Спасибо, — шепчет Дороти в ответ, хотя Дэйв давно ушел и слышать ее не может. Дороти подходит к окну и прижимает ладонь к холодному стеклопакету. Воздух за окном цвета кровельного железа — тяжелый, липкий из-за низко висящего тумана. И Дороти долго наблюдает за тем, как белесая пелена повисает на ветках кипарисов, как заполняются парковочные места, прибывающими на работу сотрудниками, пока, наконец, руку не сводит судорогой. Тогда Дороти опускается на пол, прижимая ее к груди и закрывает глаза, медленно выдыхая. Хочется плакать. Хочется разреветься и набрать номер Сэма. Хочется вскрыть изнутри этот пульсирующий, нарастающий с каждой минутой ком страха и отчаяния — пусть хлынет слезами — прочь из глаз. Пусть уйдет. Пусть оставит ее. Дороти хочется плакать. Только слез нет. — Я приготовила ужин, — говорит Дороти, наклоняясь низко к уху дяди Генри, а потом проводит рукой по его спине. — Да, да, спасибо, милая, уже иду, — говорит он куда-то вперед себя и не поворачивает в сторону Дороти головы. Она привычно ждет на кухне положенный час — именно это время негласно установилось пределом ее терпения в первые же недели после смерти тети Эм — а потом собирает с тарелок нетронутую еду, перекладывает в контейнер и убирает в холодильник. Час ожидания она проводит в тишине. Каждый раз, как испытание, как наказание, как добровольный приговор к побоям. Урок самобичевания. «Ты была недовольна тем, что имела. Посмотрим, что ты скажешь на это, — шепчет гаденькое внутри». И когда очередной чужой голос раздается в черепной клетке, Дороти сжимает голову в ладонях так сильно, будто бы может ее раздавить и вытравить изнутри эту гадину, эту заразу, что говорит и говорит, и говорит... Но в конечном итоге все остается на своих местах: голос шепчет, дядя Генри не приходит ужинать, а Дороти убирает со стола и уходит спать, не желая дяде доброй ночи. — Он прожил с ней большую часть своей жизни, — говорит Дороти, в один залп опустошая рюмку с водкой. — Я знала Лукаса так недолго, но он занял так много места у меня внутри. А что он чувствует, Фредерик? Что чувствует в таком случае мой дядя, который всю свою жизнь любил одну женщину, и всю свою жизнь был рядом с ней? Вторую рюмку Дороти отодвигает — теперь она не может позволить себе напиваться. Встречается глазами со взглядам Фредерика и качает головой. — Никогда не будет, как раньше. Он этого не переживет, — выталкивает Дороти сквозь тугой ком слез, застрявший в горле жеванной бумагой невыплаканных чувств. — Он последний человек на земле, для которого я хоть что-то значу. Я так сильно люблю его. И я не могу... Дороти замолкает, чувствуя приближение слез, потом встает, чтобы уйти, но Фредерик поднимается вслед за ней. — Нет, — качает Дороти головой. — Нет, — говорит, отгораживаясь от жалости вытянутыми вперед руками. Но Фредерик молча подходит ближе, заключая ее в свои объятия, и тогда Дороти прячет у него на плече лицо и плачет. Плачет, пока молчаливые спазмы не прекращают вырываться из глотки. — Да, Дороти, он этого не переживет. Прежний дядя Генри умрет — вне всяких сомнений — но на его место придет новый, и ты должна быть рядом, в тот момент, когда он, наконец, появится, — говорит Фредерик, отстраняя Дороти и кончиками пальцев вытирает размазавшуюся по ее щекам тушь. Потом он отвозит ее домой, дожидается, когда Дороти скроется за дверью, и только затем трогается с места. Дороти находит дядю Генри в гостиной — спящим — поправляет на нем одеяло, снимает очки и кладет их на стол. Этой ночью ей не спиться — но в этот раз в колеблющейся темноте за окном встают призрачными фигурами не только Лукас и Сильви, но и тетя Эм. — А вот на этой карте видно, как сменяются циклоны, видишь? Отмечены разным цветом — по температуре, плотности, давлению и... Дороти? Дороти моргает, отрывая взгляд от экрана и переводит его на говорящего мужчину в широких очках. — Прости, Джонни, задумалась, — улыбается Дороти чуть неловко и поднимается с колен мужчины. С Джонни они познакомились в поле — как и она, он ожидал там торнадо. Сначала Дороти решила, что он один из тех чокнутых, что порой встречались ей и раньше — охотник за острыми впечатлениями, адреналиновый наркоман. Но Джонни был фотографом, а снимать природные катаклизмы — было всего лишь одним из его хобби. Он появился в ее жизни как-то сразу — и очень быстро отвоевал в ней прочное место, будто занял оставленную уходом Сэма пустоту. Джонни оказался неплохим человеком — спокойным, надежным, но не таким мягким, как Сэм — скандалы и крики стали привычным делом, а вместе с ними и долгие вечера в кукурузном поле и ночи, проведенные в его доме на колесах. Джонни касается рукой ладони Дороти, привлекая к себе внимание, и тогда она опускает на него рассеянный взгляд. — Сегодня годовщина со дня смерти моей тети, — говорит Дороти, глядя куда-то в сторону, чувствуя себя обязанной объяснить свое сегодняшнее поведение, но вовсе не желая получить в ответ сочувствие. — Нелегкий для меня день. — О, — растерянно выдавливает Джонни, снимая очки и хмурит брови. — Почему ты говоришь мне это только сейчас, Дорати? А я со своими картами... дурак, — качает он головой. — Прости меня. — Не извиняйся, — просит Дороти, опуская руку ему на затылок и легко проводит пальцами по жестким волосам. — Сегодня мне нужно уйти пораньше, сообщи, если будет что-то интересное, — просит она, на прощание наклонившись вниз, чтобы оставить на его щеке короткий поцелуй. — Конечно, — кивает Джонни, следуя за Дороти к дверям трейлера. — И соболезную, — тихо произносит он куда-то в ее шею. Дороти поводит плечом, стряхивая с себя дыхание оставленных Джонни слов и выходит наружу. На кладбище Дороти приходит за полночь — после работы, после короткой истерики в машине — прямо посреди трассы, — потому что волна отчаяния, вдруг, плеснула в легкие, затопила солью глаза и оглушила гулким вибрирующим звоном. Дороти опускается перед могилой на колени, собираясь попросить прощения, которое не успела попросить, когда тетя Эм еще могла ответить ей. Но говорит только: «Нам очень тебя не хватает». И уходит прочь. Двадцать третий День Рождения — без сюрпризов и домашней вечеринки, без барбекю, конфетти и развешенных по дому детских фотографий. День Рождение без тети Эм. Дороти сбрасывает очередной звонок Джонни, и следом — звонок Фредерика. Первому пишет: «Не могу говорить. Прости». Второму: «Я в порядке». С работы Дороти уезжает под утро, когда в больнице еще безлюдно, но едет не домой. В месте, где стоял дом Карен Чэпман — теперь только голый остов, и прибитая дождями, облупившаяся краска с отсутствующего на прежнем месте крыльца. Голые оконные рамы, смотрящие голодными черными глазами, хлопающая на ветру кухонная тюль. Дороти останавливается у входа в дом — темной дыры в стене, покрытой, как плешью, белыми пятнами сохранившейся известки — и касается пальцами звонка. Он, конечно, не работает, а ей все равно кажется, будто раздался звон. — Я сделала то, что должна была сделать тогда, — говорит Дороти в черноту прохода, будто невидимый хозяин дома ждет ее оправданий. — Я пришла, — шепчет она, опуская вниз руку. А потом отступает, поворачивается к дому спиной и окидывает взглядом поле и небо. — Я пришла. Пришла, — говорит Дороти снова и снова. — Я пришла, и мы с Карен поговорили, и она сказала мне, что ей жаль. Сказала, что она моя мать, и сожалеет, что меня оставила, но нужно жить дальше. И я поехала домой. И не было никакого торнадо. Не было. Мы поговорили, я ушла, и Карен осталась жива, и переехала куда-нибудь в Сан-Франциско или Нью-Джерси, — говорит она. А потом замолкает, переводя дыхание. Улыбается — быстро, уголками губ, и торопливо шагает вперед. — А теперь уходи и ты. Оставь меня! Оставьте меня все! Уходи, Лукас! Убирайся прочь из моей головы! — кричит Дороти, пока не теряет голос. Встревоженные вороны темной стаей взмывают с полей — их насмешливое карканье мерещится Дороти всю дорогу домой. — Кто это? Дороти вздрагивает, пытаясь сфокусировать взгляд на Джонни, стоящего у нее за плечом. В ее комнате темно, а белый свет от экрана делает силуэт Джонни резко очерченным, угловатым, и Дороти приходится несколько раз моргнуть прежде чем картинка складывается в ее голове. — Напугал? — хмурится Джонни, отчего широкие очки чуть приподнимаются — жест, который Дороти прежде находила раздражающим сейчас отчего то кажется щемяще родным. — Прости, — просит Джонни, целуя Дороти в макушку, — Если ты занята, не буду... — Это Сэм, — перебивает его Дороти, потянув за руку, приглашая остаться. — Я тебе рассказывала про него, помнишь?.. Он прислал фотографии со своей помолвки. Джонни наклоняется ниже, приближая лицо с монитору ноутбука, и Дороти переключает кадры, яркими пятнами отражающимися в стеклах очков Джонни. — Они выглядят счастливыми, правда? — спрашивает Дороти, поворачивая к нему голову, и натыкается на задумчивый встревоженный взгляд. — Как и положено будущим супругам, — отвечает Джонни, не отводя от Дороти глаз, а потом, будто чего-то смутившись отстраняется, и отходит на шаг назад. — Что-то не так? — Дороти поднимается со стула, становясь напротив Джонни. — Я думал... ну знаешь, что все это — брак и семья — не то, что тебе интересно. Но, когда я зашел в комнату, ты будто светилась. Честное слово, Дороти, я никогда тебя такой не видел, даже в самую свирепую бурю ты не выглядела такой... счастливой? — растерянно говорит он, избегая смотреть ей в глаза. — Джонни, ты не понял, я рада за Сэма, он заслужил быть счастливым, он просто друг, — разводит руками Дороти. Она не может прочитать взгляда Джонни, и не понимает к чему тот ведет, поэтому добавляет: — Я не понимаю, чему ты... — Мы ведь никогда не обсуждали наши совместные планы, верно? — спрашивает Джонни, не давая Дороти закончить. — Вообще-то я даже не был уверен, что у тебя есть хоть какие-то планы. Но... Дороти ждет, когда он продолжит, но Джонни не продолжает, будто споткнулся и внезапно растерял все слова. — Я ничего от тебя не требую, и никогда не потребую, Джонни, — говорит Дороти, делая шаг к нему на встречу и осторожно берет за руку. — Я просто радовалась за друга. — Не в этом дело, Дороти, — качает головой Джонни, — Дело в том, что я хочу, чтобы ты требовала. Понимаешь? Я хочу, чтобы все это было чем-то большим, чем совместная охота за торнадо. Он, наконец, поднимает на Дороти взгляд — и глаза его полны решимости. — Я должен бы встать на колено и протянуть кольцо, но моя жизнь обычно оказывается слишком спонтанной, чтобы заботиться о таких вещах и иметь какой-то план действий... Не важно. Просто скажи мне, Дороти, ты выйдешь за меня? Сначала Дороти просто отказывается верить в услышанное, потом хмурит брови, потом поднимает их вверх, будто собирается что-то спросить, но качает головой, передумав. — Тебе лучше уйти, — просит она, отпуская руку Джонни и смыкает свои на груди. — Ладно, — кивает Джонни, ни на секунду не растерявшись, будто ждет такого ответа с самого начала. — Доброй ночи, Дороти, — говорит он, выходя из ее комнаты и не оборачивается, чтобы взглянуть в последний раз. Как не обернулся, уходя, Сэм. Как не обернулась, уходя от Лукаса, сама Дороти. Иногда Дороти кажется, что она скучает по Озу лишь по инерции. Думать о нем — как дышать, как уходить по утрам на работу, как принимать душ перед сном. Дороти жила поисками возможности вернуться в Оз так долго, что теперь не помнит, какой была ее жизнь до того дня, когда она отправилась к Карен, чтобы спросить, почему та отказалась от собственной дочери. Тогда Дороти, конечно, не знала, что Карен Чэпман ей не мать, и что в этот самый день над Канзасом разразится жуткая гроза, и торнадо унесет ее и Тото в Волшебную страну. И теперь, в который раз набирая номер Джонни, Дороти, вдруг, понимает все это, чувствую себя так, будто ее окатили холодной водой, и она, наконец, проснулась и вырвалась из долгого душного кошмарного сна. — Не берет? — спрашивает Фредерик, не отрывая глаз от своей газеты. И Дороти кивает, не заботясь о том, что он на нее не смотрит. — Может оно и к лучшему? Ну, то есть, я хочу этим сказать, Дороти, что ведь ты его не любишь и не хочешь, чтобы ваши отношения зашли слишком далеко. Даже, если вы поговорите, не получится сделать вид, что того вечера никогда не было — это будет висеть между вам, как дохлая мышь, и пахнуть соответсвующе, и отравит любые попытки оставить все, как есть. Дороти оставляет мобильник и садится на пол рядом с креслом Фредерика, кладя ему на колени голову. Тогда он вздыхает, отложив в сторону газету и запускает в ее волосы пальцы. — Ты ведь не хочешь потерять и его, так, малышка? — спрашивает Фредерик тихо, впервые обращаясь к Дороти не по имени. Конечно, он давно уже не ее психотерапевт, но привычка говорить ему правду сделала Фредерика не просто бывшим врачом, но другом. И Дороти произносит, зажмурив глаза: — Я никогда не полюблю кого-то так сильно, как любила... как люблю Лукаса. Но Лукас остался там, а я здесь, и я не хочу провести всю оставшуюся жизнь вспоминания о днях, когда все было по-другому. Тетя Эм умерла, и я не успела сказать ей так много, потому что скучала по людям, которых не было и не будет рядом со мной. А она была, все это время была рядом, каждый раз, когда мне нужна была ее помощь, и мне не хватило бы и года, чтобы сказать ей, как сильно я люблю ее столько раз, сколько она того заслуживала. Но у меня не было даже года. Я потеряла слишком многое, пока тосковала о невозвратимом. — В твоих силах не наделать еще больших глупостей, Дороти. Если Лукас чувствовал к тебе тоже, что чувствуешь к нему ты — он был бы счастлив знать, что ты обрела покой. Ты этим его не придаешь, — говорит Фредерик тихо, наклонившись к самому уху Дороти, а потом легко треплет ее волосы, и заставляет подняться с пола. — Езжай к Джонни прямо сейчас, уверен, что он тебя ждет. Дороти заходит в трейлер, и Джонни здесь — действительно ждет ее, скрестив на груди руки, и его широкие очки блестят желтым в тусклом свете ночника. Дороти делает шаг, потом еще один — и с каждым из них уходит страх — а потом она просто обнимает Джонни, не ожидая, что и он захочет обнять ее в ответ. Но подбородок Джонни утыкается ей в макушку, а руки обвиваются вокруг талии, и Дороти ощущает, как поднимается и опадает его широкая грудная клетка, когда он делает долгий-долгий вдох. — Знаешь, в моей жизни тоже не слишком много упорядоченности, но теперь, когда ты рядом, я, вдруг, впервые подумала, что иметь какой-то план не так уж и плохо, — улыбается Дороти ему в плечо. — Джонни, если ты все еще этого хочешь, не согласишься ли ты стать моим мужем? — спрашивает Дороти, а потом поднимает на Джонни взгляд. И по его лицу видит — он согласен. «Синоптики передают, что сегодня лучше воздержаться от дальних поездок и при возможности не выходить из дома...» Радиоэфир прерывается помехами, но Дороти достаточно и того, что уже услышала. Она ждет звонка Джонни, уехавшего наладить дела на прежнем месте работы, поэтому, когда на экране мобильника высвечивается входящий вызов, Дороти тут же принимает его, прижав телефон к уху. — Дороти, я слышал по новостям...чт... Дорот...пожа...ста, не выходи, не делай глуп...тей, - шипит едва различимо голос Джонни на другом конце трубки. — Я ск... нусь. Дороти бросает торопливый взгляд в окно, а потом переводит мобильник в беззвучный режим и кладет на кровать. Можно сколько угодно врать другим — даже самой себе врать — что все прошло, что вот она — новая, нормальная жизнь. Ходить по магазинам с коллегами по работе, выбирая свадебное платье, покупать машинки сыну школьной подруги и вести благотворительные вечера в поддержку местного приюта для животных, подыскивать жилье, не смотря на заверения Джонни, что он не против жить в доме дяди Генри, потому что понимает, как страшно Дороти оставлять дядю без присмотра. Забыть бар и лицо бармена. Не вздрагивать, когда рядом произносят «Лукас», а красный и лаванду обходить стороной. Только, когда на улице — шквальный ветер, а небо вдали — графитно-черное, и где-то там, Дороти чувствует кожей — на Канзас надвигается торнадо, все это слетает в один миг, как шелуха. И Дороти сбегает вниз по ступенькам, не оглядываясь на гостиную, в которой слушает шуршащее радио дядя Генри. И только поэтому ему удается застать ее врасплох. — Что сегодня на ужин? — раздается прямо за спиной. И Дороти оборачивается — одна рука уже в рукаве куртки, вторая нелепо повисает в воздухе. Дороти замирает, встречая взгляд дяди Генри, стоящего в проходе между гостиной и коридором. Ладонью он опирается на трость, а плечом — о дверной косяк — когда он выходил из гостиной дальше, чем до ванной комнаты, Дороти не помнит. Когда заговаривал с ней первым в последний раз — тем более. В мутных серых глазах дяди Генри болезненная тоска мешается с упрямым беспокойством и это, как толчок в спину — заставляет Дороти сделать шаг к нему навстречу. — Овощное рагу и тыквенный пирог, Фредерик принес, его жена нас угостила, — произносит она, не сводя с дяди Генри глаз. — По радио объявили штормовое предупреждение, — говорит дядя Генри, и Дороти не может не слышать в его словах страха и безмолвного нечаянного укора. Она оборачивается назад — там в окне — иссиня-черное небо пронзает электрический заряд. А потом снимает куртку, вешая ее на крючок, и говорит: — Сейчас поставлю нам чайник. Дороти разогревает ужин и едва не роняет из рук тарелку, когда раскат грома заставляет оконные стекла задребезжать — тогда дядя Генри кладет на ее плечо ладонь, на одну секунду, а потом сразу убирает, но этого достаточно, чтобы вернуть Дороти к реальности. Она поднимается наверх и пишет Джонни, что будет ждать его дома, и что соскучилась, а потом возвращается на кухню, где дядя Генри режет тыквенный пирог. Воспоминания похожи на мертвых птиц. Крылья, клюв, мягкие головы и черные глаза-бусины. Холодные мертвые птицы, которые не взлетят. Воспоминания, которые не оживут цветом и запахом, и теплом человеческой ладони. Мертвые птицы пахнут не случившимися полетами и небом в промышленном пригороде. Воспоминания пахнут желтой опиумной дорогой и красным шелком. Мертвая птица не взлетит. Воспоминание не улыбнется сегодняшнему дню. Дороти знает: мертвых птиц следует хоронить во дворе под старыми кустами жимолости. Воспоминания — рукопись о своей истории в Озе — она убирает в жестяную коробку и закапывает там же. Мертвые птицы не возвращаются к ней, не приходят во снах, не шумят крыльями, когда Дороти зажимает глаза ладонью. И сидя на кухне дома, где выросла, улыбаясь попыткам дяди Генри настроить радиоприемник — Дороти верит, что воспоминания уйдут, как птицы. Потом, когда стучат в дверь, Дороти говорит дяди Генри не беспокоиться — потому что, наверняка, это Фредерик пришел удостовериться, что она сидит дома и не собирается натворить глупостей. Дороти открывает дверь — в черную ночь, расчерченную всполохами молний и качающимися тенями кукурузных стеблей вдали. Из открытой двери — на крыльцо — тепло и запах сладкого пирога и свет лампы. На крыльце мужчина. Дороти смотрит на него, отпуская дверную ручку. И говорит: — Лукас?..