Волшебное Королевство

... тяжело жить только тем, что знаешь, и тем, что помнишь, и не иметь впереди надежды. Альбер Камю - Чума

В каждую из гроз Дороти покидает дом — сколько бы ни было времени, чем бы не занималась она до этого, как бы ни смотрели на нее тетя и дядя — Дороти надевает плащ, хватает рюкзак и уходит. Она всматривается в небо, снова и снова нетерпеливо обновляет в телефоне карту, где отражается приближающийся ураган. Дороти охотится за торнадо. Но с тех пор, как она вернулась — в Канзасе не случается больше ни одного. Наверное это какая-то злая шутка — так думает Дороти. Думает, когда приходится вернуться домой, разуться, оставив на пороге грязные ботинки, тяжелые от сырой рыхлой земли, налипшей на подошвы. Думает, снимая мокрый плащ, и поднимаясь к себе в комнату, слыша, как ворочается в своей кровати дядя Генри — Дороти знает, что он не засыпает до тех самых пор, пока за ней не закроется дверь, ведущая в ее комнату. Дороти думает, что во всем виновато глобальное изменение климата и ученые, разгоняющие над городом облака для парадов в честь Дня Благодарения. Она ложится в постель под утро, слушая, как скрипят оконные рамы от затихающих порывов ветра, размышляя над тем, что в следующий раз стоит взять с собой Тото, чтобы не вызывать подозрения. Дороти старается не вспоминать о том, что магия Восточной не воскресит чудесный механизм, способный вернуть ее в Изумрудный город. Дороти запрещает себе думать о том, что одна единственная пуля, размозжившая мозги чокнутой ведьмы, ряженной в красное, лишила ее надежды увидеть Лукаса еще хотя бы один раз. Дороти закрывает глаза, когда облака рассеиваются, и рассветные лучи расцвечивают мокрое после дождя поле в бронзу и золото. Она закрывает глаза, но не спит. — Это наброски книги, наверное — не знаю, что это на самом деле, — но мне просто захотелось описать все то, что я чувствую, на бумаге, — говорит Дороти, протягивая Фредерику стопку печатных листов, — Подумала, вдруг, это и вам поможет. Он принимает их бережно и кладет на стол. На губах Фредерика улыбка, и он чуть наклоняет голову прежде чем сказать: — Я ценю то, что ты принесла это мне. Дороти пожимает плечами — какая теперь разница — этот человек знает ее куда лучше, чем кто бы то ни было другой, разве можно распять себя перед ним еще больше. — Расскажи мне, как твои дела Дороти? — просит Фредерик. На его коленях блокнот, в руках обычный грифельный карандаш, черные волосы блестят под желтоватым светом люстры. Дороти переводит взгляд на языки электрического пламени в искусственном камине. — Я переехала жить к Сэму в прошлые выходные, — говорит она. Электрическое пламя дрожит, и рябят перед глазами его искусственные неоново-красные всполохи. Дороти, вдруг, до одури хочется закурить. Или напиться. А может все сразу. Она думает об этом, почти забыв о том, где сейчас находится, и тогда Фредерик возвращает ее к реальности тактичным покашливанием. — Я рад за тебя, Дороти, — говорит он. — И все-таки это не ответ на мой вопрос. Дороти знает, что он произнесет это, еще до того, как Фредерик действительно произносит. Интересное наблюдение — разговаривая с психологом, ты не только себя позволяешь препарировать, но начинаешь понимать кое-что и о нем самом. Дороти знает, что последует за ее молчанием — немой укор, который она воспримет как знак того, что старается не достаточно усердно, чтобы выполнить данное дяде Генри обещание. Но она старается — видит дьявол — она старается, как никогда прежде. И поэтому Дороти отвечает Фредерику немного зло: — Разумеется, не ответ. Вам ведь нужно знать, что я чувствую. Хотите знать что? Ни-че-го. Ничего, когда он меня целует, ни малейшего следа того, что было у нас с Лук... — Дороти осекается, впивается ногтями в кожу ладоней, а потом отпускает, и на местах оставленных на коже полукружий проступает кровь. — Я чувствую себя так, словно приношу в жертву невинного барашка, — шипит она с отвращением. — Тебе плохо с ним? — Нет, — вертит Дороти головой. — Нет, мне с ним не плохо. Просто никак. Сэм заботится обо мне, приносит в постель завтраки, он даже отдал племяннице свою кошку, потому что выяснилось, что у меня аллергия. Если бы у Сэма обнаружилась аллергия на моего Тото, вряд ли я бы сделала выбор не в пользу собаки, - произносит она совсем тихо. — Сэм знает об этом? — спрашивает Фредерик, разумеется, имея в виду не размышления Дороти об аллергии на собак. — Мы никогда не говорили прямо, но, да, думаю, он знает, — кивает Дороти, ни секунды не размышляя. «Разве можно этого не заметить,» — думает она. Дороти гадко от того, что она использует Сэма, как терапию. Горькая пилюля — не то, чего он заслуживает, после всего того, что он для нее сделал. Только Дороти готова на все — на все, что угодно — лишь бы вытравить из груди эту трухлявую гниющую боль, прогнать из горла этот сладковатый трупный запах разлагающихся мертвецов Изумрудного города. И если ей придется положить на алтарь Сэма — что ж, она это сделает. — Ты знаешь, что незабудки, выросшие на могилах, древние расценивали, как послания своих покойных? — спрашивает Фредерик, этим вопросом абсолютно сбивая Дороти с толку. — В одну из встреч, ты сказала мне, что не можешь рассказать о своих чувствах мертвецам, но, подумай, действительно ли ты считаешь их мертвыми, если для тебя все еще так важно, чтобы они знали о твоей любви? Возможно, они еще живут здесь и здесь, — говорит Фредерик, указывая сначала на грудь, а затем на голову. — Поговори с ними, Дороти. Закрой глаза и представь, что это они сидят тут, напротив тебя — в моем кресле. Но Дороти качает головой — нет, нет — она готова многое вынести, но только не встретиться с ними лицом к лицу. Потому что это все равно, что проститься. И впервые за все время, Дороти хватает свои вещи, и под протестующие замечания Фредерика покидает его кабинет раньше положенного времени. Да, она многим готова пожертвовать. Но ими — ни за что. — Можем встретить Рождество у дяди Генри и тети Эм, а потом поехать, например, в Лос-Анджелес или Нью-Йорк, куда захочешь, Дороти. Потому что я хочу, чтобы наше Рождество было особенным, — шепчет Сэм, перебирая пальцами ее волосы. Дороти не отвечает — наблюдает как плавно опадает и поднимается бок свернувшегося у дивана Тото. Потом она опускает вниз свою руку и касается его шоколадной блестящей шерсти, вдруг, вспоминая какими на ощупь были волосы Сильви. — Если у нас родится дочь, мы назовем ее Сильви, — говорит Дороти, прежде чем успевает подумать. Болтавший до этого Сэм замолкает, и воцарившаяся тишина заставляет Дороти повернуться к нему побелевшим лицом. — Я совсем не это хотела сказать, — пытается она исправить ситуацию, потому что в глазах Сэма расцветает что-то такое, чего Дороти никак не может разгадать. — А если сын? — спрашивает Сэм, выбивая своим вопросом воздух из легких Дороти. Тогда она утыкается носом ему в плечо, натягивает на обоих одеяло, и сдавленно произносит: — А сына мы назовем Лукас. Дороти думает, что если, когда-нибудь, Сэм и решиться ее прогнать — то сейчас самое время. Но он молчит, не разжимая объятий — и только по тому, как напряглись мышцы его рук, Дороти может догадываться, как сильно он на нее зол. — Лукас. Как наш город, — наконец, говорит Сэм. — Что ж, не скажу, что я в восторге, но могло быть гораздо хуже. В конце концов, ты не оказалась одной из тех сумасшедших, что называют детей порядковыми числительными. Дороти наклеивает очередной плакат рядом с баром, когда кто-то окликает ее по имени. «Кем-то» оказывается бармен, хотя Дороти и не сразу узнает его, стоящего не за барной стойкой, а посреди улицы в спортивном костюме и с собакой, удерживаемой на поводке. — Давненько ты не заглядывала, — улыбается он. — Кажется дела у тебя пошли на лад? — Наверное, — пожимает плечами Дороти и вручает ему один из плакатов. — Благотворительный вечер в поддержку местного приюта для животных, — объясняет она. — Дело хорошее, может и зайду, — кивает бармен. Когда Дороти уже собирается уйти, он зовет ее снова. — Чем закончилась та история с ведьмой? Ты никогда не рассказывала ее до конца, — спрашивает бармен, вглядываясь в лицо Дороти, щурит темные спокойные глаза. Дороти прижимает плакаты к груди, когда особенно сильный порыв ветра едва не выбивает их из ее рук. — Не знаю, — качает она головой. — Ведь это просто история для моей книги. Занесу вам как-нибудь, если закончу. — Ну, занеси, — смеется бармен и машет ей на прощание рукой. А Дороти смотрит ему вслед, словно он приведение, словно не живой человек из плоти и крови, а галлюцинация ее истощенного стрессом мозга. «А может тебя и не было, — думает она, шагая прочь. — И Северный не было, и Уэст, и Сильви, и Лукаса. Может это и впрямь всего лишь выдуманная мной история, а я просто схожу с ума, пока пишу ее, и когда закончу — все это покажется мне сном. Просто дурным сном. И потом все будет хорошо». Но воспоминания так живы, а образы бьют наотмашь, как только Дороти спешит призвать их из глубин памяти, что поверить в это не выходит, как бы сильно она этого не желала. Она видит его еще раньше, чем Тото улавливает запах постороннего человека. Дороти едва удерживается на ногах, когда пес устремляется вперед, рванув поводок. Дороти спешит за Тото, пытаясь не упасть, пока тот тянет ее в сторону незнакомца, бредущего к ним на встречу между высоких кукурузных рядов. Синий безветренный вечер. На Востоке небо уже черное — видны первые звезды, а на Западе еще умирает закат. Сердце гулко бьется у самого горла, а влажные ладони едва удерживают рвущуюся вперед собаку. Дороти запрещает себе позвать незнакомца по имени. У него кожа смуглая, как конопляное масло, а светлые глаза можно различить даже издалека. Темная куртка и надвинутый низко на лицо капюшон. Он чуть хромает, а сердце Дороти исходит иступленным биением, когда она представляет, что это с ним случилось по ее вине — она ведь бросила тогда, на столбе, сама привязала, сама... … Тото все же вырывается из ее рук, и она кричит ему вслед. Привлеченный голосом Дороти, человек в капюшоне поднимает голову. Теперь, кажется, когда он заметил их — на его лице обозначается улыбка, но Дороти, конечно, не может утверждать наверняка, из-за этого странного вечернего света и расстояния. — Тото, — кричит Дороти снова, чтобы не закричать другое. — Не укусит? — криком отзывается издалека человек. И Дороти бежит вперед еще несколько мгновений скорее по инерции, прежде чем запнуться, и окончательно потеряв равновесие, упасть на землю. Она все еще лежит, прижимая грязные, разбитые до крови ладони к груди, когда незнакомец опускается рядом с ней на корточки, протягивая поводок Тото, тревожно носящегося вокруг хозяйки. — Больно ударились? — спрашивает он незнакомым, чужим голосом. — Больно, — выдавливает Дороти, не поднимая на него взгляд, забирает протянутый поводок и поднимается на ноги. — Кажется, вы бежали ко мне? — задает очередной вопрос этот человек, чьего лица Дороти видеть не хочет. — Мне показалось, что вы... знакомый, — отвечает она, наклонившись, чтобы отряхнуть джинсы, и спрятать выступившие на глазах слезы. — Но вы, конечно, не могли им быть, — шепчет она, спеша отвернуться, а потом уходит, так ни разу на незнакомца и не взглянув. — Мне жаль, — кричит ей вслед человек с чужим голосом. — Мне тоже, — проталкивает сквозь глотку Дороти. И закрывает рот прежде, чем тысячи скопившихся, пульсирующих во рту «Лукас» успевают упасть наружу. Тетя Эм находит ее на полу — пьяную, едва живую, — Дороти даже не помнит как смогла подняться по ступенькам и открыть двери. Ее тошнит на ковер, потом на пол ванной, и только затем в раковину. Все это время тетя Эм молча придерживает рукой ее волосы. Когда Дороти сворачивается на полу, прижимаясь лицом к холоду кафельных плит, тетя Эм набирает номер «скорой». Дороти хочет остановить ее, хочет запретить вызывать врачей — ведь всем в клинике тогда станет известно, что с ней происходит — но она не может даже головы оторвать от пола. Ей так плохо, что хочется вывернуть наизнанку кожу и Дороти стонет: «Это не я», стонет: «Я не знаю, почему я здесь», выблевывает с кровью: «Все это херова шутка» прямо под ноги тети Эм. Но только это не алкоголь и не таблетки, и не кофеин заставляют Дороти чувствовать себя гниющим трупом — а все эти воспоминания, эти чувства. — Я ненавижу вас всех! — кричит Дороти, когда санитары поднимают ее с пола. — Ненавижу, — хрипло повторяет она, когда закрываются двери машины «скорой помощи». — Лучше бы ты убил меня, Лукас, — воет Дороти, когда ладонь тети Эм сжимает ее дрожащую холодную руку. Фредерик приходит к ней в палату, но Дороти даже не поворачивает к нему головы. Он здоровается и ставит в вазу принесенный им букет незабудок. — Я пришел, как друг, а не как врач, — говорит он, опускаясь на стул рядом с ее постелью. Дороти касается пальцами прикрепленного к вене катетера и поднимает взгляд вверх, наблюдая как медленно убывает из капельницы лекарство. — Тогда вы выбрали не лучшее время, — отзывается она, все еще избегая смотреть на Фредерика. — Не бывает хорошего времени и плохого. Я твой друг и хочу поддержать тебя. Не нужно ничего усложнять, Дороти, — качает он головой. — Это не профессионально, разве нет? Вам нельзя становится другом своего пациента, — говорит она, не теряя надежды выпроводить его из кабинета. Потому что она не хочет, чтобы и он видел ее такой. Потому что она не хочет потерять единственного человека, который знает ее историю. Фредерик не сразу ей отвечает. Молчит какое-то время, и, должно быть, разглядывает ее желтоватое, осунувшееся лицо и ссадины на скуле, которые она заработала, пытаясь, пьяная, взобраться по лестнице в свой собственный дом. — Я больше не твой доктор, Дороти. — Говорит, наконец Фредерик. — Мне очень жаль, но наши сеансы не привели к улучшениям. После этих слов Дороти впервые переводит на Фредерика взгляд — он больше не одет в костюм — на нем цветная рубашка и джинсы, а в руках не привычный блокнот, а пакет с апельсинами. — Это не правда, — шепчет Дороти. — Если бы не вы, меня бы тут не было. — Если бы ты только слышала, как двусмысленно прозвучали твои слова в данной ситуации, — смеется он, но в его глазах Дороти не видит веселья. — Я имела в виду, что ничего до моей встречи с вами, не удерживало меня здесь. Ничего, за что я могла бы ухватиться, — объясняет ему она, хотя он, конечно, и без ее неуклюжих пояснений все прекрасно понял. — И все-таки ты здесь, — говорит Фредерик, имея в виду больничную палату. — Твои родные платили мне не за это. Они хотели, чтобы ты стала прежней, чтобы отпустила все то, что с тобой случилось, чем бы оно не было на самом деле. И чего хочешь ты сама, Дороти, я так и не смог понять. — И что дальше? — глухо произносит она, закрывая глаза. — Не знаю, — качает Фредерик головой. — Врач никогда не сказал бы тебе чего-то подобного, но я больше не твой врач. Могу почистить тебе апельсин для начала, — улыбается он, и шуршит принесенным пакетом. Дороти ему не отвечает.